АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ КНИГ |
|
|
АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ АВТОРОВ |
|
|
|
- Судьба ученого-гуманитария известна в наше время...
- Ничего вы не знаете, сударыня. - Мастер вдруг указал на стол. - Прошу вас, подайте мне вон ту подставку... Бумагу и карандаш... Нет, черную авторучку, с чернилами.
Аспирантка пошла к столу, и в это время дверь тихо и коротко распахнулась, впустив незнакомого молодого человека в сером костюме и жизнерадостным, комсомольским взором - эдакий пламенный вожак молодежи.
- Простите великодушно. - Он приблизился к постели. - Вы должны меня помнить, был у вас на приеме в прошлом году. Моя фамилия - Палеологов, Генрих Сергеевич...
- Нет, не помню, - с уверенностью проговорил академик, неожиданно для себя любуясь его открытым, вдохновляющим лицом. - Говорите... Говорите, что вам нужно?
- Я от московского правительства. Мы занимаемся поиском феномена... известного как библиотека Ивана Грозного.
- Да, что-то слышал...
- Скажите, уважаемый академик... Вы как величайший специалист в области древнерусской истории и культуры можете подтвердить ее существование?
- Это весьма интересный... и более того, спорный вопрос, молодой человек...
- Библиотека была привезена в Россию.
- Некоторые свидетельства имеются...
- Это мне известно, - заспешил Палеологов. - Меня интересует... Вы сами видели рукописи, книги, принадлежащие к этой библиотеке?
Его напор и дилетантская конкретность вдруг стали неприятными.
- Вам что угодно?..
- Я хочу услышать внятный и исчерпывающий ответ!
- Не понимаю, о чем он говорит, - пожаловался аспирантке Мастер. - Зачем он пришел?
- Вам лучше выйти, - обрела голос Лена. - Или я позову Лидию Игнатьевну.
- Не с вами разговариваю, - отрезал молодой человек. - Не мешайте...
Секретарша была легка на помине, стремительно вошла в кабинет и мгновенно оценила обстановку.
- Как вы посмели? - Взяла за рукав Палеологова. - Немедленно выйдите!
- Очень жаль, - ведомый к двери Лидией Игнатьевной, проговорил тот. - Я еще приду. Дождусь очереди и приду. Вы не умрете, пока не скажете.
Аспирантка принесла то, что требовал академик, и в нерешительности стала возле постели.
- Странный молодой человек. - Умирающий попросил надеть на него очки и потом заставил держать над ним подставку с бумагой, но ручку взял сам и дотянулся золотым пером до листа.
- По-моему, этот человек... Хам и наглец, - сказала Лена. - Сначала уговаривал меня пропустить, деньги предлагал...
- Как вы думаете... У него счастливая судьба?
- Наглость - второе счастье...
- И вы будете... - Мастер поднял глаза. - Никто не знает своей судьбы... Напишу в ученый совет... Утвердят без защиты...
- Наверное... это невозможно...
- Ваша судьба - на кончике моего пера... - Он начал писать, но рука была настолько неуправляема, что получались неразборчивые каракули, однако это ничуть не смутило академика. - Как вас... Полное имя...
- Я не верила, чтобы вот так, вдруг, - проговорила она отрешенно. - И можно быть счастливой...
- И будете... Фадлана под микитки... А я умру...
- Не умирайте...
- Еще напишу в Петербург, профессору Желтякову... Чтобы позаботился... о судьбе... - Рука Мастера не выдерживала напряжения, валилась вниз, и ручка оставляла на бумаге черные молнии зигзагов. - Впрочем... скажу ему сам, без письма... Эпистолярный жанр дается трудно...
Он передохнул, подняв на аспирантку выцветшие, почти неживые да еще увеличенные стеклами очков глаза, и она не выдержала, отвела взгляд.
- Понимаю, сударыня... Смотреть на умирающего... Но вы прорывались. Судьба, в которую вы верите...
- Неужели... это возможно?..
- Я написал... в ученый совет, - сообщил ей Мастер и, выронив ручку, запачкал постель. - Ах, какая досада... Прошу вас, Елена, возьмите в руки... свою судьбу.
Она сняла лист с подставки, растерянно взглянула на письмо.
- Благодарю вас... Но тут...
Академик внезапно захрипел, стал вытягиваться и выгибаться. Зрачки исчезли, белые, страшные бельма выкатились из глазниц, и аспирантка в ужасе закричала. Сначала в кабинет влетел дежурный врач, кинулся к академику со шприцем, но отступил.
