Чтение 6–й страницы книги ~На будущий год в Москве~

Не переодеваясь в домашнее и даже не разуваясь, Акишин торопливо сел к столу, включил ноутбук - не им придуманный, не им, а такими, как тот, кого не должно было быть нынче в зале! И, едва засветился экран, зашелестел по клавиатуре пальцами.

Главное - ничего не упустить. Правильно выстроить логическую цепочку.

Давно запятнал и разоблачил себя красно-коричневыми высказываниями, например: "Советская наука является одной из наиболее мощных и динамично развивающихся в мире..."

Не располагаю точной и исчерпывающей информацией, но, по некоторым признакам, имел отношение к ракетостроению, следовательно, к военно-промышленному комплексу, следовательно, вполне может оказаться военным преступником и подлежать юрисдикции Гаагского трибунала...

Неизвестно, где он провел все эти годы и чем занимался...

Следовало бы выяснить по крайней мере, каким образом и с какой целью он оказался на закрытом заседании...

Может представлять опасность...

Вызывает недоумение явный недосмотр компетентных органов...

Завершив составление документа, Акишин перечел его, заменил несколько выражений более точными и простыми - и "Сократом" перевел на английский. Цену программам-переводчикам понаслышке он знал: например, московский топоним Теплый Стан они переводят "warm figure" (хорошо хоть, не "warm body") - но делать было нечего: сам главный ученый в приемлемой степени не знал ни единого иностранного языка, а уважение, выказанное адресату, - важнее грамматики. Потому что это не просто адресат. Выказать уважение главному языку демократии - все равно что выказать уважение самой демократии.

И электронной почтой отправил письмо по далеко не всем известному адресу в наблюдательный отдел Международного фонда содействия развитию славянской письменности.

Все заняло каких-то сорок минут.

Страх унялся.

Чуть-чуть.

Документ № 5

Конфиденциально

...Как человек, выросший в демократическом обществе и всей душой исповедующий его ценности, я питаю глубокое отвращение ко всем типам полицейского государства и ко всем видам тотального полицейского надзора. Я понимаю, что по большому счету такой надзор ничем не может быть оправдан и в исторической перспективе он раньше или позже повсеместно сойдет на нет.

Но, с другой стороны, мы должны исходить из реального положения вещей. Большинство квазигосударственных образований, возникших в настоящее время на построссийском пространстве, все еще населены в основном представителями русской народности, а также народностей, духовно близких русским. Они до сих пор не избавились от пережитков православно-имперской ментальности. Несмотря на повсеместное утверждение там демократических институтов и процедур, от них можно ждать каких угодно рецидивов. За ними нужен, говоря по-русски, glaz da glaz...

Из аналитической записки шефа русского отдела ЦРУ Джозефа Блументаля. 14 июля 1992 г.

Документ № 6

Никто нас не ненавидит. Никто не строит тайных козней со специальной целью истребить Святую Русь или, скажем, православие. Все эти мотивации слишком возвышенны, слишком эмоциональны для современной политики. Они еще работают на индивидуальном уровне (какие-то арабы ненавидят Израиль, какие-то русские ненавидят Германию и пр.), но там, где царит лишь стремление к собственной выгоде, там, где думают только о себе - а как раз так строится международная политика, - столь величавым и мрачным страстям места нет. Так что по этому поводу можно успокоиться.

Однако ж забота о себе может принимать разные формы. Уж так скроили небеса наш глобус, что единственным реальным конкурентом США по ресурсам своим (а к ресурсам я отношу и интеллектуальный потенциал, или, говоря проще, одаренность народа, которая столь же от природы, сколь запасы нефти или древесины) является Советский Союз. А кто любит единственного конкурента? Кто может искренне желать ему добра?

Представим себе, что в доме, который мы считаем своим, вдруг ни с того ни с сего завелся не жучок, не паучок, не хомячок и не мышка, которых можно либо легко прихлопнуть, либо приручить для развлечения, - а целый другой человек? Не твой родственник или ребенок, а - просто иной, чужой?

