Чтение 6–й страницы книги ~Батальоны просят огня~

- Не стоит... Не надо это... Зачем? Пальцы Цыгичко замедлили скольжение
по пуговицам. Заметив это, Ермаков чуточку поднял голос:

- Снять шинель!

Старшина, суетливо ежась, как голый в бане, снял шинель, отстегнул
погоны, и Кондратьев неловко накинул ее на влажную гимнастерку.

- Марш! - сказал Ермаков старшине. - И через десять минут с людьми к
саперам. Думаю, ясно. - Он улыбнулся молчавшей Шурочке. - Пошли!

"Хозяин приехал", - удовлетворенно подумал строго наблюдавший все это
сержант Кравчук.

И понимающе посмотрел в спину Шурочке, которая вслед за Ермаковым покорно
выбиралась из воронки.

- Ты ждала меня, Шура?

- Я? Да, наверно, ждала.

- Почему говоришь так холодно?

- А ты? Неужели тебе женщин не хватало там, в госпитале? Красивый,
ордена... Там любят фронтовиков... Ну, что же ты молчишь? Так сразу и
замолчал...

- Шура! Я очень скучал...

- Скуча-ал? Ну кто я тебе? Полевая походная жена... Любовница. На срок
войны...

- Ты обо всем этом подумала, когда меня не было здесь?

- А ты там целовал других женщин и не думал, конечно, об этом. Ах, ты
соскучился? Ты так соскучился, что даже письмеца ни одного не прислал?

- Госпиталь перебрасывали с места на место. Адрес менялся. Ты сама
знаешь.

- Я знаю, что тебе нужно от меня...

- Замолчи, Шура!

- Вот видишь, "замолчи"! Что ж, я ведь тоже солдат. Слушаюсь.

- Прости.

Он сказал это и услышал, как Шура ненужно засмеялась. Они остановились
шагах в тридцати от воронки. Ветер, колыхая во тьме голоса все прибывавших
на остров солдат, порой приносил струю тошнотворного запаха разлагающихся
убитых лошадей, с сухим шорохом ворошил листьями. Они сыпались, отрываясь от
мотающихся на ветру ветвей, цеплялись за шинель, - по острову вольно гулял
октябрь. Впотьмах смутно белело Шурино лицо, угадывались тонкие полоски
бровей, но ему был неприятен этот ее ненужный смех, ее вызывающий, горечью
зазвеневший голос. Ермаков сказал:

- Что случилось, Шура?

Он притянул ее за несгибавшуюся спину, нашел холодные губы, с жадной
нежностью, до боли, почувствовав свежую скользкость ее зубов. Она отвечала
ему слабым равнодушным движением губ, тогда он легонько, раздраженно
оттолкнул ее от себя.

- Ты забыла меня? - И, помолчав, повторил: - Забыла?

Она оставалась недвижной.

- Нет...

- Что "нет"?

- Нет, - сказала она упрямо, и странный звук, похожий на сдавленный
глоток, вырвался из ее горла.

- Шура! В чем дело? - Он взял ее за плечи, несильно тряхнул.

Она все молчала. Справа, метрах в пятнадцати, ломясь через кусты и
переговариваясь, прошла группа солдат к Днепру, один сказал: "К утру успеть
бы...".

Нетерпеливо переждав, он опять обнял ее, приблизил ее лицо к своему,
увидел, как темные полоски бровей горько, бессильно вздрогнули, и, откинув
голову, кусая губы, она беззвучно, прерывисто, стараясь сдерживаться,
заплакала. Она словно рыдала в себя, без слез.

- Ну что, что? - с жалостью спросил он, прижимая ее, вздрагивающую, к
себе.

- Тебя убьют, - выдавила она. - Убьют. Такого...

- Что? - Он засмеялся. - Прекрати слезы! Глупо, черт возьми! Что за
панихида?

Он нашел ее рот, а она резко отклонила голову, вырвалась и, отступая от
него, прислонилась спиной к сосне; оттуда сказала злым голосом:

- Не надо. Не хочу. Ничего не надо. Мы с тобой четыре месяца. Фронтовая
любовница с ребенком?.. Не хочу! И меня могут убить с ребенком...

- Какой ребенок?

- Он может быть.