- Агония...
Лидия Игнатьевна вошла через несколько секунд, взглянула на умирающего и прошипела аспирантке:
- Убирайтесь отсюда! Быстро!
А та, перепуганная насмерть и до крайности возбужденная, обезумела, протягивала листок с иероглифами и шептала:
- Он написал!.. Судьба!.. По собственной воле!..
Тем временем академик расслабился, затих, и наступила звенящая пауза. Даже врач замер и подогнул колени. Потом Лидия Игнатьевна спохватилась, вывела аспирантку из кабинета и, приблизившись к покойному, всмотрелась в его лицо.
Врач тоже опомнился, пощупал пульс, приставил фонендоскоп к сердцу и долго выслушивал.
- Ничего не понимаю... Кажется, он жив.
- Укол! - скомандовала Лидия Игнатьевна.
- Не приказывайте тут! - внезапно рассердился доктор. - Я доктор медицинских наук и знаю, что нужно делать!
- Я не приказываю, - сразу же сдалась секретарша. - Просто приехал профессор Желтяков, которого он так ждал... И не дождался.
- Простите, - так же внезапно повинился врач. - Нервы... Наблюдаю два удара в минуту. Ни жив, ни мертв...
- Может, все-таки инъекцию?..
- Да, пожалуй... Хотя мы лишь увеличиваем муки. После укола тело академика дрогнуло, появилось дыхание.
- Вы что, медик? - спросил доктор, сворачивая свою сумку.
- Нет, я просто очень хорошо знаю его.
Через двадцать минут академик открыл глаза и вяло огляделся.
- Опять здесь... Я запретил ставить стимуляторы.
- Но профессор Желтяков приехал, - мягко проговорила Лидия Игнатьевна. - Ждет на черной лестнице.
Он заметил пятно на простыне, оставленное выпавшей ручкой, попытался затереть чернила, но только размазал и испачкал руку.
- Оставьте, заменим! - поспешила секретарша.
- Я бы хотел... Эта барышня... аспирантка Елена... Представляете, фаталистка. Самого Фадлана... Пригласите ее ко мне.
- Но на черной лестнице стоит профессор, которого вы так ждали, - напомнила Лидия Игнатьевна. - И подъезжают остальные, кто был вызван...
- Да-да-да... - опомнился Мастер. - Разумеется... Откройте ему и впустите. Вот ключ... И все равно, прошу вар, позаботьтесь о ее судьбе...
Прежде чем наградить академика прозвищем, журналистам основательно пришлось покопаться в архивах, и по отрывочным, косвенным свидетельствам удалось лишь приоткрыть завесу таинственного прошлого. Далекого прошлого - настоящее так и оставалось непроницаемым, непрозрачным, как модно сейчас говорить. Всем было известно, что он мученик сталинских концлагерей, претерпел все вплоть до расстрела, но мало кто знал, за что его приговорили к пяти годам, да еще в пору, когда не было тотальных репрессий, - в конце двадцатых. А статья была известная, знаменитая - 58-5, под которой шли враги народа самого разного пошиба - от мужика, рассказавшего анекдот про Сталина, до членов контрреволюционных заговоров.
Статья эта все и покрыла...
Но как бы ни работала специальная масонская цензура и само время, вытравливая из письменных источников и памяти современников всяческую информацию о связи будущего нобелевского лауреата с вольными каменщиками, свидетельства его принадлежности сначала к Ордену рыцарей Святого Грааля, потом к Новым Розенкрейцерам и, наконец, к Мальтийскому ордену, как космическая пыль, проникали сквозь самые плотные слои атмосферы, накапливались до такой степени, что становились видимыми. В основном пробалтывались бывшие члены лож, низкой степени посвящения, когда-то избежавшие наказания или давно отошедшие от тайных обществ и за давностью лет считавшие свои юношеские устремления своеобразной игрой, пристанищем молодого, блуждающего ума. Сейчас же, по недомыслию или старческому маразму, они полагали, что масонство - это что-то вроде современной демократической партии, куда можно вступить, а потом выйти или перебежать в другую, и что теперь никаких тайных организаций давно нет и быть не может, и потому с радостью и даже с гордостью сообщали, что знаменитый ученый уже в то время заметно выделялся среди братьев и имел степень Мастера, за что и угодил в сиблаг.
Приятно было хоть так приобщиться к громкой славе академика...