Первым порывом, разумеется, будет вышвырнуть его во тьму внешнюю. Однако не получается - кишка тонка. Позвать милицию? Нету такой милиции...

И вот начинается совместная жизнь.

Мы-то знаем, что- она может протекать в основном двояко. Можно вежливо улыбаться, встречаясь у мест общего пользования, и при том гадить соседу всеми доступными способами. И можно постараться путем взаимных уступок и реверансов наладить более-менее сносное житье. Мы можем даже подружиться с нежданным соседушкою. Мы можем вместе с ним смотреть телевизор, вместе кушать чаи и водку, можем найти его, в конце концов, приятным собеседником и отличным другом.,.

И тем не менее, если мы продолжаем считать этот дом своим, мы избавимся от навязанного судьбой приятеля при первой возможности - вполне возможно, с тем чтобы, благополучно разъехавшись, продолжать дружить с ним домами. Но - разными домами, разными.

Это естественно. Это отнюдь не значит, что мы - плохие. Это значит лишь; что мы считаем этот дом только своим.

Вот уж века два по меньшей мере евроатлантическая цивилизация считает Землю своим, и только своим домом.

Поначалу, когда, с одной стороны, остальные квартиросъемщики тянулись за европейской культурой, старались и душой, и галстуками стать европейцами и американцами, а с другой - ресурсы дома представлялись безграничными и неисчерпаемыми, эта цивилизация жила с более-менее осознаваемым стремлением всех превратить в европейцев и американцев и таким образом решить проблему иных. Иных не станет, потому что они должны перестать быть иными.

Относительно недавно выяснилось, что, с одной стороны, иные вовсе не стремятся утратить свое лицо, свои песенки, свои ценности и свой образ жизни, а с другой - ресурсы дома очень даже ограничены; и если все неевропейцы постараются в материальном смысле зажить, как европейцы и американцы, самим европейцам и американцам, в материальном же смысле, вскорости придется жить, как эфиопам.

Стало быть, иных должно не стать потому, что они должны перестать быть.

И вот точнехонько в момент осознания западными аналитиками этого невеселого факта у нас грянула перестройка.

Коммунистический СССР на протяжении нескольких десятилетий тоже претендовал на то, что весь мир - его дом, и все иные должны перестать быть иными. Кишка, как и следовало ожидать, оказалась тонка. И едва смыв первую грязь спровоцировавшего его на столь неадекватную политику учения (рожденного европейской цивилизацией, кстати), СССР очнулся, проморгался слегка и воскликнул: ребята, это же наш общий дом! Не мой и не ваш, а наш!

Чем руководствовались в тот момент вожди - разговор особый; но мы-то в массе своей приняли их миролюбивую политику всем сердцем!

Как ни возмущайся столь унизительным для особо гордых персон фактом, а есть такая шутка по имени "народная ментальность", есть.

Общинное сознание с точки зрения западного человека - архаика, вредный пережиток. Все, мол, через это прошли сколько-то там веков назад; и все, кто продолжал развиваться, от этого ушли к индивидуализму европейского образца. А кто не ушел - тот отстал, тот неразвитый, тому надо догонять и наверстывать. Индивидуализм якобы однозначно прогрессивен, ибо, когда кто во что горазд и каждый сам по себе, становится хорошо и каждому в отдельности - потому что свобода, и всем вместе - потому что общество делается более динамичным, более предприимчивым, больше всякого разного производит.

Но если на основе рефлексов общинного сознания планетарную ситуацию можно было бы урегулировать с меньшими потерями и ущемлениями, не провоцируя новых опасностей и угроз, - не значит ли это, что не все так просто и что прогресс не вполне прогрессивен? Что не об отставании и опережении на одной и той же беговой дорожке речь идет, а о разных подходах, выработанных разными цивилизациями, - и что в одних ситуациях наиболее приемлем опыт и подходы одной из них, в других - опыт другой, и так далее?

