Чтение 6–й страницы книги ~Самый далекий берег~

кабинетное начальство, мало того, как я выяснил, вас собирались вот-вот
назначить на полковничью должность с присвоением соответствующего звания и
увеличением оклада. При том, что вы и сейчас получаете вдвое больше меня. При
том, что в последние месяцы престиж вашей профессии еще более увеличился — вас
ведь передали из МВД в контору Шойгу, вы теперь не «вроде ментов», а
подразделение МЧС... Я изрядно покопался в вашей жизни, знаете ли. На службе у
вас все прекрасно. Дома прекрасно. С женой нет проблем, с детьми тем более,
денег на жизнь хватает, вас ценит начальство, дачка у вас, «жигуль» нехилый...
Я на вас неделю убил...

— А зачем, можно поинтересоваться?

— Можно, — сказал Терехов серьезно. — Потому что, не сочтите это
высокими словами, у меня осталась только моя работа. По деньгам меня опустили
ниже некуда, по престижу и социальному статусу — аналогично. У меня осталась
одна возможность не сломаться, не впасть в депрессию, не растечься — остаться
твердым профессионалом. Понимаете?

— Кажется.

— Рад слышать... Так вот, мне совершенно непонятно, почему вы ни с того
ни с сего решили укрыться в психушке. Нет вроде бы никаких поводов. Ладно, я не
волшебник и не успел за неделю узнать всего. Может, вы обрюхатили
соседку-семиклассницу или сшибли на машине насмерть гаишника при исполнении...
Не в том загадка.

— А в чем?

— Не понимаете? Нет, серьезно? Откуда у вас двести тысяч? Ах нет,
побольше, дома ведь есть еще... Ваша прошлая жизнь не дала ни малейшего
следочка. Бабушкиных бриллиантов вы не продавали, а в карты такую сумму вряд ли
могли выиграть. Вы что, наркотой торговали втихаря? Или нашли на пожаре алмаз в
сто каратов и сумели его пристроить?

— Деньги заработанные. Честным образом.

— Ну да? А не подскажете ли, где в наше время можно срубить такие бабки
честным образом?

— Не подскажу, — серьезно сказал Кирьянов. — Упаси вас бог от такой
работы.

— Отчего же, если она честная.

— Тут есть нюансы...

— А конкретно?

— Не стоит, честное слово...

— У какой-нибудь мафии сперли?

— Это вы американских кин насмотрелись...

— Ну, я шуткую, — сказал Терехов. — Если бы вы эти денежки у кого-то
сперли, вы совершенно иначе планировали бы свое будущее. И просили бы у меня
каких-то других услуг. Не знаю, каких, но, безусловно, других. Вам нужно
отсидеть еще месяц и выйти отсюда с неким убойным диагнозом, да?

— Именно.

— Это, как хотите, противоречит догадкам, будто деньги вы сперли и
кто-то во внешнем мире жаждет найти вас и рассчитаться, — сказал Терехов. — Не
так ли? Человека, жаждущего вернуть деньги — тем более такие, — не остановит
никакой диагноз, пусть даже я вас по документам проведу как параноика номер
один Сибири и окрестностей... Нет, тут что-то другое... И я не понимаю, что. Не
могу ни угадать, ни вычислить. А я не хочу связываться с тем, чего не понимаю.
Черт его знает, чем это чревато... Так что забирайте ваши деньги и ступайте с
ними вместе куда глаза глядят. Так оно будет спокойнее.

— Вы серьезно?

— Абсолютно, — сказал Терехов. — Это позиция. Непонятное всегда опасно.
А я в нынешнем своем положении весьма уязвим перед внешними угрозами, поскольку
мои защитные возможности сведены к минимуму. Так что не стоит рисковать...
Сейчас я напишу...

— Подождите!

— Хорошо, — сказал доктор решительно. — У вас две минуты. Убедите меня,
что ни вы сами, ни ваши денежки меня ни во что не втравят.

— И тогда мы договоримся? Возьмете деньги?

— Не знаю, — сказал доктор. — Честное слово, не знаю.

— А если вы не поверите? Доктор сухо бросил:

— Смею думать, в силу профессионального опыта удастся отличить байки от
правды...

— Черт бы вас побрал... — с досадой произнес Кирьянов. — Но ведь нет ни
выхода, ни времени... Там, в сумке, лежит рукопись...

— Я помню, — кивнул доктор. - Заглядывал ь папочку. Листать не листал,
посмотрел только первую страницу. Название — «Самый далекий берег»,
подзаголовок — «Фантастический роман», автор — какой-то Себастьян Ян. Сроду о
таком не слыхивал. Хотел, признаться, полистать, но не нашел времени...

— А вы найдите. И не полистайте, а почитайте.

— И?

— Это не роман, — сказал Кирьянов. — Это дневник нескольких последних
месяцев. Мой дневник. А первая страничка... для отвода глаз. Всегда можно
выдать за творение какого-нибудь друга-графомана — фантастики нынче столько...

— Хорошо, допустим, я прочитаю. И что?

— Говорю вам, это дневник. Это все было на самом деле. Все. Умному
достаточно... Только, говорю вам, помните: это все было на самом деле...

