буксир. Это было единственное предупреждение, полученное
Фарреллом прежде, чем ударил ветер, заставив фольксваген
содрогнуться и загудеть, как в тот раз, когда медведь в
Йосемите унюхал пойманных мной тунцов. Мадам Шуман-Хейнк
ковыляла, почти останавливаясь, пока он не перевел ее на вторую
скорость, заставив двинуться вниз по склону холма и
сосредоточась только на одном -- не дать ей перевернуться.
Дождь, который вежливо воздерживался от появления, пока не
закончился спуск, начался вместе с подъемом, и тут же деревья
по сторонам дороги исчезли, а ветровое стекло будто залепило
цементом. Фары у Мадам Шуман-Хейнк толком светились лишь на
максимальной скорости, а дворникам, чтобы увязнуть, хватало и
обильной росы. Фаррелл распластался на руле, он вел
фольксваген, ориентируясь по огням встречных машин, и беззвучно
напоминая Каннон, что у него с ней имеются общие знакомые.
попеременно костерил Эйффи и Фаррелла, а Мадам Шуман-Хейнк
раскачивалась, кашляла, тарахтела трансмиссией, но ехала.
Фаррелл ни за что не углядел бы BSA, если бы встречная машина
не высветила мотоцикл -- он лежал почти вверх колесами в
зарослях толокнянки немного в стороне от дороги, а рядом лежала
Джулия, пытаясь вытащить из-под него ногу. Фаррелл шарахнул
ногой по педали тормоза, ушедшей в пол куда быстрее, чем это
когда-либо удавалось акселератору, фольксваген самоубийственно
заскользил, вытряхнув Бена назад, в способное к практическим
действиям здравомыслие, и в конце концов замер, сверзив одно
колесо в канаву, и сразу стали слышны гудки большого числа
совершенно посторонних машин, явно жаждущих крови Мадам
Шуман-Хейнк. Именно в это мгновение ударил град.
невредимая, ругалась по-японски так, как Фаррелл еще не
слыхивал, пока он и Бен тащили ее к автобусу и потом вытирались
застрявшими в нем простынями Фаррелла и замасленной ветошью.
заерзанном сентябре, обе вилки прогнулись к бубенной матери! Ну
ладно, сука, теперь тебе не жить!
белеть костьми посреди пустыни и устремились вперед, между тем
как градины размером с большие пузыри жевательной резинки
продолжали лущить краску, еще уцелевшую на Мадам Шуман-Хейнк.
Два боковых стекла вылетели, но ветровое держалось, впрочем,
Фаррелла больше тревожили отдававшиеся в корпусе вибрации
двигателя. Он уже слишком долго водил этот дряхлый фольксваген,
ориентируясь в основном на ощущения в собственном седалище,
чтобы не почувствовать, что с последним что-то не так.
мимолетно пофлиртовала со скоростным шоссе, задумалась о
серьезной карьере связующего звена между Авиценной и торговым
центром за холмами, но затем пожала плечами и запетляла,
спускаясь к сонной и цветущей Шотландской улице. Град поослаб,
однако ветер еще раздирал когтями небо цвета мокроты. Бен
тяжело произнес:
и нам удастся проскочить. Я еще не видел, чтобы она что-то
делала с погодой, вот и не подумал об этом.
Джулия сжала ладони Бена в своих.
сказал:
полетели два клапана.
Мадам Шуман-Хейнк накатом проехать последние три квартала,
отделявшие их от Зииного дома, затормозил у неровной
розмариновой изгороди и спилов мамонтова дерева, ведших, словно
следы инвалида, прямо к тому месту, где раньше была входная
дверь. Фигурка, которую Зия вырезала этим утром из дерева,
стояла прислоненной к спинке дивана в гостиной. Фаррелл сидел,
притулившись к обочине, и смотрел на нее сквозь зиявшую в доме
дыру.
