пытаюсь изобразить любовь и невинность, вынуждают меня писать об известных
учреждениях, установлениях и порождениях; это вина судьбы, на которую
каждый может роптать, сколько, его душе угодно. Разве я виноват, что пишу
по-немецки, что в погребе немецкого казарменного сообщества его
предводитель обругал меня "жидом" и что в задней комнате нищей румынской
лавчонки красивая еврейка подарила мне поцелуй только потому, что я немец?
Родись я в Баллахулише, я писал бы самыми черными чернилами или самым
мягким карандашом на самой белой бумаге о любви и о невинности в
совершенно ином стиле и с иными деталями. Я воспел бы собак, лошадей и
ослов, воспел бы милых дев, которых целовал после танцев у изгороди,
обещая то, что собирался исполнить, но потом не исполнил, - повести их под
венец. Рассказал бы о лугах и болотах, о ветре, который воет в торфяных
ямах, о ветре, заливающем темные торфяные ямы водой, о воде, которая
вздымается так, как вздымалась черная шерстяная юбка девы, той самой, что
хотела утопиться, ибо юноша, целовавший ее и обещавший назвать своей
женой, стал священником и покинул родные края. Я бы исписывал страницу за
страницей, чтобы воздать хвалу собакам из Дингуолла; эти умные и верные
животные - чистокровные, как все ублюдки, - уже давно заслужили памятник
хотя бы на бумаге. Но от себя не уйдешь, и я снова чиню карандаш - не для
того, чтобы нарочно сообщить нечто безрадостное, а для того, чтобы
сообщить, как все было... И мы волей-неволей, вздохнув, возвращаемся в
Кельн, на улицу, которую можно обнаружить западнее Перленграбена, в трех
минутах ходьбы от трамвайной остановки, если эту улицу вообще можно
обнаружить. О нет, земля ее не поглотила! Ее смелО, стерло с лица земли, и
чтобы в альбоме "Раскрась сам" эта страница не осталась совершенно пустой
и, таким образом, не возникло бы путаницы, я сообщу несколько мелких
примет этой улицы: табачная лавка, меховой магазин, школа и много-много
светло-желтых домов, домов почти такого же цвета, какие я видел в Пльзене,
но не таких высоких. Рекомендую дотошным и одаренным читателям нарисовать
три экскаватора: на одном из них будет болтаться меховой магазин, на
втором - табачная лавка, на третьем - школа, а в качестве эпиграфа для
этой страницы я предлагаю слова: "Труд дает свободу".
если в один прекрасный день люди решат, что Ангел был святым. Я вполне
отдаю себе отчет, что не являюсь представителем церковной конгрегации и
без помощи "адвокатов дьявола" не могу ставить вопрос о причислении к лику
святых, но поскольку мое вероисповедание неясно, надеюсь, никого не
оскорбит, если я протащу лишнего святого в какую-либо религию, к которой,
по всей вероятности, не принадлежу. Как и все в моей повести, это будет
непредумышленно. Конечно, тот факт, что Ангел был, можно сказать, моим
сватом, а также моим шурином, заставит людей недоброжелательных
воскликнуть: "Ага!" Но раз графа "вероисповедание" все равно остается в
альбоме незаполненной, я, по-моему, могу позволить себе некоторую
вольность: ведь с Ангелом я как-никак провел целых две недели; почуяв его
святость, люди, возможно, перестанут чуять в этой повести запах
экскрементов. Вижу, вижу, мне ничего не позволят, подозревая злые умыслы,
но я оставлю все как есть, ведь терпимость (как говорят) не является
богословской категорией. А потом отец мой еще жив и уже давно перестал
ходить попеременно в разные церкви; он в них вообще не ходит и свои бланки
на уплату церковных налогов мне не показывает. До сих пор они вместе со
старым Бехтольдом, моим тестем, ругательски ругают нацистов. Впрочем, эти
старички нашли себе еще одно занятие: они исследуют прошлое Кельна, его
пласты. День и ночь возятся в раскопе, который мой папаша вырыл у нас во
дворе и велел покрыть навесом; вполне серьезно, хотя и хихикая, они
уверяют, что открыли развалины храма Венеры. Теща моя - католичка на свой
особый, весьма милый лад; как и все кельнцы, она придерживается лозунга:
"Что такое католицизм, мы здесь сами знаем". Когда мне приходится
беседовать с ней на религиозные темы (как-никак я отец
двадцатичетырехлетней дочери, которая согласно горячему желанию моей
умершей жены была воспитана католичкой, но потом вышла замуж за лютеранина
и, в свою очередь, стала мамой трехлетней дочурки, которая согласно ее
горячему желанию воспитывается католичкой); так вот когда мы с ней
беседуем на эти темы и я на основе достоверных фактов доказываю, что ее
точка зрения не соответствует официальной позиции церкви, теща возражает
мне и при этом произносит сентенцию, которую я воспроизвожу не без
душевных колебаний: "Тогда, стало быть, сам папа римский ошибается". А
если при наших беседах присутствуют церковные должностные лица - чего
иногда не избежишь - и если они нападают на нее, мягко выражаясь,
своеобразное отношение к папе, она не отступает ни на шаг и ссылается на
нечто такое, что столь же трудно доказать, как и опровергнуть. "Мы,
Керкхоффы, - говорит она (моя теща урожденная Керкхофф), - всегда были
католиками по совести". Не мое дело разубеждать тещу. Для этого я ее
слишком люблю. Но чтобы еще усугубить путаницу в отношении этой любезной
особы (во время войны она как-то раз собственноручно спустила с лестницы
молодчика из полевой жандармерии, который выслеживал ее сына Антона -
дезертира; собственноручно, в буквальном смысле слова), я сообщаю еще одну
деталь для альбома "Раскрась сам": моя теща полтора месяца руководила
ультралевой ячейкой, пока не решила, что "это дело" не согласуется с ее
"католицизмом по совести", кроме того, она возглавляла и до сих пор
возглавляет молитвенный кружок.
