показалось, что при этом царило полное молчание, кто-то из моих противников
пробормотал, будто он обнаружил в этой книге утверждение, что всемогущ один
только бог-отец. Разобрав это бормотанье, легат с большим удивлением
ответил, что заблуждаться до такой степени не может даже мальчишка и что,
сказал он, все христиане твердо исповедуют существование трех всемогущих.
Афанасия: "И однако всемогущи не трое, но один всемогущ". Его епископ начал
бранить и порицать Тьерри за то, что он якобы повинен в огохульстве. Тогда
Тьерри стал смело возражать и, как бы вспоминая слова Даниила, сказал:
"Итак, дочь Израилеву осудили вы, неразумные сыны Израилевы, не умеющие
судить и не знающие истины. Возвратитесь в суд и судите самого судью,
которого вы сами поставили для утверждения веры и исправления заблуждений; а
когда он должен был судить, он обвинил себя своими собственными устами. Ныне
же милосердие божье освобождает явно невинного, как некогда Сусанну, от
ложных обвинителей". Тогда архиепископ встал и, несколько изменив выражения
сообразно с обстановкой, подтвердил мнение легата, сказав: "В самом деле, о
господи, всемогущ отец, всемогущ сын, всемогущ дух святой. И кто с этим не
согласен, тот явно уклонился от веры, и его не следует слушать. Если угодно
собору, то хорошо сделает этот брат наш, изложив перед всеми нами свое
вероучение, дабы мы могли соответственно одобрить, или не одобрить, или
исправить его".
выразить свои чувства собственными словами, мои противники объявили, что от
меня требуется только одно - прочесть символ [веры] Афанасия, что мог
отлично сделать любой мальчишка. А чтобы я не мог отговориться незнанием
слов этого символа, велели принести рукопись для прочтения, как будто бы мне
не случалось его произносить. Вздыхая, рыдая и проливая слезы, я прочел его
как только мог. Затем меня, как бы виновного и уличенного, передали аббату
монастыря святого Медарда, присутствовавшему на соборе, и немедленно увезли
в его монастырь, как в тюрьму. Тотчас же был распущен и собор.
далее, приняли меня с величайшей радостью и, обращаясь со мною весьма
любезно, безуспешно старались меня утешить. О боже, праведный судья! С какой
желчью в сердце, с какой душевной горечью я, безумный, оскорблял тогда тебя
самого и яростно нападал на тебя, непрестанно повторяя вопрос блаженного
Антония: "Иисусе благой! Где же ты был?" Какое мучило меня горе, какой стыд
меня смущал, какое волновало отчаяние, все это я чувствовал тогда, теперь же
не могу пересказать. Я сравнивал то, что я теперь переносил, с теми муками,
которые некогда претерпело мое тело, и считал себя несчастнейшим из всех
людей. Прежнее предательство представлялось мне ничтожным в сравнении с этой
новой обидой. И я гораздо более огорчался оттого, что опорочили мое доброе
имя, чем от того, что изувечили мое тело: ведь тогда я был некоторым образом
сам виноват, теперь же я подвергся столь явному насилию из-за чистых
намерений и любви к нашей вере, которые побудили меня писать.
Часть третья
со мной поступили, все стали резко порицать приговор, но некоторые из
присутствовавших на соборе старались отклонить от себя ответственность и
переложить ее на других. Даже сами мои враги начали отрицать, что со мной
так поступили по их совету, а легат при всех признался, что он решительно
осуждает злобу франков, проявленную в этом деле. Находясь под влиянием моих
врагов, он был вынужден временно уступить их злобе, но, побуждаемый
раскаянием, через несколько дней отослал меня обратно из чужого монастыря в
мой собственный. А там, как я уже упомянул, почти все относились ко мне
враждебно; гнусная жизнь и бесстыдное поведение заставляли их смотреть на
меня вообще с подозрением; из-за моих же обличений они меня с трудом
выносили. И вот через несколько месяцев им представился благоприятный случай
сделать попытку погубить меня.
комментариев Беды к "Деяниям апостолов", где он утверждает, что Дионисий
Ареопагит был не афинским, а коринфским епископом. Это показалось весьма
неприятным нашим монахам, похвалявшимся тем, что основатель их монастыря
Дионисий и есть тот самый Ареопагит, деяния которого свидетельствуют о том,
что он был афинским епископом. Отыскав это свидетельство Беды,
противоречившее нашему мнению, я как бы шутя показал эту фразу нескольким
находившимся поблизости монахам. Они пришли в величайшее негодование,
обозвали Беду самым лживым писателем и признали более надежным свидетелем
своего аббата Хильдония, который долго путешествовал по Греции с целью
исследования этого вопроса и, установив истину, в описанных им деяниях
святого совершенно устранил всякие сомнения по этому вопросу. Затем, когда
один из моих собеседников настойчиво допытывался у меня, чье свидетельство
по этому вопросу представляется мне более авторитетным - Беды или Хильдония,
- я ответил, что мне кажется более веским авторитет Беда, труды которого
признаются во всей латинской церкви.