XIX
собой лютню; да пока все трое карабкались по лестнице, он и не
сознавал, что она с ним. Если не считать двери, все остальное
никуда не делось и сохранилось в целости, но каждая из комнат
будто съежилась, слабо попахивая влажной пылью, как пахнет в
доме, многие годы простоявшем закрытым. Никаких звуков, кроме
шарканья трех пар подошв и глухого тумканья лютни о его плечо,
Фаррелл не слышал, да и те казались странно придушенными, как
если бы в доме не осталось воздуха, способного их переносить.
Все теперь там, в ее комнате, все -- не только ее сын со
своей ведьмой, но и свет, душа, энергия, когда-либо бывшие в
доме. Того, что уцелело, мы в сущности и видеть не можем,
поскольку его без внимания Зии не существует. А внимание ее
сосредоточено на том, что сейчас далеко отсюда, в дешевой
комнатке, которой я, скорее всего, уже не сумею найти. К
востоку от солнца, к западу от луны, с незанесенным в
справочники телефоном.
делала прежде, но собака исчезла, как исчезла входная дверь. Та
же участь постигла и шкаф с постельным бельем, не осталось даже
намека на то, что он когда-то существовал. Теперь пришла
очередь Фаррелла терзаться бессильным гневом, однако Бен,
сказав: "Туда ведет много путей", -- повел их вниз по лестнице,
провел вокруг дома и оттуда, вернувшись в дом через одно из не
поддающихся сочтению окон, они снова полезли вверх по
уклончивой лестничке, терявшейся в смутной неразберихе
проходов, которые ускользали от них по всем направлениям.
Фаррелл с Джулией хвостом вились следом за Беном по коридорам,
которых не могли разглядеть, огибали углы, повернуть за которые
можно было, лишь поймав их глазами и затем ни в коем случае не
выпуская, проходили сквозь высокие, прозрачные контуры, цвета
брошенной ее обитателем паутины, настолько холодные, что кровь
начинала болезненно стыть в жилах. Я знаю, что это --
призраки комнат, о которых она забыла, сгинувших, когда она
перестала их воображать. В этих почти-стенах чувство
равновесия полностью покидало Фаррелла, оставляя ему тошноту и
боль в сердце и заставляя его хвататься за Джулию. Как
страшно оказаться забытым богом, который тебя сотворил, даже
если ты комната. И можно ли любить кого-то, способного забыть
тебя в любую минуту?
итоге они так и не нашли той, последней комнаты на вершине
дома. Это она их нашла. Открытый дверной проем, казалось, с
ревом накатил на них, зримо затормозив и замерев там, где они
стояли. За проемом их ожидала не общая зальца деревенской
гостиницы, но толстые, одеревеневшие плети виноградной лозы,
густо увившие дверной косяк, с одинаковой зеленой алчбой
манившие их к себе и остерегавшие. Пришлось наклониться и
вслепую продираться вперед, разводя зеленые плети и топча
ногами цветы, схожие с отвратительными людскими лицами; так они
выбрались на поляну, где не было ничего -- лишь песчаная почва
да камни, да Эйффи, танцующая посредине. Другого слова для
того, чем она занималась, Фаррелл найти не смог, хотя навсегда
сохранил уверенность, что оно существует.
танца с ним, ни от какой-либо из гальярд или аллеманд, в
которых он наблюдал ее на сборищах Лиги. Здесь, на этой земле
она выглядела свивающимся филигранным оскорблением,
представляясь в своем одиночном танце почти двумерной, твердой
и тонкой, как лезвие бритвы. Она наступала и отступала в
стесненных, узких пределах, перемещаясь всегда по прямой и
совершая любой бритвенно-острый поворот и любое скольжение,
лишь под прямым углом к предыдущему, словно под ней был темно
мерцающий пол, выложенный колючими звездами и пентаграммами.
Если она и ощутила присутствие зрителей -- а Фаррелл решил, что
ощутила -- она не уделила им даже крохи внимания, она
танцевала.
Оказалось вдруг, что не было ни мгновения, в которое она не
присутствовала здесь, вечно и тяжко влачащаяся через поляну по
направлению к девушке, вызвавшей ее оттуда, где она пряталась.
На Зие было памятное Фарреллу неустанно струящееся платье, но
ныне оно с приглушенным ропотом облекало тело, которого он не