Нам, с нашими что крестьянскими общинами, что студенческими общагами за душой, представить себе НАШ дом куда легче; может, эта картинка и не завораживает нас своей притягательностью и не является пределом мечтаний, но она нам по крайней мере доступна. Ев'ропейцы и американцы с их индивидуальными коттеджами системы "мой дом - моя крепость", заслышав слова "наш дом", видели совсем не те картины, что мы. Если съехавшиеся под одну крышу молодые супруги часто ссорятся, русский скажет: "стерпится - слюбится", то есть понадеется на априорную взаимную доброжелательность, на этику, на неформальный полюбовный компромисс. Человек же западный скажет: "им пора обращаться к адвокатам" - другими словами, посоветует поступить, как поступают враждебные, но не желающие истребительной войны равные по силе государства-конкуренты: выработать некий бесстрастный, чисто юридический пакт; а тут уж чей крючкотвор переболтает другого, тот и король.

И вот мы привычка, как давно привыкли в коммуналках родимых, попытались наладить общий быт на планете этически: общими чаепитиями и максимально возможными уступками - вот, я в булочную иду, могу и вам купить батон и пряники, я вне очереди места общего пользования помою, я подо-жмусь маленько, ничего, поместимся! Особенно если вы тоже подожметесь... ой, а чего это вы не поджимаетесь?

А они, естественно, и не собирались поджиматься. Пока мы торопливо и неловко уплотнялись, они, похоже, в ближайшем нарсуде начали процесс о нашем окончательном выселении...

Из неоконченной статьи А. Небошлепова. Санкт-Петербург, апрель, 1991

Документ № 7

Джозеф буквально бомбардировал нас своими отчетами и предложениями - и, естественно, сильно запугал и аппарат директора ЦРУ, и Госдеп, и кое-кого из Комитета начальников штабов. Нетрудно запугать тех, кто и сам боится. А вдобавок еще и престарелый Збигнев со своей "Шахматной доской" и своим тупым славянским упрямством постоянно подливал масла в огонь. Несмотря на явное отсутствие реальной угрозы со стороны всех этих республик, краев и областей с их бесчисленными президентами и министрами (даже муниципальные службы тогдашней Москвы возглавляли ни много ни мало министры!), ассигнования на проведение того, что называлось тогда "спецрегулированием" построссийского пространства, были одномоментно увеличены чуть ли не впятеро и далее возрастали год от года.

И, прилагая поистине титанические усилия для того, чтобы доконать своего единственного перспективного союзника, настоящую угрозу мы, естественно, просмотрели. Прозевали ее позорно и, не исключено, непоправимо...

Генерал Эндрю Кугель. ТЕПЕРЬ И ОБ ЭТОМ МОЖНО РАССКАЗАТЬ. Издательство Принстонского университета, 2016

- Ну так чем ты меня хотел загрузить, Лэй? - спросил Лёка, вписавшись в поток машин, переползавших Дворцовый мост. - Что у тебя за ботва?

Нат с удовольствием хмыкнул. Лэев папашка, похоже, был нормальный чувак. Поверить невозможно, что он мог их бросить. Если бы выпитое море пива не настаивало так яростно на своих неотъемлемых правах на свободу и счастье, побазлать с этим мужиком, судя по всему, было бы одно удовольствие.

Лэй хмуро смолчал. Присутствие седого штыря на переднем сиденье не давало ему объяснить все надлежащим образом. Он прикинул и так, и этак. И решил быть максимально лаконичным - подробностей можно будет добавить и позднее.

Интересно, подумал Лэй, вот он типа нас привезет, а потом? В дом пойдет дальше разговаривать? Или чего?

Он и сам не знал, хочет он, чтобы папашка пришел к ним с мамой в гости, или нет.

А как они с мамой повстречаются?

Голова у Лэя шла кругом. Но нельзя было этого показать отцу, по-любому нельзя.