они меня явно разоблачили, что я всегда был врагом нашего монастыря, а в
данном случае тяжко оскорбил и все королевство, отрицая, что их [монахов]
покровителем является Ареопагит, что я отнял у королевства честь, которой
оно особенно гордится. Я ответил, что ведь не я отрицал это и меня мало
интересует, был ли святой Дионисий Ареопагитом или кем-то другим; важно лишь
то, что он удостоился от бога венца святого. Однако они тотчас же побежали к
аббату и передали ему слова, которые они приписывали мне. Аббат охотно их
выслушал, радуясь представившемуся случаю поставить меня в затруднение: ведя
еще более постыдный образ жизни, чем другие, он тем сильнее меня опасался.
Созвав монастырскую братию, он обратился ко мне с жестокими угрозами и
заявил, что он немедленно отправит меня к королю, дабы тот наказал меня за
то, что я лишил его государство и его самого венца славы. До передачи королю
аббат приказал строго стеречь меня. Моя просьба подвергнуть меня, если я в
чем-нибудь провинился, обычному наказанию осталась безуспешной.
совершенное отчаяние при мысли, что судьба меня столь долго преследует, как
будто против меня восстал весь свет, я, при содействии нескольких
сочувствовавших мне монахов и при помощи некоторых моих учеников, тайно
ночью убежал из монастыря в близлежащие владения графа Тибо, где я раньше
уже жил в некоей, келье. Сам граф был немного знаком со мной и вполне
сочувствовал мне, слыша о моих бедствиях. В означенной области я поселился
сначала в замке Провена в одной из келий монахов из Труа, настоятель которых
еще раньше был дружен со мною и очень меня любил; он сильно обрадовался мне
и стал обращаться со мною весьма любезно. Случилось однажды так, что в замок
приехал мой аббат по каким-то своим делам к упомянутому графу. Узнав об
этом, я также явился к графу вместе с названным настоятелем и стал просить
графа, если возможно, вступиться за меня перед аббатом, чтобы он отпустил
меня и позволил мне жить по-монашески в любом подходящем месте. Аббат и его
спутники начали совещаться друг с другом, поскольку они должны были дать
ответ графу до своего отъезда в тот же день. Им показалось, что я желаю
перейти в другое аббатство, и они признали это весьма оскорбительным для
монастыря Сен-Дени. Они очень гордились тем, что при пострижении в монахи я
избрал именно их монастырь и этим как бы выразил презрение ко всем другим
аббатствам. Они утверждали, что если я, оставив их, перейду к другим
монахам, это нанесет им величайшее оскорбление. Поэтому об удовлетворении
моей просьбы они и слышать ничего не хотели ни от меня, ни от графа и даже
стали грозить мне отлучением, если я немедленно не вернусь в их монастырь. А
настоятелю, к которому я бежал, они настрого запретили удерживать меня, если
он не хочет быть отлученным вместе со мной.
настаивавший на своем аббат скончался через несколько дней после своего
отъезда. Тогда я явился к его преемнику вместе с епископом Мо с просьбой
разрешить мне сделать то, о чем я ходатайствовал перед умершем аббатом.
Сначала и его преемник не соглашался удовлетворить мою просьбу, но затем при
посредстве нескольких моих друзей я обратился к королю и его совету и таким
образом добился желаемого. Этьен, занимавший в то время должность
королевского сенешала, призвал к себе аббата и его приближенных и спросил
их, зачем они хотят удержать меня у себя против моей воли, указав, что этим
они могут только вызвать смуту и не получат от этого никакой пользы, ибо
согласовать мое и их поведение никак нельзя. Я знал об имевшемся в
королевском совете мнении о том, что это аббатство должно было подчиняться
королю и доставлять ему мирские выгоды, невзирая на то, что оно все менее
следовало уставу. Поэтому я надеялся легко получить согласие короля и его
советников на мое ходатайство. Так и произошло. Однако для того, чтобы наш
монастырь не лишился приобретенной им из-за меня славы, мне разрешили
удалиться в любую пустынь по моему избранию, но с условием не подчиняться
никакому другому аббатству. На это дали согласие обе стороны, подтвердив его
в присутствии короля и его советников.
лица подарили мне участок земли. Там с согласия местного епископа я выстроил
сначала из тростника и соломы молельню во имя святой троицы. Проживая в
уединении от людей вместе с одним клириком, я поистине мог воспеть псалом
господу: "Вот бежав, я удалился и пребываю в пустыне". Узнав об этом, мои
ученики начали отовсюду стекаться ко мне и, покидая города и замки, селиться
в пустыне, вместо просторных домов - строить маленькие хижинки, вместо
изысканных кушаний - питаться полевыми травами и сухим хлебом, вместо мягких
постелей - устраивать себе ложе из сена и соломы, а вместо столов - делать
земляные насыпи. Так что ты мог бы подумать, что они подражают древним
философам, о которых Иероним во второй книге своего сочинения "Против
Иовиниана" упоминает в таких словах: "Пороки входят в душу через пять
чувств, как бы чрез окна. Столицу и твердыню ума нельзя взять иным путем,
Курылев Олег
Афанасьев Роман
Сертаков Виталий
Сапковский Анджей
Гуль Роман Борисович
Шилова Юлия