Чтение 6–й страницы книги ~Азеф~

сухарей!

- Когда отходит пароход на Печеньгу? - спросил англичанин лакея,
поднесшего кофе.

- На Печеньгу-с сегодня в 5.15.

- Через час?

- Так точно.

- Сколько езды до пристани?

- Минут пятьдесят.

Савинков бросил рыжий рубль и кинулся к выходу. Извозчичья кляча вскачь
шла по архангельской площади.

- Да скорей же! - кричал Савинков.

У пристани был виден дымивший трубами пароход с золотой надписью над
клюзом "Император Николай I-й". По сходням шли люди. В кассе, не торопясь,
плавали пухлые руки барышни-кассирши.

- Скорей, барышня, пароход отходит! Руки выкинули билет, отсчитывая
сдачу. За минуту до отхода, в давке, на сходнях Савинков скользнул на
пароход.

"Запереться?" Савинков повернул ключ каюты. Минута длилась, как год.
Низким, пронзительным гудом заревел "Император Николай I-й" и архангельские
берега начали медленно отходить...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Центр партии социалистов-революционеров был у кресла Михаила Гоца. Гоц
огонь и совесть партии. Худой, с вьющейся из-под шеи, добролюбовской бородой
и библейскими глазами, Гоц несколько лет сидел в кресле. Кресло его возили
на колесиках. Шестилетняя каторга Гоца началась избиением политических в
Средне-Колымске. После избиения у Михаила Гоца появилась опухоль на оболочке
спинного мозга.

Когда Савинков позвонил на женевском Бульваре Философов в квартиру
Гоца, у кресла сидели: - теоретик партии с шевелюрой рыжих волос и косящим
глазом В. М. Чернов, Е. К. Брешковская и светло-русый студент с экземой на
приятном лице Алексей Покотилов.

Входя, Савинкову показалось, что кто-то болен. И рыжий человек,
очевидно, врач.

- Батюшки! Михаил Рафаилович! вот он беглец то наш! - бросилась
Брешковская и с Савинковым крепко расцеловалась. - Вот он! - тащила его к
креслу Гоца.

Гоц приподнялся, с улыбкой светящихся глаз смотря на Савинкова,
протянул больную сухую руку.

Рыжий широкий человек отошел, не выражая никакого восторга.

- Да, не теребите его, бабушка, дайте умыться, прийти в себя, - ласково
сказал Гоц. Покотилов поправил Гоцу подушку.

Умываясь в соседней комнате, Савинков слышал, как заговорил "врач".

- Ну, прощай, Михаил, тороплюсь - говорок был рядческий, быстренький с
кругленькими великорусскими интонациями.

- Да куда ж ты, Виктор, он расскажет много интересного.

- Другой раз послушаю - засмеялся быстреньким смешком рыжий человек. И
тяжелыми шагами вышел в переднюю.

Чувство Савинкова было, словно, он приехал в семью. И Катерина
Константиновна не каторжанка, а действительно бабушка, вынувшая из комода
мохнатое полотенце.

Облокотясь на ручку кресла, Гоц не сводил глаз с сидевшего перед ним
Савинкова.

- Ваше имя Борис Викторович? - улыбался он. - Ну, вот что, Борис
Викторович, хоть все мы тут свои, о делах поговорим завтра, выберем время, а
сейчас расскажите беллетристику, как бежали, как все это удалось. Вы когда
из Вологды?

- Из Вологды 3-го - начала Савинков. Но в этот момент в комнату вошел
невысокий шатен, в штатском платье, худой, в пенсне.

- А, Владимир Михайлович! Знакомьтесь, товарищ только что бежал из
ссылки.

- Зензинов, - сказал молодой человек.

- Савинков.

- Да рассказывайте же, Бог с вами совсем! - заторопилась Брешковская.

Савинкова никто не перебивал, он был изумительный рассказчик. Смешно
обрисовал Вологду. Рассказал, как чувствовал себя до Архангельска
англичанином. Как гнал извозчика, обещая дать по шее. Как его мучили пухлые
руки кассирши. Тут все смеялись. Как заперся в каюте. Каково Белое море.
Каковы норвежские фиорды. Как пришли таможенные чиновники, которых принял за
жандармов. Тут опять все смеялись. Как поразили его норвежки грандиозностью
форм. Гоц по-детски заливисто захохотал, твердя: - "нет, это вы
преувеличиваете, я в Норвегии бывал, это вам такие попались". - "Да, ей
Богу, Михаил Рафаилович!" И семья с отцом Гоцем и бабушкой Брешковской
радовалась, что прибежал талантливый, энергичный товарищ.

Было поздно, когда Савинков с Покотиловым и Зензиновым вышли из
квартиры на Бульваре Философов.