А осужденный розенкрейцер еще в лагере, когда по пояс в снегу валил краскотом сосны в два обхвата, ощутил, как пуст и бесполезен тот мир, в котором он жил; масонство с его тайнами, клятвами, идеями переустроить мир - не что иное, как естественная паранойя, развивающаяся в бездеятельных умах интеллигенции. Исправительный лагерь - вот ложа, где под руководством гроссмейстера-начальника одновременно тысячи посвященных совершенствуют свою душу, ищут смысл жизни, бытия и высшую истину.
Тогда он искренне раскаялся и поклялся сам себе никогда не возвращаться к прошлому. А оно, прошлое, и здесь, во глубине сибирских руд, напомнило о себе, когда до конца срока оставалось меньше года. Однажды в лагерь пришел очередной этап, и на следующий же день Мастер заметил интеллигентного человека средних лет с черной ленточкой на шее, выбивавшейся из-под нательной рубахи. И этот его взгляд не ускользнул от новичка: в очередной раз, когда тот проходил мимо по темному барачному проходу между нар, приложил руку к сердцу и сделал короткий кивок. Мастер не ответил на братское приветствие, но не смог скрыть непроизвольного внутреннего толчка, и этого оказалось достаточно, чтобы быть признанным за своего.
Несколько месяцев подряд вновь прибывший вольный каменщик при встречах делал ему знаки, однако Мастер не отвечал на них, и если тот проявлял настойчивость, пытался заговорить и даже совал в руки мешочек с колотым сахаром, он молча уходил.
Будущий академик жил в бараке с кержаками и уголовниками, которых было примерно поровну и которые умудрялись сосуществовать под одной крышей без особых ссор и драк - терпели друг друга, поскольку любая искра могла привести к кровавому побоищу, а силы и невероятная страсть к воле были равны.
Кержаки попадали в лагерь в основном за то, что у них когда-то останавливались или прятались отступающие белогвардейцы. А чтоб такого больше не повторилось, их пытались выдавить из леса, но упрямые раскольники не хотели оставлять привычного скитнического образа жизни, выходить и жить в селах. Тогда с каждого скита брали несколько мужчин и сажали на исправление в лагерь. У Мастера в напарниках оказался один из них, и когда образованный. но инфантильный и очень уж слабый очкарик выбивался из сил и обвисал на пиле, Мартемьян Ртищев отгонял его от лучка и в одиночку укладывал огромное дерево.
- Ты посиди, паря, мне свычней, - говорил в заиндевевшую бороду.
Несмотря на дюжую, лошадиную силу и невероятную выносливость - заключение, исправление трудом для них было чем-то вроде отдыха от тяжелых крестьянских работ, - молчаливые кержаки ни с того не с сего начинали еще больше смирнеть, отказывались от пищи и работы и тихо умирали в штрафных изоляторах.
- Тоска, паря, тоска, - объяснял Мартемьян. - Сердце съедает...
А чаще всего в набожных, с виду робких и степенных бородачах внезапно просыпался бунтарский дух; затосковавшие до сердечной хвори кержаки средь бела дня били охрану на делянках и срывались в безумный побег - с малыми, в два - три года, сроками. Поймать их в тайге было очень трудно, и если кого настигали - забивали прикладами и ногами, после чего зарывали под мох или в снег, если зимой. Зато каждый такой побег отмечался предупредительными расстрелами строили заключенных в одну шеренгу, выводили каждого десятого или вовсе прямо в строю, и хорошо, если в голову или сердце, а то в живот...
Мастер досиживал последние месяцы, когда таким же образом глухой осенней ночью расстреляли Мартемьяна Ртищева, а другого напарника не дали. И начался ад кромешный: в одиночку и полнормы не сделать, значит, и полпайки не получить, а это как снежный ком: меньше ешь, еще слабее на работе. Человек переводился в разряд доходяг и сгорал в две-три недели.
Он еще держался, царапался из последних сил, но не ведал судьбы: однажды при выводе в лесосеку к нему пристроился кержак и сообщил, что будет ему напарником. Этого угрюмого человека с сумасшедшими черными глазами в лагере побаивались сами кержаки, называя его почему-то заложным; его сторонились даже уголовники, поговаривая, будто за ним числятся страшные злодеяния на свободе, а сидит он так, для отвода глаз. Мастеру было все равно, лишь бы не сорваться в пропасть, над которой завис. Они благополучно и быстро спилили и раскряжевали первое дерево, а когда стали валить второе, могучий заложный кержак внезапно схватил своего легковесного напарника и как тряпку швырнул под комель падающей сосны.
