желанными гостями, так как расплачивались валютой; вся эта компания уютно
беседовала, потягивая гладкий вермут, а на столах лежали путеводители и
дорожные карты Италии - обсуждались экскурсионные маршруты: хорошо бы
поехать в Тиволи и Фраскати, взглянуть на восстановленный монастырь
Кассино, ведь уже разрешено осматривать места кровавых сражений, - а этим
людям поле боя теперь не внушало ужаса, кто-нибудь из них непременно
поискал бы знакомые места, а найдя, воскликнул бы; "Вот тут стояла наша
батарея, мы здорово поливали их сверху, а здесь мы окопались и удержали
позиции", и тогда всем стало бы ясно, какой он молодец; он же с почтением
- ибо сам восторгался собой, честным воином и, так сказать,
спортсменом-убийцей, - принялся бы рассказывать об английских и
американских солдатах и, возможно, даже о польских легионерах армии
Андерса, впрочем последнее вряд ли: поляк это, в конце концов, только
поляк, а на братском кладбище можно было бы полностью отдаться чувству
благоговейного восхищения собой и мертвецами. Ведь мертвецы не станут
смеяться, они мертвы, а может быть, у них нет времени и им безразлично,
кто из живых приходит на их могилы; они находятся в стадии превращения,
они поднимаются над жизнью, замаранные, отягощенные виной, может вовсе и
не своей, они восходят к круговороту новых рождений, для нового
искупления, для новой вины, для нового бесцельного существования.
ждать. Но может быть, он еще не приехал в Рим, может быть, у него были
затруднения в пути, какие-нибудь осложнения с паспортом, все же его
положение довольно щекотливое и необходима осторожность. Не следовало
действовать слишком поспешно, но теперь, когда Юдеян столь неожиданно
оказался в живых, Пфафрат решил, что настало время потихоньку замять его
дело, разумеется без всякого шума и скандала - еще скомпрометируешь себя;
какой-нибудь тип без роду, без племени может поднять шум. Правда, время
виселиц раз и навсегда миновало, по крайней мере у них, американцы
образумились, трезво оценивают обстановку и возможность использовать
немцев, а все эти мстительные чувства и свирепые приговоры давно вышли из
моды, признаны неразумными, бестактными. Рузвельт умер, к тому же есть
подозрение, что он сотрудничал с коммунистами. А кто такой Моргентау?
Презренный еврей! Те, кто выжил, хотят жить. Для Юдеяна, вероятно,
найдется местечко в сельскохозяйственном союзе; а там видно будет. И Ева
бросила бы наконец свои фантазии; он, Фридрих-Вильгельм Пфафрат, -
убежденный националист, но нельзя же отрицать, что немцы немного
просчитались, это надо признать и все начинать сызнова. Пруссия буквально
изголодалась по величию. Да, пожалуй, и вся остальная страна. И разве они
уже не преуспели? Разумеется, не в голоде, это только образное выражение,
поучительная легенда о минувшем времени, полном гордо преодоленных
лишений, ведь сам по себе голод - только урчание пустых желудков после
войн, проигранных вследствие измены, и об этом лучше не вспоминать, но
благополучие, которое уже дается в руки и вовсе не является легендой, -
вот о чем следует помнить, вот что следует ценить; в конце концов
упрочившееся состояние убедит, может быть, я сыновей, этих бедных
заблудших овечек, бежавших от беспорядка, который был, к счастью,
преодолен, убедит настолько, что они вернутся и снова заживут обычаями
своих отцов.
послаблений, и первое время, видимо, вряд ли что-нибудь удастся изменить,
но, в общем, в оккупированной стране царит порядок, и все уже
подготовлено, чтобы крепче натянуть поводья; скоро откроются дальнейшие
перспективы, недурные перспективы, в хорошем свете предстанет и прошлое
Пфафрата, оно рекомендует его с лучшей стороны, а что касается сыновей, то
их безрассудства, склонности к чрезмерному преувеличению и так называемым
"угрызениям совести" - это явления временные, болезнь эпохи, которая
пройдет, как проходит затянувшийся период полового созревания.
Фридрих-Вильгельм Пфафрат думал при этом не столько о своем племяннике
Адольфе Юдеяне, сколько о Зигфриде, старшем сыне, покинувшем его; что
касается Дитриха, его младшего отпрыска, то он им доволен: мальчик
воспитан в старогерманском духе, вступил в студенческую корпорацию, в
которой когда-то состоял отец, усвоил студенческие обычаи, приобрел
полезные связи, готовится к экзамену на юридическое звание и радуется
предстоящему посещению поля битвы под Кассино, как и полагается молодому
человеку его возраста. Зигфрид же выбился из общей колеи. Черт с ним,
пусть будет капельмейстером, ведь и в музыкальном мире есть должности с
высоким окладом. Фридрих-Вильгельм Пфафрат был человеком хорошо
осведомленным, он знал, что Зигфрид находится сейчас в Риме. Он, увидел в
этом благоприятное предзнаменование, возможность добиться откровенного
разговора и примирения. Конечно, это будет нелегко: Зигфрид как будто еще
не выбрался из болота своих нелепых взглядов, разумеется говоря образно, а
программа музыкального конкурса возвещает сюрреализм, культурбольшевизм и
какофонию на негритянский манер. Неужели мальчик так слеп? Может быть,
теперь делают карьеру именно таким способом? Ведь евреи снова засели
повсюду и распределяют славу и премии. Пфафрат узнал из афиш, что
дирижировать будет Кюренберг, и вспомнил его.