- Мне все кажется, я в Вологде, а это только так, - декорация. До того
все отчаянно быстро.

- Это далеко не Вологда, - сказал Покотилов.

- Ночевать пойдемте ко мне. Я тут недалеко - и в словах Зензинова
Савинков ощутил уважение.

- Пойдемте, - сказал он. - Спать хочется чертовски.

На утро, когда Савинков опять пришел к Гоцу, Гоц сидел в медицинском
кресле посреди комнаты.

- Как спали на новосельи? А? Лучше чем в Вологде с вашим Щукиным?

Савинков увидал при свете дня, как бледны руки Гоца, как немощно худое,
мертвое тело. Живы лишь юношеские, еврейские глаза, взятые от другого
человека.

- Бабушка говорила, вы хотите работать в терроре, Борис Викторович?

- Да, в терроре.

- Но почему же именно в терроре? - заволновался Гоц. - Это странно,
почему не в партии вообще, если вы ей сочувствуете?

- Об этом говорить трудно, -сказал с заминкой Савинков и заминка Гоцу
понравилась. - Если надо, я буду работать и в партии, но мне хотелось бы в
терроре.

Блестящие глаза Гоца крепко навелись на Савинкова.

Савинков чувствовал: - он Гоцу нравится и Гоц ему верит.

- Давайте немножко повременим, Борис Викторович. Поживите в Женеве,
познакомьтесь с товарищами, я поговорю с кем надо. А вам в первую голову
надо познакомиться с Черновым и с "Плантатором" Иваном Николаевичем.

- Кто это "Плантатор" Иван Николаевич?

- А вы его увидите.

Теоретик партии социалистов-революционеров, изобретатель идеи
социализации земли в России, Виктор Михайлович Чернов жил в Женеве. В части
прекрасного швейцарского города, подходившей к озеру. Из кабинета Виктора
Михайловича открывался живописный вид на синеголовые горы.

Правда, внутренность этого кабинета была не швейцарской. Газеты, книги
заваливали стол. Пепельница переполнена окурками. В беспорядке лежали
исписанные бисером листы рукописей, гранки "Революционной России". Над
столом висел портрет Михайловского, с автографом.

Такую комнату можно было встретить и в Москве. Разве только
особенностью ее было то, что прямо к портрету Михайловского прислонялись
шесть удочек с закрученными лесками и красными поплавками.

Ежедневно после работы Виктор Михайлович удил окуней в Лемане. Клев был
хороший. Окуни радовали, что хоть они были такими же, как родные,
тамбовские.

Когда Савинков вошел в комнату Чернова, за письменным столом сидел тот
ширококостный человек, косматый, рыжий с косящим глазом, которого у Гоца он
принял за врача. Но Савинков не успел сейчас сразу рассмотреть Чернова.
Рядом сидел человек, привлекший все его внимание.

Человек был грандиозен, толст, с одутловатым желтым лицом, и темными
маслинами выпуклых глаз. Череп кверху был сужен, лоб низкий. Глаза смотрели
исподлобья. Над вывороченными, жирными губами расплющивался нос. Человек был
уродлив, хорошо одет, по виду неинтеллигентен. Походил на купца. Но от
безобразной, развалившейся в кресле фигуры веяло необыкновенным спокойствием
и хладнокровием.

- А, здравствуйте, здравствуйте, молодой человек, - быстренько
проговорил Чернов, вставая навстречу, и великорусские глаза его скосились,
не глядя на Савинкова. Рука, пожавшая руку Савинкова, была квадратна,
короткопала.

- Михаил говорил о вас, говорил. Знакомьтесь. Жирно развалившийся
человек, не поднимаясь и не называя себя, подал в контраст с Черновым
длинную руку с дамской ладонью. "Урод", пронеслось у Савинкова.

Савинков сел, им овладела неловкость, увеличившаяся тем, что, взглянув
на толстого, он поймал каменный исподлобья взгляд, животом дышавшего
человека.

- Что, Иван, на товарища так уставился, - захохотал Чернов. - На что
Касьян взглянет, все вянет. Видишь, молодой человек смущается.

- Почему смущаюсь? Я вовсе не смущаюсь, - проговорил Савинков.

- Я пойду, Виктор, - сказал вдруг, поднимаясь, толстый. И, не глядя на
Савинкова, пошел к двери.

- Что ж ты, пообедали б, ухой из окуньков накормил, не хочешь, пади в
дорогую ресторацию с вином идешь? - похлопывая толстого по свисающим
предплечьям говорил Чернов.

Савинков увидел, у толстого не по корпусу тонки ноги, всей необычайной
грузностью он жиблется на тонких ногах.

- Ну, вот, - затворяя дверь, произнес Чернов. - Говорил Михаил о вас и