Спасло его то, что мох на земле был короткий и мокрый; Мастер буквально выскользнул из-под дерева, и лишь сбитой хвоей осыпало. И немедля он ринулся в лес, где чуть не столкнулся с охранниками, закричал, мол, помогите, но его сбили с ног, стали катать пинками по земле и забили бы, но все происходило на болоте - лишь втоптали в торфяную кашу и бросили. А через час вытащили, чтобы сволочь в общую яму, но, обнаружив, что он живой, сволокли в штрафной барак.
Здесь он понял, что это смерть. Мерзкая, глупая и обидная, потому что до свободы рукой подать. Понял и увидел непоправимую судьбу свою и оставшуюся жизнь, короткую и сухую, как винтовочный выстрел.
И все-таки не ведал рока: среди ночи в барак в сопровождении охранника вошел вольный каменщик с лентой на шее.
- Встань, брат, и иди за мной, - сказал просто, как Христос, собирающий учеников.
Мастер встал и пошел.
* * *
Все основные распоряжения Желтякову были сделаны давно, еще полгода назад, когда академик отошел от третьего по счету инсульта. Его преемник все это время руководил ложей, исполняя обязанности Генерального секретаря, и оставалась последняя, завершающая и очень важная деталь: передача документов, уполномочивающих определенных членов ложи на право совершать операции со счетами в банках, а самого профессора - на право подписи. И еще, можно сказать, торжественное вручение ему символа братства розенкрейцеров - тяжелого нагрудного знака в виде золотого креста с крупными, рдеющими красным сапфирами, обрамленного лепестками роз из рубина и цепью из звеньев в форме пентаграмм. Эту драгоценную реликвию Мастер получил в пятьдесят седьмом году вместе со степенью гроссмейстера из рук своего предшественника и учителя. По легенде, передаваемой братством, она принадлежала самому графу Сен-Жермену и была привезена лично им еще в середине восемнадцатого века в качестве знака согласия и разрешения Великого Востока Франции основать ложу в Петербурге. (В то время никакая самодеятельность не допускалась.) Так или иначе, но символ розенкрейцеров действительно представлял большую художественную и ювелирную ценность, стоил огромных денег и, давно утратив ритуальное назначение, рассматривался вольными каменщиками скорее не как святыня, а как золотой запас на черный день - вместе с другими драгоценностями и тайными счетами во внутренних и зарубежных банках.
Владея знаком более сорока лет, Мастер никогда не надевал его, даже по самым торжественным случаям, ибо к концу двадцатого века масонство почти полностью освободилось от замысловатой наивной мистики и ритуальности. Братья делали конкретное дело, ложа больше напоминала ученый совет, где решались важные научные и геополитические проблемы, или совет директоров некрупного, но очень действенного и мощного предприятия. Милые исторические глупости вроде ломания над неофитом шпаг или укладывания его в гроб при посвящении выглядели бы как театр абсурда.
Встреча ученика и учителя была деловой и короткой. Правда, бледный и взволнованный важностью момента Желтяков потянулся было к руке Мастера, но наткнулся на массивный сейфовый ключ. И помимо воли, зная, от чего этот ключ, потянул его на себя, однако академик не выпустил ключа из ладони.
- Вы заставили меня ждать...
- Простите, брат, я заставил вас жить, - поправил профессор. - Почти целый час.
- Да-да... Вы правы, благодарю. Но я не жил, а страдал. - Мастер вспомнил аспирантку и выпустил ключ. - Заприте дверь и откройте первый сейф.
Желтякову можно было ничего не подсказывать; он давно знал, как следует поступать в таком случае, и делал все с размеренной четкостью. Нашел защелку и осторожно отвел в сторону дубовый книжный шкаф, укрепленный на незаметных шарнирах, после чего отогнул край обоев на стыке и вставил ключ в скважину. Дверь засыпного сейфа открылась с легким гулом, будто чугунное колесо прокатилось по рельсу и стукнуло на стыке. Профессор увидел толстую пластмассовую папку на полке, однако спохватился и решил соблюсти не ритуал, а правила приличия - выжидательно обернулся к Мастеру.
- Возьмите ее, - бесцветным голосом разрешил тот. - Будьте осторожны, не выключайте... самоликвидацию.
Исполняющий обязанности Генерального секретаря представлял, зачем идет к ложу умирающего, и взял с собой вместительный кейс, куда теперь вложил заминированную папку, а потом и ключ от сейфа, но крышку не закрыл - ждал дальнейших распоряжений, искоса поглядывая на китайскую картину с иероглифами, висящую в изголовье.