был у нас главным дирижером, его еще потом пригласили в Берлин?
держать. - И почему-то Пфафрату представилось, что он, как обер-президент
провинции - тогда еще гаулейтеры не захватили в руки всю власть, -
поддерживал Кюренберга, и это его сейчас порадовало, ибо естественно было
предположить, что Кюренберг с благодарностью вспомнит об отце, исполняя
произведения сына. Но...
мститель.
рука палача, рука смерти привела в движение карусель, регулирующую вход и
выход, рука весьма почтительного, весьма преданного слуги, готовая в любой
момент схватить чаевые, рука эта толкнула дверь, и Юдеян почувствовал, что
его вышвырнули из отеля, лишили безопасности, которую давали деньги и
положение, вытолкнули из-под укрытия власти, правда на сей раз власти,
взятой напрокат у чужой страны и даже у чужой расы, у загадочной восточной
страны, но все же страны с государственной властью, с государственным
суверенитетом и флагом, - и вот его вытолкнули, и он сразу стал
беспомощным. Впервые за много лет Юдеян очутился в роли простого смертного
среди смертных: в гражданской одежде, без охраны, без защиты, без оружия -
плечистый пожилой господин в темном костюме. Он терялся оттого, что никто
не обращает на него внимания. Прохожие касались его, задевали, толкали,
бегло бросая равнодушное "пардон". Это Юдеяну-то пардон? Он сделал
несколько шагов наугад. Никто не соблюдал почтительной дистанции. Юдеян
мог бы вернуться в отель, он мог бы позвонить в дипломатическую миссию
своего нового шефа, и ему тотчас прислали бы автомобиль с арабским
номером. Достаточно кивнуть портье, этому белоперчаточнику, и тот, всегда
готовый к услугам, вызовет ему такси, пронзительно свистнув в маленький
свисток. А прежде все они стояли шпалерами! Две шеренги черных мундиров.
Двадцать автоматов, машина с охраной впереди, машина с охраной позади. Но
сейчас ему хотелось пройтись пешком. Наверное, лет тридцать не ходил он
пешком по городу. Когда Берлин был огненным адом и весь мир гнался за
Юдеяном, ему пришлось бежать бегом, ползти среди пыли, перелезать через
трупы, на четвереньках пробираться между развалинами, и лишь так он
спасся. Каким образом? По воле случая или, как сказал бы фюрер, по воле
провидения - поверженный, облитый бензином, испепеленный и все же не
поверженный окончательно, ибо уже намечалось воскрешение нацистского духа;
значит, все-таки провидение спасло Юдеяна и привело его в эту хваленую
Страну, но не к евреям, а к другим смуглым собратьям. Юдеян и там не ходил
пешком, разве что иногда, тяжело топая, прохаживался по учебному плацу в
пустыне.
которую можно было ухватиться. Прутья из кованого железа торчали, точно
длинные копья, - символ власти, богатства и холодной отчужденности.
Просторный лимузин, чуть слышно шурша по гравию, остановился у подъезда, и
Юдеян вспомнил: ведь он когда-то тоже подъезжал к этому зданию, только с
большей лихостью и шумом, но именно сюда. Табличка у входа разъясняла, что
здесь посольство США. Разумеется, Юдеян не наносил визита американцам, они
его не приглашали, да их и след простыл, когда он попал в этот дом,
наверняка в этот: здесь готовились широкие фашистские операции, очень
широкие операции, но и они все-таки не были достаточно радикальными. Что
представлял собой знаменитый дуче? Плод сентиментальной снисходительности
фюрера. Южане вообще вызывали у Юдеяна отвращение. Они вызывали у него
особое отвращение. Он вышел на виа Венето. Вот и маленькие кафе, все они
сидят тут, не только презренные южане, но и жители других стран сидят
здесь, рядышком, как некогда на Курфюрстендамм, они играют в Мир на земле
и несут всяческий вздор; эти люди без роду, без племени, лишившиеся
корней, утерявшие связь с нацией, эти искатели золотых россыпей, они
проживают здесь, в Риме, беспокойно снуют взад и вперед в поисках добычи,
вот они, эти хищники, ускользнувшие в свое время от германской дисциплины
и порядка. Слышалась главным образом английская речь: здесь преобладали
американцы, наследники минувшей войны; однако говорили также на
итальянском, французском и на других языках, иногда даже по-немецки,
правда очень редко: немцы старались втереться в доверие в других местах. И
всюду, думал Юдеян, грязный сброд, торгаши и их прихвостни. Брань,
отвратительная, как позеленевшая желчь, застревала у него в зубах. Ни на
ком нет мундиров, никто не носит знаков отличия на лацканах пиджаков -
жалкий мир без рангов, без почестей; и только кое-где мелькает ярким
пятном обшитая галунами шутовская куртка посыльного из гастрономического
Адамов Григорий
Шилова Юлия
Прозоров Александр
Березин Федор
Курылев Олег
Перумов Ник