страниц голубым цветом; любой человек, изображавший небо над Неаполем,
хорошо знаком с этим цветом. А если читатель теперь "уж вовсе не знает,
что и подумать" о моей теще, значит, я достиг цели; пусть каждый хватает
цветные карандаши, коробку с акварелью или палитру и красит мою тещу в тот
цвет, который символизирует для него "нечто подозрительное" или даже
"скандальное". Лично я рекомендую пастельный красный с фиолетовым отливом.
Не стану распространяться больше о моей теще: она мне так дорога, что я не
хочу бросать на нее чересчур яркий свет; основные черты ее облика я
сохраню в своей личной камере-обскуре - памяти. Зато с удовольствием
сообщу ее внешние приметы: теща - женщина маленького роста, была когда-то
хрупкой, "но основательно раздалась в ширину", до сих пор поглощает кофе в
неимоверных количествах: в преклонных годах, семидесяти двух лет,
пристрастилась к курению. Со своими внуками обращается прямо-таки
"непозволительным образом": детей моего погибшего шурина Антона, который
был безбожником и "явно левым", двух молоденьких девиц восемнадцати лет и
двадцати одного года, она загоняет на кухню, сует им в руки четки и
молится с ними; детям моего второго, здравствующего и поныне шурина
Иоганна, которые воспитываются в ортодоксально-церковном духе,
десятилетнему мальчугану и двенадцатилетней девчушке, она, напротив,
"прививает упрямство и строптивость" (слова, взятые в кавычки, являются
цитатами из ее речей).
счастлива, а с моим Ангелом он много месяцев (на самом деле всего
четырнадцать дней) чистил нужники" (во имя исторической правды я снова
вынужден употребить сие грубое слово). Оба эти обстоятельства она не
забыла, равно как и тот факт, что я снабжал ее кофе "и в военные и и
мирные годы". Другие мои заслуги, чисто практические, она всегда
перечисляет под конец, что, пожалуй, говорит в ее пользу. А в общем и
целом старуха считает меня "наивным дурачком", хотя бы по той причине, что
"он, как идиот, разрешил в себя стрелять настоящими пулями и даже
допустил, чтобы в него попали".
"человек интеллигентный не имел ничего общего с тем делом ни фактически,
ни формально (под "тем делом" она в данном случае подразумевает нацистский
режим), он должен был как-то ловчить". Наверное, она права; когда я
начинаю с ней спорить и напоминаю, как погиб Ангел, теща говорит: "Ты
прекрасно знаешь, что Ангел был не слишком интеллигентный, а может,
наоборот, слишком интеллигентный"; и тут она права. Сам не пойму, как я
разрешил в себя стрелять настоящими пулями и даже допустил, чтобы в меня
попали. Ведь я был освобожден от стрельбы; почему же я находился там, где
стреляли, сам не сделав ни одного выстрела? В моем сознании и на моей
совести это темное пятно. Наверное, мне просто надоел Шопен, а может, я
устал от Запада и стремился душою на Восток; не знаю точно, что со мной
было, не знаю, что заставило меня пренебречь медицинской справкой,
выданной главным офтальмологом армейской группы "Запад". Гильдегард писала
тогда, что она меня понимает, но сам я себя не понимал... Теща вполне
права, характеризуя мою тогдашнюю позицию словами "вел себя как идиот".
Все это так запутано и темно, что разрешаю каждому, кто пожелает, обмакнув
кусок ваты в черную тушь, посадить здоровую кляксу в том месте альбома
"Раскрась сам", где должно обретаться мое сознание. Как бы то ни было, я с
самого начала распрощался с мыслью о дезертирстве: у меня не было желания
менять мою тогдашнюю тюрьму на какую-либо другую.
приехал на побывку.
рояле и что каждый раз это был Бетховен.
опозданием, выполнить свой долг; на одной или двух страницах воздвигнуть
часовню, чтобы увековечить память погибших героев этой повести.
года, умерла 31 мая 1942 года во время воздушного налета на Кельн,
недалеко от Хлодвигплатц. Ее бренные останки так и не были найдены.
года, убит 30 декабря 1939 года между Форбахом и Сент-Авольдом французским
часовым, который, как видно, решил, что Ангел хочет напасть на французский
пост, хотя тот просто собрался перебежать. Его бренные останки так и не
Андреев Николай
Мурич Виктор
Лукьяненко Сергей
Вронский Константин
Журавлев Владимир
Шилова Юлия