лучше и честней. Но все, что я делал в лагерях, было из-за Робера и для
Робера. А теперь он и это считает моим недостатком... Конечно, со своей
точки зрения он прав, я его понимаю.
волнуется... Все, оказывается, гораздо сложней, чем я думал... А впрочем,
чего же можно было ждать?"
такой праздничный, щедрый, веселый свет! Где это я? Ну да, все ясно. Мы
жили тогда в XIV округе, на шумной улице Алезиа. А маленькая Роз, дочь
бакалейщика, жила рядом, на улице Саррет. Нам с ней было по тринадцати
лет, и это была моя первая любовь. Я хорошо помнил всегда, что я
испытывал, увидев Роз хоть издали. Я помнил ее звонкий, резковатый, но
мелодичный голос - голос взрослой девушки; ее выразительные зеленоватые
глаза, ее странную улыбку - когда Роз улыбалась, мне казалось, что она
сердится. Но я многого о ней не помнил, а может, и не знал. Сейчас я вижу,
как она идет ко мне под ярким солнцем, кокетливо склонив голову набок, и
испытываю то детское чувство, смесь восторга и страха, счастья и жгучего
стыда, которое запомнилось мне на всю жизнь, и одновременно странное,
горькое и грустное чувство переоценки, гибели прежних бесспорных
ценностей.
действительно живые и выразительные, но детской прелести в них нет - это
глаза маленькой женщины, порочные, жадные, насмешливые. Рот у нее большой
и бледный, лицо землистое, шея длинная, худая, голова кажется слишком
крупной для ее маленького, тщедушного тела. Это дитя парижской улицы,
рахитичное, малокровное, чуть ли не от рожденья посвященное во все тайны
жизни. Теперь я понимаю, почему Женевьева была недовольна, когда видела
меня в обществе Роз.
короткой складчатой оборкой вместо юбки, почти ничего но прикрывающей.
Платье вдобавок так вырезано и спереди, и сзади, и под мышками, что Роз
шагает почти голая, но это ее ничуть не смущает - такова мода, даже
пожилые дамы до предела укоротили юбки и увеличили вырез декольте. Вот
идет одна, толстая, как мопс, раскрашенная, увешанная побрякушками. Я и
Роз провожаем ее взглядом и фыркаем - как смешно, какие толстые ноги,
какая жирная, дряблая шея и грудь, и что ей гнаться за модой, ведь
старуха, ей уже тридцать, наверно, а может, даже и сорок. Почти все
женщины острижены, как мальчишки, затылки "под нуль", небольшие чубики
надо лбом. "Боже, что за нелепая мода!" - думаю я, а мой тринадцатилетний
двойник и не смотрит ни на кого, кроме Роз, и она ему кажется самой
прекрасной на свете. Он с замирающим сердцем касается ее руки, и меня
вдруг пронизывает такое острое чувство - смесь ужаса и наслаждения, - что
я вздрагиваю. В то же время я - теперешний - ощущаю, какая сухая,
загрубевшая кожа у Роз, как выступают узловатые суставы на ее руках,
слышу, что от нее пахнет смесью перца, корицы и дешевых приторных духов...
Я морщусь от этого странного букета - и в то же время замираю от
восхищения.
хорошая, с самого раннего детства. Я поражал отца и Женевьеву тем, что
помнил самые неожиданные и для меня даже не вполне понятные сцены и
разговоры, о которых они, взрослые, давно забыли. Иногда бывало, что мотив
какой-нибудь старой песенки или повеявший внезапно запах - особенно запах,
у него наибольшая власть воскрешать прошлое! - вызывал в памяти целые
картины, будто забытые. Но никогда не было таких странных воспоминаний, в
которых я действительно помню или, вернее, ясно вижу то, чего никогда не
помнил и даже толком не видел, хоть и смотрел. Вот и это, с маленькой Роз.
Ведь я будто из зрительного зала смотрю фильм, героя которого играю я сам.
И его ощущения соседствуют с моими. На что это похоже? Ведь это... да,
больше всего это напоминает опыты с электродами, вживленными в мозг... или
не обязательно вживленными, а только наложенными на череп... Но просто
так, ни с того ни с сего... или все же эта проклятая радиация проникает
сюда, хоть и в меньшей дозе, и мы, по-разному испытываем на себе ее
воздействие? Да и как она может не проникать, ведь это обычная вилла,
ничуть не похожая на атомное убежище.