- Такая фишка с утрева проскочила, что вас с мамой в школу вызывают. Обся Руся... типа завучиха... заявила, что как бы мне туда без вас и ходить незачем.

- Так, - посуровевшим голосом сказал папашка, не оборачиваясь.

Ничего не спросил. Наверное, подумал Лэй, понял, что при чужих не разболтаешься. А может, типа в душу лезть не хочет. Смотри какой...

С папашкой оказалось неожиданно легко.

- То есть надо прямо завтра? - спросил Лёка чуть погодя. У него тоже голова шла кругом. Да еще Обиванкин справа... старик сидел молча, будто воды в рот набрал, и окаменело глядел вперед: мол, нет меня, нет, беседуйте...

Но от него тянуло напряжением. Просто-таки чуть ли не разряды проскакивали - и волосы, потрескивая, топорщились в его сторону...

- А я знаю? - спросил Лэй. - Без родителей в школу не приходи, без обоих, - процитировал он. - Специально вас двоих позвала, выеживается, - пояснил он. И емко подытожил: - Голяк.

- Понимаешь, Лэй, - размеренным лекторским тоном проговорил Лёка. - Это, спору нет, очень важно. Но вот... - Он снял одну руку с баранки, покопался во внутреннем кармане пиджака и, по-прежнему не отрывая взгляда от дороги, показал Лэю телеграмму у себя над плечом. Лэй протянул руку, взял бумажку; развернул. Прочитал. Помолчал, соображая. "Москвич" козлом запрыгал через трамвайные пути, внутри у него что-то жутко скрежетало и билось.

- Это... баба Люся? - негромко спросил Лэй. .

- Ага, - ответил Лёка. - Помнишь ее? Лэй опять помолчал.

- Петуха помню, - пробормотал он. Пошуровал в памяти еще. - Кузнечиков во такенных. И солнце.

- Ну и то поразительно. Тебе три года было... Понимаешь, телеграмму я получил нынче. А когда близкий человек умирает, тогда все остальные дела, даже самые важные, люди обычно откладывают, потому что...

- Да я въезжаю, - прервал Лэй. - Чего ты мне жуешь?

Его слегка даже обидело, что папашка думает, будто он не понимает таких вещей. Это ж не Лэй-гун какой-нибудь, про какого из книжек знают. Это жизнь.

Даже мальчишка въезжает, мрачно подумал Лёка. А я вот вместо того, чтобы прорываться на поезд, на сборище дебилов поволокся...

А не поволокся б - мы бы не повстречались.

Он не мог понять, рад он встрече или нет. Ощущения, как часто у него бывало при неожиданных встрясках, откладывались; они придут позднее, когда вернется одиночество. Сейчас их не было никаких. Сейчас надо было разговаривать, вести машину и думать, как быть.

Серебристый "мерседес", продавливаясь в густом варенье машин на обгон (вместо сиропа был чад выхлопов, а в нем, словно дольки червивых яблок, плыли по течению сгустки корпусов), протяжно загудел Лёке. Лэй даже вздрогнул.

- Наглый "мерин", - буркнул он. - Чего ему?

- Это он от восхищения, - сквозь зубы сказал Лёка, отжимаясь, насколько позволяла обстановка, вправо. - Торчит, какая угарная у нас тачка.

Нат прыснул. Обиванкин будто не слышал. Лэй сдержанно улыбнулся; он понимал уже, что папашка нравится ему, но признаваться себе в том не хотел.

- Теперь говорят не "торчит", а "прется", - как нерадивого студента профессор, поправил Лёку сын.

- Учту, - послушно отозвался Лёка. Помолчал. - Худо звезды расположились, - признал он. - И тебя оставлять в подвесе негоже, и к бабе Люсе я просто не могу не ехать. Завтра спозаранку понесусь в ОВИР, а сколько я там пробуду и с каким результатом - ведает один леший...

- Лэй-гун, - неожиданно для себя сказал Лэй. Ему вдруг захотелось сделать папашке что-то приятное, и он не нашел ничего лучше, кроме как помянуть идиотского китайца, про которого тот рассказал. Лёка чуть улыбнулся.