«А собственно, чем не выход? — подумал Терехов вяло. — Рассусоливать с
ним далее нет смысла, главное сказано. Происшествий в отделении нет, пара часов
свободного времени обеспечена. А через два часа он у меня отсюда все равно
вылетит со страшной силой... А как же иначе, что там может оказаться такого,
чтобы... Должно быть, все-таки наркота... Пошел он...»

— Хорошо, — сказал он быстро. — Договорились. Я читаю...

— Вы, главное, помните, что все это было на самом деле...

— Постараюсь помнить, — сказал доктор уже отстраненным,
профессиональным тоном. — Идите пока...

Он вернулся в кабинетик минут через пятнадцать. Положил перед собой
нетолстую рукопись, исполненную определенно на компьютере. Ну да, Себастьян Ян,
«Самый далекий берег», фантастический роман, в конец заглядывать не будем, и
наугад листать не будем, а будем читать так, как того и заслуживает
фантастический роман, — с первой страницы... так, вот тут «Кирьянов», и тут, он
не от первого лица свой пресловутый дневник писал, а от третьего... но это, в
конце концов, ни о чем еще не говорит, просто творческий метод такой... Итак,
что у нас? Чему меня призывают безоговорочно верить? «Они ехали в аэропорт
знакомой дорогой, и по бокам мелькали то пологие холмы, то деревни...» Ну, пока
что верить можно каждому слову. Нет ничего удивительного в том, что человек
ехал в аэропорт знакомой дорогой. По бокам таковой и в самом деле то пологие
холмы, то деревни. Пока что всему верится...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ЧЕРНЫЕ ПОГОНЫ

Они ехали в аэропорт знакомой дорогой, и по бокам мелькали то пологие
холмы, то деревни, и потрепанный уазик защитного цвета шел чересчур уж ходко
для армейского ветерана — гладко и плавно, без скрипа и дребезжания, невероятно
ровно рокоча мотором, без особого труда обходя по крайней левой навороченные
иномарки. Водитель был неплох, Кирьянов это должным образом оценил, а впрочем,
и машина хороша, остается стойкое впечатление, что это персональный
генеральский экипаж, ухоженный и перебранный вручную до последнего винтика, да
и мотор, очень может оказаться, форсированный. Ничуточки не походит на обычную
разгонную тачку, склепанную на общем конвейере и доверенную первогодку, у
которого руки растут из пятой точки...

Ничего похожего.

Ему нравилась и машина, и манера езды молчаливого водителя (вовсе не
напоминавшего того самого первогодка), но сидел он насупясь. Он был откровенно
недоволен собой. Не понимал, как могло такое случиться...

Военные сборы, долг и обязанности — это понятно. Особенно человеку,
семнадцать лет оттрубившему пусть и не в армии, а в пожарной охране — тоже,
знаете ли, не запорожская вольница и не дом отдыха профсоюза работников легкой
промышленности. И все же, все же...

Он как-никак был не сержантом запаса, а подполковником, занимавшим
немаленькую должность в городской «пожарке». Он умел выполнять приказы, но и
цену себе, подполковнику, знал, умел за себя постоять, где дипломатией, а где и
легким обнажением клыков. Прекрасно понимал, что занимает на некой невидимой
лесенке отнюдь не нижнюю ступеньку, а это уже подразумевает нешуточное умение
отстаивать собственное достоинство.

Отчего же он, когда приперся этот прапорщик с повесткой (военные сборы,
в течение двух часов прибыть с подателем сего), поплелся следом покорно и тупо,
словно неразумный щенок на веревочке? Без особого внутреннего сопротивления
согласился, что так и не заедет домой попрощаться с женой и детьми, что уедет с
прапором как есть, в чем был, что никому ничего не скажет — все, мол, улажено,
оговорено и утрясено, и есть еще такая штука, как военная тайна...

Словно арестованный на пятнадцать суток бомжик, честное слово! Эта
тупая покорность была совершенно не в его характере — особенно в той части, что
касалась прощания с семьей. И тем не менее... Ну наваждение какое-то, право
слово! Будто этот рослый прапор, корректный, невозмутимый и вежливый, был не
только прапором, но еще и колдуном и каким-то чудом лишил всякой собственной
воли. Колдун, гипноз... Ну и чушь лезет в голову!

Кирьянов злился на себя — и уныло осознавал, что и эта злость была
какой-то дохленькой, вялой, словно бы не настоящей. Как будто его лишили не
только воли, но и особо сильных эмоций. Состояние было странное, очень
непривычное, быть может, пугающее — но и страх этот опять-таки вялый, дохлый...

Рядом пошевелился прапорщик Шибко — наградил же Господь фамилией! —
повернул к соседу гладко выбритую физиономию, классическую ряшку образцового
солдатика с казарменного плаката — в меру одухотворенную знанием устава, в меру
смазливую, в меру мужественную. Усмехнулся:

— Сердитесь, товарищ подполковник?

— С чего бы вдруг? — ответил Кирьянов тоном, который старательно
пытался сделать нейтральным, но не мог определить, насколько это удалось.

— Сердитесь, — убежденно сказал прапорщик. — Только я тут ни при чем,
честное слово. Прапорщик — он всегда ни при чем и всегда при ком-то... Мне
поручили — я исполнил. От и до, от сих и до сих...