душ, теория множества, я-воскресну-в-звере, я-ласковая-со-зверями,
как-страшно-кричал-перед-бойней-тот-бычок-с-веревкой-на-шее, мы выброшены
в этот мир, Кьеркегор, страх-соблазнитель, он вел дневник,
нет-не-к-Корделии-в-постель, Сартр, о нет, мне-ничуть-не-мерзко,
собственное "Я", бытие и философия бытия, миллионерша, была однажды,
жила-была-однажды, путешествия вместе с бабушкой, супругой действительного
тайного советника, система Ауэра, гудение газокалильного света,
вот-если-бы-они-все-перевели-на-золото, начало социального страхования,
регулярные-взносы-обеспечат-мою-старость, молодой кайзер, обесцененные
биллионы, вот-если-б-в-золоте, выплата внеочередного пособия, это было в
Ницце, Английский бульвар, "Шалаш цапли", "Пастуший отель" в Каире, отель
"Мена хаус" у самых пирамид, действительный тайный советник на лечении,
болезнь почек, осушение илистых участков, климат пустыни, carte postale,
почтовая открытка с фотографией на обороте,
Вильгельм-и-Лизхен-верхом-на-верблюде, предки, Луксор, стовратные Фивы,
некрополь, поле мертвецов, город мертвецов, я-умру-молодой, Адмет, молодой
Жид в Бискре l'Immoraliste ["Имморалист" - один из ранних романов
французского писателя А.Жида (1869-1951)], безымянная любовь,
действительный тайный советник умер, pompes funebres [похоронное бюро
(франц.)], миллионы, миллионы-не-переведенные-на-золото, девальвация
долгосрочных вкладов, в храме бога Аммона, один из Рамзесов, какой, не
помню, среди развалин, сфинкс Кокто, я-люблю, а-меня-кто-любит, гены ядра
оплодотворенной яйцеклетки, нечего
мне-бояться-двенадцать-раз-и-всегда-день-в-день, месячные, врач не нужен,
Бехуде назойлив, все-врачи-сластолюбцы, мое лоно,
мое-тело-принадлежит-мне-одной, никакой боли, сладостно-темная-гадость...
каждая жемчужина как микрокосм ада, хаотическое соединение атомов,
электронов и квантов, Джордано Бруно, взойдя на костер, пел песню о
бесконечности мироздания, весна Ботичелли созрела, стала летом, осенью,
разве уже зима, новая весна, весна в зародыше? В ее волосах скапливалась
влага, она чувствовала, что вся влажная, и письменный стол Филиппа, на
который был устремлен ее сверкающий, омытый влагой взгляд, опять казался
ей местом священнодействия, пускай ненавистным местом, но это был алтарь,
где могло свершиться чудо: богатство и слава, и она, вкушающая почет и
богатство и прочность положения! У нее закружилась голова. Прочности ее
лишила эпоха, прочности не принесло и наследство, доставшееся по
завещанию, но обесцененное, прочность давно уже утратили ее дома,
потрескавшиеся стены, материя, лопнувшая по всем швам, утраченная, с
воровства начавшаяся и воровством обернувшаяся прочность положения,
неужели ее вернет слабый, неимущий, страдающий от сердцебиения и
головокружений Филипп, который все же - и это было для нее новостью -
общался с тем, что невидимо: с идеей, духом, искусством, Филипп, который
здесь был полным банкротом, но, пожалуй, кое-что имел в активе там, в мире
духовного? Пока же о прочности и говорить не приходилось. Филипп
утверждал, что ее и прежде не было. Он лгал! Он не желал поделиться с ней
тем, чем обладал сам. Разве смог бы он жить, зная, что его положение
непрочно? Эмилия не была виновата в том, что прежнее положение, в лоне
которого два поколения вили себе уютные гнездышки, непоправимо рухнуло. Но
пусть ей за это ответят! От каждого, кто был старше ее, она требовала
назад свое наследство. Всю ночь она буйствовала, носилась по квартире,
маленькая хрупкая фурия, за ней - звери (они были ее безобидными
любимцами, потому что не умели говорить) всю вчерашнюю ночь, пока Филипп
не удрал, заявив, что не собирается терпеть ее вопли, ее бессмысленную
суету, беготню по лестнице, то вверх, то снова вниз, в подвал, где жил
дворник, она ногами и кулаками барабанила по закрытой двери: "Вы, нацисты,
зачем вы его выбрали, нищету, вот что вы выбрали, зачем вы все это
устроили: катастрофу, войну, поражение, зачем пустили по ветру мое
состояние, у меня было столько денег, вы, нацисты, нацисты" (дворник лежал
на кровати, заперев дверь на засов, затаив дыхание, не шевелясь, думая:
"Гроза пройдет, она утихомирится, все будет по-прежнему, надо переждать").
И другие нацисты, за другими дверьми, и ее отец, сонаследник, заложивший
дверь на щеколду с предохранителем: "Эй, ты, нацист, кретин, мот, давай
маршируй, почему не маршируешь, почему ты не с ними, ведь ты был с ними,
носил на груди свастику, плакали мои денежки, не могли жить тихо? Вот и
дотявкались". (Отец сидел за столом, не слыша криков, не оправдываясь, не
задумываясь, обоснованны ли обвинения, держа перед глазами документы,
банкноты, долговые обязательства, расписки в принятии вклада, подсчитывая:
"Это я еще должен получить, и по этим акциям, и по тем, и еще пятую часть
за соседский дом, а может, и по закладной Берлинского банка, правда, это
восточный сектор, сказать трудно", _США против превентивной войны_.)