- Ну, Лэй-гун, - согласился он. И тут Лэю пришла в голову совершенно ослепительная мысль. У него даже мороз продрал по коже - короткий такой, но ядреный. Будто кто-то шаркнул по ребрам наждачной бумагой.

- А давай типа я с тобой поеду, - бахнул Лэй. - А Обсе потом скажем, что как бы раньше не могли прийти, потому что заморочились по важному делу. Всей типа семьей. И если она пасть разинет, ты ей телеграмму туда сунешь.

Обиванкин впервые завозился на своем сиденье.

Впрочем, очень коротко. Ворохнулся и сызнова окостенел.

Несколько мгновений ничего не происходило, Лёка вел свой драндулет по тряскому асфальту, словно пропустив слова сына мимо ушей. Потом обернулся к Лэю.

- Вперед смотрите, вперед! - сварливо и несколько встревоженно проговорил Обиванкин.

Лёка стремглав повернул голову; нет, опасности не было, все ползло, как ползло.

Всей семьей. Вот что сыну было так важно...

Поставить завучиху на место.

- А мама тебя отпустит? - спросил Лёка.

- А я знаю? - как на духу, вопросом на вопрос ответил Лэй.

- Так, - повторил Лёка. - А ты... Лэй... ты правда туда хочешь?

Лэй глубоко втянул воздух носом.

- Солнце помню, - ответил он. Тоже честно.

- Хорошо, - решительно подытожил Лёка. - Как вариант. Действительно, чего ты в школе не видел? Я в свое время, когда надоедало рано вставать, дня на три дома западал - и, поскольку все равно все знал назубок, ко мне не цеплялись. К тому же нынче у нас среда, скоро выходные, учебы нету... Теперь так. - Он запнулся. - Теперь ты мне вот что скажи, - произнес он тоном ниже и на миг запнулся. - Мама замуж не вышла?

Лэй уставился в боковое окно.

- Сам у нее спрашивай, - глухо ответил он.

- Лэй... Я же не пытаюсь у тебя что-то про нее выведать. Мне просто надо знать: если я вот сейчас как ком с горы на нее накачусь - это не... Это ей не повредит?

Лэй опять глубоко втянул воздух носом. Лапша, которую навесил папашка, выглядела убедительной.

- Мужика дома нового нет, - с усилием произнес он.

- Тогда будем учинять семейный совет, - сказал Лёка. Наступило молчание. И длилось уж до того момента, когда Нат вежливо попросил:

- Вот здесь меня высадите, пожалуйста. Мне отсюда близко, двором.

- Как скажешь, - ответил Лёка и тормознул.

Нат, точно машина горела, торопливо распахнул дверцу, выскочил наружу и бегом порскнул в подворотню. Наверняка до дому не добежит, прямо тут и встанет отлить, с завистью подумал Лэй. Он тоже терпел из последних сил.

- Помнишь, куда? - спросил он отца.

Тот ответил:

- Конечно.

Через пару минут они подъехали к и впрямь не забытому Лёкой подъезду.

Это был тот самый подъезд.

Лёка ничего не чувствовал. Подъезд. Ну и что же, что подъезд. Это был муляж тогдашнего подъезда, потому что тогда за ним был дом, а теперь - нет.

- Шпарь домой и подготовь маму, - сказал Лёка. - Может, она... ну, я не знаю. Я ввалюсь, а она будет меня

весь вечер ненавидеть за то, что не накрашенная оказалась. Так бывает. Предупреди, а я поднимусь через несколько минут. Разберусь вот с господином - и приду.

Обиванкин ворохнулся снова.

Лэй, как Нат, вывалился из машины - но сразу остановился. Нагнувшись, сунул голову обратно и пристально глянул Лёке в глаза.

Лёка, не отводя взгляда, чуть улыбнулся сыну. Не сбегу, не бойся, я же обещал, говорил его взгляд. Откуда мне знать, сбежал ведь однажды, ответили глаза Лэя.