В руке академика оказался второй ключ, меньше первого, с причудливыми и длинными бородками.
Желтяков снял картину, слегка расшатал и вынул дюбель из стены, им же выковырял деревянную пробку и всунул ключ.
- Четыре оборота против часовой... - подсказал Мастер, не видя, что там делает профессор. - И пол-оборота назад...
- Да, я помню...
Небольшая дверца сейфа за долгие годы была заклеена пятью слоями обоев, и потому дело застопорилось - просто так открыть оказалось невозможно.
- Возьмите в ящике с гола... - с трудом выговорил академик. - Для бумаги...
Желтяков послушно достал нож и с треском разрезал обои по наметившемуся квадрату - освобожденная массивная дверца открылась сама. Овальный футляр из черного дерева занимал почти все пространство сейфа; несмотря на то, что более сорока лет пролежал чуть ли не замурованным, он все же покрылся довольно толстым слоем пыли.
Желтяков бережно вытянул футляр, и когда взял на руки, сказал непроизвольно:
- Тяжелый...
- Это тяжелый крест, - согласился Мастер.
- Я снимаю его с ваших плеч, брат.
- Благодарю...
- Да, на черной лестнице ждет мой специалист, - деловито проговорил Желтяков. - Вы позволите... снять гипсовую маску?
- Прямо... сейчас?
- Разумеется, нет... Потом...
- Вот и спросите потом... У покойного.
- Мой долг перед братьями... И традиция.
- Поступайте, как считаете... Я уже не властен... Скажите Лидии Игнатьевне, она распорядится...
Профессор уложил футляр в кейс и не удержался: стоя спиной к умирающему, приподнял деревянную крышку.
- У вас... будет время... - напомнил о себе академик. - У меня его... слишком мало...
- Извините, - опомнился Желтяков, торопливо закрывая кейс на кодовые замки.
- И прошу вас... Отключите грелку... И снимите ее с моих ног... Сделайте и эту милость.
Профессор исполнил просьбу, аккуратно смотал шнур, свернул сапог и зачем-то сунул его под стол.
- Ступайте, - поторопил Мастер. - И несите крест.
- Прощайте, брат. - Не выпуская кейса, Желтяков приложил руку к сердцу и кивнул головой, однако торжественность момента была нарушена тяжелой ношей в руке - хрупкую фигуру профессора перекосило, и пиджак сполз с плеча на сторону, увлекая за собой рубашку и галстук.
Таким он и удалился в дверь, которая вела из кабинета на черную лестницу.
Академик же. на короткое время оставшись в одиночестве, вытянул ноги, распрямил спину, словно и в самом деле снял с себя тяжесть, и, закрыв глаза, вновь ощутил холод, бегущий по телу от конечностей. Но теперь он оставался спокойным: все прочие, кто был приглашен к прощанию, уже ничего бы не добавили к сознанию исполненного долга. И никто из них не заставит его растрачивать последние душевные чувства. Среди ожидавших не было ни одного кровного родственника: так уж получилось, что его четверо детей умерли один за другим, не дожив до пенсионного возраста, а двое с горем пополам появившихся на свет внуков ушли вслед за родителями в результате непредсказуемых несчастных случаев. Старший уехал с подружкой на Черное море и там утонул, а младший разбился на мотоцикле. Вот уже три года академик был один на свете и сейчас утешался тем, что смертью своей не принесет горя и страдания - коли нет кровной родни, не будет и кровной скорби...
И потому оставался небольшой промежуток времени, возможно, считанные минуты, когда он мог бы почувствовать себя поистине свободным от всяческих обязательств и войти в состояние, которое испытывает, пожалуй, лишь младенец, и то до тех пор пока не отрезали пуповину: потом уже появится первый долг и серьезное занятие - сосать материнскую грудь. Сейчас он не академик и не заключенный, не лауреат и не гроссмейстер, не отец, муж, брат или дед. И даже состояние измученного болезнью тела не волновало, и холод конечностей, пробиравшийся к сердцу, был естественным и не имел значения.
Он был никто...
А значит, свершилось то, к чему он стремился всю жизнь, - абсолютная свобода духа, равная божественной.
