Чтение 6–й страницы книги ~Клочья тьмы на игре времени~

- Кто руководит секциями?

- Вы, о двенадцать апостолов!

- Какое право у тебя претендовать на членство в звене?

- Я правоверный кальвинист-африканер, достигший двадцатипятилетнего
возраста.

- Что скажет о нем представитель секции?

- Мы тайно наблюдали за ним три года, - послышался голос из толпы
факельщиков, - и установили, что он отличается примерным поведением.

- Было ли голосование ячейки и исполнительного совета единогласным?

- Единогласным, апостолы! И каждый знал, что одного голоса <против>
достаточно для отказа кандидату в приеме.

- Пусть так. Но кандидат должен знать, что контрольный комитет и
впредь будет наблюдать за ним, как за каждым, независимо от положения.

- Кандидат знает об этом, - откликнулся невидимый факельщик.

- Готов ли ты отдать жизнь за чистоту крови и языка?

- Не колеблясь.

- Запомни, кандидат в рыцари африканерства, что в противоположность
духу французской революции, звавшей к освобождению от всякого господина и
хозяина, в современном мире разносится настойчивый зов: <Дайте нам
хозяина!>

- Восемьдесят восемь! - ответил полуголый кандидат.

- Запомни же, кандидат, умеющий мыслить кровью: Брудербонд родился от
глубокого убеждения его творцов, что африканерская нация была создана в
этой стране рукой бога, ей суждено и дальше существовать как нации со
своими собственными чертами и особым призванием.

<Народ, который не блюдет чистоту своей расовой крови, разрушает тем
самым целостность души своей нации во всех ее проявлениях>. (Гитлер, <Майн
кампф>.)

(Экспериментальная флюктуация.)

- Запомни же, кандидат, что семья, кровь и родная земля - вот что
после нашей религии и любви к свободе является нашим величайшим и самым
священным национальным наследием.

Дышать становилось все труднее. Копоть носилась по всему помещению,
садилась на столы, прилипала к плечам и груди кандидата.

- Подойди, кандидат в Союз братьев, - поднялся один из апостолов,
протягивая вперед затянутые в лайковые перчатки руки. Как маг-иллюзионист,
он выпростал кисти из гремящих манжет и разжал пальцы. На ладонях его
лежал кинжал. - Возьми это священное оружие и положи руку на библию.

Библия одиноко лежала перед апостолом на совершенно пустом столе. В
черном лакированном дереве отражались как бы висящие в пустоте белые руки
и крахмальная грудь. Кандидат положил левую руку на библию, а в правой,
горячей от пота руке крепко зажал рифленую рукоятку.

- Повторяй за мной! - велел апостол и стал нараспев читать слова
клятвы: - Тот, кто изменит Бонду, будет уничтожен. Бонд никогда не прощает
и ничего не забывает. Его месть быстра и безошибочна. Ни один предатель
еще не избежал его кары...

- Избежал его кары... - с придыханием повторил кандидат.

Потом, как учили его перед посвящением, круто повернулся, подошел к
простертому на полу телу, опустился на одно колено и с силой вогнал кинжал
туда, где должны были находиться грудь и сердце. Тело под его рукой
вздрогнуло, напряглось и опало вдруг, как продырявленная камера. А может,
это только показалось ему. Свет факелов с шипением погас. Острее запахло
сладковато-прогорклой соляркой. Руки кандидата были мокры и липки от пота,
и он все время вытирал их о брюки, борясь с навязчивым ощущением, что они
в крови.

Так умер человек, с которым всего на один миг свела Минделу судьба.
Он был жертвой, о которой нельзя сказать, что она недостойна своей судьбы.
Расист и член Брудербонда, он скрыл от <братьев> и бюро регистрации
населения, что его прадед - стопроцентный голландский бур - вывез из
колоний красавицу яванку, которую сделал своей женой. Человек с 1/8
цветной крови по законам страны цветной. Он не может быть членом Бонда.
Но, став этим членом обманно, он, цветной, сделался изменником. Ни один
предатель еще не избежал кары...

Я не смог побороть искушения и попытался проследить судьбу

Минделы, но это завело меня слишком далеко. Я понял, что должен

побороть в себе желание вмешаться в развязку, которая случилась

давно-давно и оживает теперь лишь в инверсии времени. Мой путь далек,

сквозь века и судьбы, поэтому я должен проститься с Минделой, так и

не узнав, что сделал с ним Бонд и для чего забрал его из полицейского

управления. Это частность перед лицом веков, невидимый штрих в

прихотливом узоре истории. Я решил добраться до самых истоков, так

как убедился, что многого не понимаю. На закате монополистического

капитализма, оказывается, тайно свершали средневековые обряды,

характерные для тамплиеров, иезуитов, масонов, уходящие корнями чуть

ли не в доисторическое прошлое. Я не мог этого понять. Смысл

воскрешения древнего ритуала ускользал от меня. Тогда я дал себе

слово, что буду следить за прошлым спокойными глазами исследователя,

не давая воли чувству, не увлекаясь путями отдельных человеческих

судеб. Решительно прервав настройку, я принял двадцатый век за

систему отсчета и стал разворачивать луч в континуумы.