- Я поднимусь через четверть часа, - сказал Лёка.

И Лэй рванул. В сумрак за дверьми подъезда он рухнул, точно упавший с крыши в бочку булыжник, - и только стремительный удаляющийся топот несколько секунд доносился оттуда; потом затих и он.

- Ну, говорите толком, - попросил Лёка.

Не поворачиваясь к Лёке и по-прежнему, словно взаправду ороговев за время поездки, глядя прямо перед собою, Обиванкин размеренно заговорил:

- Я очень мало кому могу доверять. Обратиться мне с такой просьбой вообще не к кому. Вас я знаю только по вашим работам, и когда повстречал вас в зале, да еще услышал, что вы едете в Москву, я понял, что мне вас бог послал. Мне совершенно необходимо добраться до "Бурана", который стоит в парке развлечений на Смоленке. Может, вы помните, были при Советской власти у нас такие ракеты...

- Помню, - уронил Лёка.

- Насколько мне известно, это единственный уцелевший. И, во всяком случае, ближайший к нам... к Питеру. Это важно. Это может оказаться крайне важно для всей последующей судьбы России. В смысле -.всей бывшей России, а не нынешней. Больше я ничего не могу вам сказать. Во-первых, вы не поверите, а во-вторых, это может оказаться для вас опасным. Я не имею ни малейшего желания подвергать риску человека, которого... во всяком случае, по его работам... уважаю.

Положив подбородок на сложенные кисти рук и барабаня пальцами по баранке, Лёка искоса глядел на Обиванкина и покусывал нижнюю губу. Обиванкин по-прежнему смотрел в пространство - во всей красе демонстрируя Лёке свой острый, летящий профиль. Престарелый чародей...

- Вы не сумасшедший? - тихо спросил Лёка.

- Сумасшедший, - тоже тихо ответил Обиванкин. - Заботиться в наше время не о собственной персоне, а о Родине... Это тяжелое нервное расстройство, не так ли?

Лёка распрямил спину и взялся за ручку дверцы.

- И все-таки в машине я вас не оставлю, - сказал он. - Погуляйте полчаса... час. Я вернусь, и мы обговорим детали. Я не могу... никак не могу взять вас туда с собой.

- Я все уже понял, Алексей Анатольевич, - ответил Обиванкин и наконец посмотрел на Небошлепова. - Счастливо вам. Простите великодушно, я так не вовремя, - но я тоже не могу отступиться. Если вы останетесь там ночевать - не сочтите за труд, спуститесь и скажите мне.

- Думаю, это исключено, - вымолвил Лёка.

Тонкие, бескровные губы старика чуть тронула улыбка.