лад. А кроме того, он, как и положено ученому, старается докапываться до
сущности явлений... А я устал до того, что... Нет, ничего не поделаешь,
надо тянуть дальше..."
любви может противостоять всемирной гибели? Какая нелепость, если
вдуматься! Ведь когда я спорил с Робером, речь шла совсем не об этом. Мы
часто спорили в последнее время, и больше все об одном. О том... - ну, как
бы это поточнее выразить? - о том, что должен делать человек, каждый
отдельный человек, видя, что мир стоит на краю гибели. А в том, что мир
стоит перед катастрофой, я убеждался с каждым днем все прочнее. Начиная с
Хиросимы. Испытания в Бикини и трагедия японского рыболовного судна, Корея
и Алжир, пластики наших "ультра", Вьетнам и расправы с неграми в Америке -
все это были звенья одной цепи, симптомы одной и той же смертельно опасной
болезни, поразившей человечество: разобщенности, взаимного непонимания и
недоверия. Мир гибнет от этой разобщенности, и его не спасти никакими,
пусть тысячу раз правильными призывами. Только внутри человека может
родиться сопротивление, только любовь и дружба помогут преодолеть
недоверие и бессмысленную вражду.
если парни всего мира... и так далее. Я от него это еще в лагере слышал.
Он называл меня индивидуалистом, эгоцентриком, эгоистом - ну, словом,
выдавал весь набор интеллектуальной ругани по адресу таких, как я. А я
говорил, что нет ничего более ненадежного, чем все эти мифические общие
цели в нашем разобщенном и враждующем мире. Людей труднее всего заставить
действовать во имя общего блага, это давно было известно. А сейчас тем
более: ведь сейчас понятия о добре и зле так противоречивы и опасно
запутаны, как никогда еще не бывало в истории человечества. Я не философ и
не политик - не в том смысле, что я не интересуюсь философией и политикой,
а в том, что не претендую ни на какую самостоятельность в решении мировых
проблем. У меня для этого не хватает и теоретических познаний и
практического опыта. Я много читал и много пережил, это верно, но не
изучал этих предметов специально... ну, в общем об этом не стоит даже
распространяться. Просто я не гений, я обычный, рядовой житель планеты
Земля. И я вижу, что эта моя любимая прекрасная Земля вот-вот превратится
в радиоактивную пустыню.
во второй, песчинка, былинка, муравей, - что я должен делать, чтоб
помешать чудовищной и бессмысленной катастрофе? Я вижу, что политики никак
не могут договориться друг с другом, а опасность все растет, и в любую
минуту можно ждать катастрофы. Что мне делать? Я не могу спасти мир, я не
бог. Но я думаю, что можно спасти хотя бы часть человечества от гибели...
его голос.
сопротивления, свой участок. Если все или хотя бы многие сделают так, бой
за человечество пусть не будет полностью выигран, но и не приведет к
бесповоротному поражению и всеобщей духовной гибели. Мир можно спасти не
мифическими "совместными усилиями", этим бумажным копьем, нацеленным в
пустоту, а чувством личной ответственности за свое конкретное дело. Я
здесь стою, я отстаиваю этот пункт, этих людей, за которых отвечаю и с
которыми связан.
убежден, что в штабах ничего не смыслят.
если каждый из них до конца отстаивал свой участок фронта. Они отступали
или погибали. Но не побеждали.
Я отвечаю только за свою огневую точку.
просто ты рекомендуешь всем спрятаться в свои дома и носа не высовывать. И
вдвойне лицемеришь: ну, у тебя есть телепатическая связь с близкими, но
ведь ты же знаешь, что у других такой связи нет. Допустим, ты спасешься, и
Констанс, и дети, ну, а другие?
это со мной? Робер сидит тут, рядом со мной, в библиотеке, и на его лицо
падает тот же мутный, зловещий свет сквозь пыльные стекла.
чувствую странную усталость. - Может, я спал?
продолжаешь спор со мной.
упор, спрашивает Робер.
и на голову. Я с трудом выговариваю:
Корнев Павел
Прозоров Александр
Жюль Верн
Афанасьев Роман
Суворов Виктор
Афанасьев Роман