Почему так беззаботен Филипп? Не потому ли, что живет на остатки ее
средств, не потому ли, что его подкармливает бог ее деда, а его
собственный бог оказался обманом? Если б только все это знать! Бледное
лицо дрогнуло. Нетвердой походкой, пошатываясь, она подошла, раздетая, к
его письменному столу, вынула из пачки бумаги белый неисписанный лист,
сияющий ослепительной чистотой неосуществленного зачатия, вставила его в
пишущую машинку и осторожно настучала одним пальцем: "Не сердись, Филипп.
Ведь я люблю тебя. Останься".
с ней. Равнодушие владело им. С какой стати ему волноваться? Высокие
чувства не теснились в его груди и не распирали ее. Те, что жили внизу,
под ним, занимали Ричарда не более, чем прочие древние народы: весьма
поверхностно. Он находится здесь в служебной командировке; нет, в
служебной - так говорят те, что живут под ним, казарменное племя, старые
служаки, слуги своих господ, его поездка вызвана соображениями
общественной пользы, он находится здесь по поручению своей страны и своего
времени, он убежден, что наступило время его страны, век облагороженных
стремлений, общественного порядка, пользы, планирования, руководства и
предприимчивости, и потому, занимаясь теперь делами, он попутно совершит
турне и с романтической иронией осмотрит мир и старинные замки. Ничего,
кроме беспристрастности, они не должны ожидать от него. Это давало им
шанс. Август плыл в Элладу не для того, чтобы заниматься
благотворительностью. История заставила Августа взять на себя заботу о
запущенных греческих делах. Он создал порядок. Он нянчился с горсткой
фанатиков, мечтателей, захолустных патриотов; он поддерживал разумные
начинания, поддерживал умеренно настроенных, капитал, академии; он
проявлял терпимость к безумцам, мудрецам и гомосексуалистам. У него были
свои интересы, но это давало им шанс. Ричард знал, что юн свободен от
предрассудков и враждебных чувств, презрение и ненависть не отягощали его.
Подобные эмоции - как отравляющие вещества, как чума, холера и оспа,
побежденные цивилизацией болезни. Ричарду введена вакцина, он приучен к
гигиене и очищен от всякой скверны. Вероятно, сам того не желая, он
проявлял снисходительность, ибо был молод и переоценивал молодость и
взирал свысока, он свысока взирал на них со всеми их традициями, на их
земли, их королей, их границы, их раздоры, их философов, их гробницы, на
весь их эстетический, просветительский и умственный перегной, их
нескончаемые войны и революции, он свысока взирал на это сплошное жалкое
поле битвы, земля лежала под ним, как на хирургическом столе: вся
искромсанная. На самом деле, конечно, он видел совсем иное; он не видел ни
границ, ни королей, особенно там, где пока еще расстилались ночь и туман,
подобная картина не возникала и в его воображении, такой он видел эту
часть света лишь сквозь призму своих школьных знаний. История была
прошедшим временем, миром вчерашнего, датами в учебниках, мучением для
школьников, однако с каждым днем история двигалась дальше, новая история,
история в настоящем времени, и это означало, что ты в ней участвовал,
формировался, рос, действовал и летал. Не всегда было ясно, куда летишь.
Лишь на следующий день все получало свое историческое определение и
одновременно смысл, становилось истинной историей, чтобы стареть в
школьных учебниках, чтобы однажды этот день, это сегодня, это утро
оказались тем, что зовут "моя юность". Он был молод, он был любопытен, он
посмотрит, что это такое, земля его отцов. Это было путешествие на Восток.
Крестоносцы порядка, вот кто они были такие, рыцари разума, общественной
пользы и умеренной буржуазной свободы; господень гроб им был ни к чему.
Стояла ночь, когда они достигли континента. Перед ними на ясном небосводе
горел холодный огонь: утренняя звезда, планета Венера, Люцифер, светоносец
античного мира. Он стал владыкой темноты. Ночь и туман лежали над
Бельгией, над Брюгге, над Брюсселем и Гентом. Из предрассветного сумрака
поднялся Кельнский собор. Утренняя заря отделилась от мира, как яичная
скорлупа: родился новый день. Они летели над Рейном, вверх по течению.
Спокойно-спи-страна-родная-стоит-на-Рейне-стража-стальная: отец пел эту
песню в восемнадцать лет. Вильгельм Кирш пел ее в школе, в казарме, на
учениях и в походе, стража отца, стража деда, стража прадеда, стража на
Рейне, стража родных братьев, стража двоюродных братьев, стража на Рейне,
могила предков, могила родственников, стража на Рейне, стража, не понявшая
и не выполнившая приказа, они-не-должны-здесь-хозяйничать, кто они?
Французы? А кто здесь всегда хозяйничал? Люди, что жили по его берегам,
лодочники, рыбаки, садоводы, виноделы, торговцы, заводчики, влюбленные,
поэт Гейне, кому здесь быть хозяином? Любому, кто пожелает, кто окажется
рядом, не он ли, Ричард Кирш, восемнадцати лет, рядовой военно-воздушных
сил США, разглядывающий Рейн сверху, теперь его хозяин или же он вернулся
лишь для того, чтобы вновь нести стражу на Рейне с такими же благими
намерениями, как и те, и, может быть, вновь оказаться в сетях непонимания
исторического момента? "Будь я немного постарше, - думал он, - будь мне
сейчас, ну, скажем, двадцать четыре года, а не восемнадцать, тогда в
восемнадцать лет я уже мог бы летать здесь, я мог бы здесь убивать и здесь
Лукин Евгений
Роллинс Джеймс
Эриксон Стивен
Глуховский Дмитрий
Вронский Константин
Шилова Юлия