Когда журналист ушел утрясать свои нелепые семейные дела, Обиванкин неторопливо двинулся прочь от "Москвича" по трещиноватому, заплеванному тротуару. Он понял так, что ждать ему предстоит долго. Надо было коротать время. Это он умел. Время - странная материя, многослойная: летит вскачь, так что годы мелькают, будто кадры жалкого, на пару минут, клипа, каким-то недобрым волшебством сливаясь при том в полную, от начала до конца, единственную у человека жизнь, - но полтора-два часа, бывает, тянутся чуть ли не дольше всей жизни... Обиванкин давно научился ждать. Звездные минуты в ЦУПе, каждая, как выплеск протуберанца, - и сотни бессмысленных, инерционных часов в приемных высокого начальства... Он неторопливо развернулся, сложил руки за спиной и пошел обратно. Прошел мимо "Москвича", затем - мимо небошлеповской парадной: оттуда тянуло тухлым комариным болотом. Пошел дальше. Идет направо - песнь заводит... Кот ученый. Остановился у облупленного стенда с газетами - практика доносить до населения прессу таким ликбезовским образом оказалась живучей. Заголовки статей Обиванкин даже смотреть не стал - тоска. Отдел юмора. Толковый словарь, так. "Верный муж - домосексуалист. Советские рабочие, вставшие на предсъездовскую трудовую вахту, - авралопитеки". Хороший юмор, подумал Обиванкин с горечью, интеллигентный. Специально для нас, стариков, - молодым и неведомы подобные термины... Ни про трудовую вахту они не слыхали, ни про австралопитеков. И уж не услышат никогда. Обиванкин даже прикрыл глаза. Знает ли остряк, испытывал ли он хоть раз в своей комариной жизни это счастье - не спать ночами, думать, думать, всем нутром своим, всеми кишками жаждать придумать и сделать лучше и скорее, лучше и раньше, лучше всех и раньше всех - и наконец прорвать паутину, в которой квело барахтается мысль, ощутить подлинную свободу, головокружительную, опаляющую, которую никто не может тебе дать и у тебя отнять, только ты сам: свободу понять, и сделать, и взлететь; сначала внутри себя, от старого себя вверх, в ослепительную бездну, к себе новому, внезапно всеведущему и всемогущему, как бог; а потом услышать наконец, дурея от многомесячного напряжения, пьянея без водки: "Объявляется предстартовая готовность!" И через каких-то несколько часов, горячих и плотных, как недра Солнца: "Иван, работает прибор! Работает! Есть эффект!" - "Костенька, родной! Смотри! Отсчет пошел!"

Костя умер пять лет назад. Воспаление легких - и нет денег на антибиотики. Вот и весь юмор.

Обиванкин открыл глаза и пошел дальше.

Узкий сумеречный двор-колодец, безлюдный, словно вымерший - даже в этот благостный час погожего майского вечера; лишь отверстые темные окна настороженно и мрачно гипнотизировали его с разных сторон, вываливая вниз запахи жарящейся картошки, прогорклого масла, гунявые стуки современных напевов... А посреди затравленно жался одинокий куст сирени - и все-таки цвел. Все-таки цвел. У куста, поднявшись на цыпочки и вытянувшись упруго, стояла красивая женщина лет тридцати и торопливо, воровато перебирала и разглядывала пенные кисти. Нашла какую-то особенную, поднесла к лицу. И тут заметила, что на нее смотрят. Окаменела на миг, явно не ведая, что делать: бежать? сделать вид, что просто наслаждается ароматом? - а потом с вызовом, даже с гордостью глядя Обиванкину прямо в глаза, зубами вырвала одно из соцветий и стала тщательно жевать. Крутнулась на каблуках и легкой походкой пошла к черному провалу подъезда.

Эта уже нашла свое счастье, понял Обиванкин.

Нашла и съела. Съедобное счастье. Что может быть понятнее, проще - а оттого и заманчивее?

Не стоило уходить от машины далеко. Он повернул обратно.

Налево - сказку говорит.

- Ну как так можно? Ну я же места себе не нахожу, Ленька! Пять часов как уроки кончились! У тебя есть совесть или у тебя совершенно нету совести?!

Лэй тем временем уж млел над унитазом - есть все-таки счастье в жизни, есть! - и слушал вполуха, сквозь дарующее сладкую свободу журчание; все, что мама почитала своим долгом ему сейчас сказать, он знал и без слов. Голи-мо, конечно, что при виде папашкиной мабы не он, Лэй, первым доехал юзернуть, а Нат. Это да. Ну что тут поделаешь... По-любому это не значит, что Нат своих родаков любит типа больше, чем Лэй - маму. Так?

- Ма, погоди. Погоди, ма. - Вжикнув молнией на джинсах, Лэй вышел из туалета. - Сейчас папа придет.

- Какой папа?

Лэй несколько опешил. Похоже, перемена темы была слишком резкой, мама не въехала.

- Ну как какой? Как бы мой! Он меня послал тебя предупредить.

Маша умолкла и, замерев лицом, обессиленно села на клеть с обувью.

Они с Машей очень любили друг друга.

Но Лёка не хотел ребенка.