Мастер прислушался к себе и, кажется, вместе со смертным параличом рук и ног ощутил облегчение в той своей сущности, за которой скрывалось ничем не защищенное, голое, как тельце новорожденного, "Я". Или ментальное тело, как это называлось в пору увлечения будущего академика мистикой и эзотерикой. Оно еще находилось в нем, как во вместилище, однако, изгоняемое предродовыми схватками холода, отрывалось от плоти и сосредоточивалось где-то в области гортани, чтобы потом выйти одним толчком, как выдох.
Пожалуй, и дождался бы этого мгновения, однако незримая сила извне вдруг закрыла уста, отрезала путь, словно упавшее на пути дерево. Академик приподнял веки и увидел перед лицом руки, держащие зеркало, а потом, сквозь муть запотевшего стекла, - свой облик, серую, безжизненную маску.
- Рано... - низко, будто сейфовая дверь, скрипнул он. - Увидите... без зеркала.
Лидия Игнатьевна облегченно вздохнула и опустилась в кресло, а стоящий в изголовье врач тотчас же оказался перед глазами и, испуганный, что-то пристально рассматривал, одновременно водя фонендоскопом по груди. И причиной его непрофессионального страха было не то, что он глядел на больного, на умирающего высокопоставленного пациента или просто на труп; вероятно, он видел перед собой некую субстанцию, называемую одним словом - никто.
- Уйдите. - Академик шевельнул рукой, намереваясь отмахнуться, и, на удивление, рука повиновалась.
Врач стер пот со лба и вроде бы даже облегченно улыбнулся, словно поставил наконец верный диагноз и сейчас поднимет больного на ноги.
- Предсмертное облегчение, - произнес на латыни, а остальное по-русски: - Да, несомненно... Радужка глаз, зрачок...
- Ступайте отсюда, - жестко сказала ему Лидия Игнатьевна. - Я позову...
Только сейчас Мастер заметил у дверей своего научного преемника Копысова. Полгода назад, когда здоровье ухудшилось и приезжать на работу стало трудно даже раз в неделю, он не раздумывая вручил профессору руководство Центром исследований древнерусской истории и культуры, более известным как ЦИДИК. Правда, назначил покалишь исполняющим обязанности, но всем было ясно, что Копысов после смерти мэтра займет место директора. Академик был спокоен за свое детище, созданное еще в послевоенные годы и теперь превратившееся в полузакрытый и авторитетный научно-исследовательский институт, все наказы и распоряжения были даны Копысову заранее, и потому его не вносили в список допущенных к постели умирающего.
- Простите, но у профессора важное сообщение, - доложила и одновременно повинилась Лидия Игнатьевна. - Я не могла не впустить...
А Мастер вдруг заподозрил измену: должно быть, ей хотелось поработать еще, теперь под началом нового шефа, хотя вечная хранительница академика получала хорошую пенсию, чуть ли не официально считалась биографом и уже писала книгу воспоминаний. Однако это земное и теперь бессмысленное чувство лишь коснулось сознания и отлетело прочь. Ему уже не хотелось возвращаться назад, выслушивать какие-то срочные сообщения, делать заключения и решать вопросы уходящей жизни, ибо все это мешало начавшемуся высвобождению духа, отвлекало от самого важного.
Представительный, седовласый Копысов приблизился к постели на прямых ногах, коснулся руки мэтра.
- Ради бога извините... Я бы не посмел в такой час... Но дело не терпит отлагательств.
Мастер никогда не позволял себе сказать другому человеку "ты", не допускал грубой или даже простонародной речи, и эти привычки стали его сутью. Но тут он словно потерял контроль над собой и выпустил на волю то, что подспудно таилось в нем всю жизнь.
- Ну что тебе?.. Какого рожна... Профессор не обратил на это внимания.
- Поступила информация... Министерство подготовило своего человека, есть приказ о назначении. Но пока держат... И сразу же после вашей... Это катастрофа.
- Дай мне... умереть, - попросил Мастер.
- Но ЦИДИК окажется в руках проходимцев и националистов! Они посмели пренебречь вашим мнением!
Когда-то он сам учил Копысова настойчивости, воспитывал упорство и смелость в любом деле идти до конца. Тот был хорошим последователем, и отвязаться от него не было никакой возможности.
- От меня-то что...?
- Приказ! Задним числом! О назначении!..
- Назначает министерство...
- Они не посмеют отменить! Или признать недействительным. В обществе уже готовятся!.. Прощание с телом, траур...
- Проект приказа есть, - подхватилась Лидия Игнатьевна, чтобы остановить профессора, потерявшего чувство меры. - Вам только подписать и поставить дату своей рукой.
Страницы: 1 2 3 4 5 [ 6 ] 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
|
|