(Запись в лабораторной тетради.)

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

КОРИЧНЕВЫЕ РУБАШКИ

...Мы в полете, в полете и, если прикажут, - умрем...

За окном прогромыхали сапоги. Синяя тьма улицы сразу же стала
опасной. Опасность затопила город, страну, мир. Ненадежными сделались
стены. Запертая дверь каждую минуту готова была предать. Никуда не уйти,
не скрыться. Опасность пропитала все поры тела, как густой туман одежду.

Вольфганг фон дер Мирхорст опустил штору. Зажег свет. Комната сразу
съежилась. Отрезанная от пространства маленькая призрачная келья.
Временный приют, а может быть, мышеловка.

Он прислонился спиной к подоконнику. Разжег трубку. Вечерняя тишина
шумела в ушах. Позвякивали трамвайные звонки. Глухо и отрывисто гудели
автомобили. Трубка скоро погасла. Он все не соберется счистить нагар.
Пробили часы. Время продолжало свой непостижимый бег. Зашторенные окна и
зеленый свет абажура создавали иллюзию изоляции. Словно время могло без
последствий пролететь сквозь эту комнату, унестись в звездные пространства
и забыть о ней навсегда. Через тридцать минут, через тысячу восемьсот
секунд часы натужно заскрипят, залязгают чахоточными колесиками и пробьют
опять. Он резко оттолкнулся руками от подоконника, подошел к часам и
остановил маятник.

Словно закрыл кран, из которого бесцельно утекала вода жизни. За эти
годы ее вылилось слишком много. И она продолжала хлестать сквозь дырявый
вентиль и выбитые напором сальники. Он усмехнулся, тронул рукой бронзовый
маятник, и тот вновь принялся вычерчивать по воздуху одну и ту же дугу.
Бессмысленную и неощутимую перед лицом неподвижных звезд. И этот парадокс
относительности казался насмешкой над иллюзией уюта и безопасности. Он
давно утратил такую иллюзию.

Замки, шторы, выключенное радио как бы зачеркивали будущее.

Оставалось лишь вспоминать, сопоставлять события, задним числом
истолковывать первые приметы беды.

Для него это началось июльским утром 1925 года. Он достал тогда из
ящика невзрачный серый конверт без обратного адреса. Несколько раз
перечитал отпечатанные на машинке слова:

<Выбор надо делать сейчас, быть с нами или против нас. В то время как
Гитлер очистит политику, Ганс Гербигер сметет лживые науки. Доктрина
вечного льда будет знаком возрождения немецкого народа. Берегитесь!
Вставайте в наши ряды, пока еще не слишком поздно!>

Потом он узнал, что такие же письма получили все мало-мальски
известные ученые Германии и Австрии.

К <Моей борьбе> и <Мифу XX века> прибавилась нацистская космогония.
Она поднялась из смрадных глубин и стала рядом с расовой теорией. В век
Эйнштейна, Резерфорда и Бора появилась система мира, достойная тайных
культов средневековья. Учение о вечном льде, Вельтейслере, ВЕЛ. Мерзкий
фантом холодной рукой сжал горло. Душит. Заставляет прятаться. Бежать.
Оглядываться на улице. Прислушиваться к хлопанью парадной двери, к шагам
на обшарпанной лестнице.

Но в то июльское утро Мирхорст только недоуменно пожал плечами и
бросил письмо в корзину.

А потом еще был день. Солнечный и голубой. И небо над стадионом
казалось бездонным и чистым. Серебряные плоскости самолетика вспыхивали на
солнце. Шуршащий рой листовок медленно опускался на головы, на траву,
прямо в протянутые руки.

<Счастливые руки счастливого немецкого народа. Они кажутся
трепещущими крылышками голубей на фоне солнечной синевы>, - умилялись
газетчики. Счастливые руки ловили планирующие, покачивающиеся в воздушных
потоках листки.

ВЕЛ! ВЕЛ! ВЕЛ!

Наши нордические предки окрепли в снегах и льдах, вот почему вера во
всемирный лед является естественным наследием нордического человека. Один
австриец, Гитлер, изгнал неугодных политиков, другой австриец, Гербигер,