- Он, может быть, есть? - тихо спросил Ермаков, подходя к ней. - Что уж
там "может быть"! Есть?

- Нет, - ответила она и медленно покачала головой. - Нет. И не будет. От
тебя не будет.

- А я бы хотел. - Он улыбнулся. - Интересно, какая ты мать. И жена... Ну,
хватит слез. В госпитале я тебе не изменял. Умирать не собираюсь. Еще тебя
недоцеловал. Поцелуй меня.

Шура стояла, прислонясь затылком к сосне.

- Ну, поцелуй же, - настойчиво попросил он. - Я очень соскучился. Вот так
обними (он положил ее безжизненные руки к себе на плечи), прижмись и
поцелуй!

- Приказываешь? Да? - безразличным голосом спросила она, пытаясь
освободить руки, однако он, не отпуская, уверенно обвил их вокруг своей шеи.

- Глупости, Шура! Ведь я еще не командир батареи. Пока Кондратьев.

- А уже всем приказывал! Как ты любишь командовать!

- Все же это моя батарея. Честное слово, укокошит ни с того ни с сего,
как ты напророчила, и не придется целовать тебя...

Шура со всхлипом вздохнула, вдруг тихо подалась к нему, слабо придавилась
грудью к его груди, подняла лицо.

Он крепко обнял ее, ставшую привычно податливой.

"Опять, все опять началось", - подумала Шура с тоской, когда они шли к
батарее.

Ермаков говорил ей устало:

- Я рвался сюда. К тебе. Неужели не веришь?

"Нет, я не верю, - думала Шура, - но я виновата, виновата сама... Ему
нужно оправдывать ненужную эту любовь, в которую он тоже не верит... Все
временно, все ненадежно... Он рвался сюда? Нет, не я тянула его. Он
относится ко мне как вообще к любой женщине, ни разу не сказал серьезно, что
любит. Только однажды сказал, что самое лучшее, что создала природа, - это
женщина... мать... жена... Жена!.. Полевая, походная... А если ребенок?
Здесь ребенок?"

Злые, внезапные слезы подступили к ее горлу, сдавили дыхание.

А он в это время, сильно прижимая ее плечо к своему, спросил
обеспокоенно:

- Ну, почему молчишь?

Тогда она ответила, сглотнув слезы:

- В батарею пришли.

В отдаленном огне ракет возникли темневшие между деревьями снарядные
ящики. Силуэт часового не пошевелился, когда под ногами Бориса и Шуры
зашуршали листья.

- Там, у ящиков! Часовой! - окликнул Ермаков. - Заснули? Унесут в мешке к
чертовой матери за Днепр!

Круглая фигура часового затопталась, задвигалась, и тут же ответил
обнадеживающий голос Скляра:

- Я не сплю, нет. Я слушаю, как ветер свистит в кончике моего штыка. Все
в порядке.

- Так уж все в порядке? - сказал Ермаков, поглядев на скользящий по
кромке берега голубой луч прожектора. - Немцы жизни не дают, а ты - "в
порядке"...

- Так точно. Вчера искупали. Нас и пехоту. А пехота вся на этот берег -
назад. Как мухи на воду. Все обратно, на остров... А если опять искупают?

- Позови Кондратьева, - приказал Ермаков.

- А он старшину с ездовыми к саперам повел.

- Узнаю интеллигента. Не мог послать Кравчука, - насмешливо сказал
Ермаков. - Пошли, Шура, к ним.

- Куда? - Шура стояла, опустив подбородок в воротник шинели.

- К саперам.

- Не надо этого. Не надо! - неожиданно страстно попросила она. - Зачем
тебе?

Он посмотрел на нее удивленно. Никогда раньше она не вмешивалась в его
дела; просто он не допустил бы, чтобы она как-то влияла на его поступки. Но
почему-то сейчас, после близости с ней, после ее приглушенных слез, к
которым он не привык, которые были неприятны ему, он не мог рассердиться на
нее. И он ответил полушутливо, не заботясь, что подумает об этом Скляр:

- Война тем война, что везде стреляют. Значит, ты не разлюбила меня,
Шура? - нагнулся, отцепил шпоры, небрежно кинул их на снарядный ящик. -
Спрячь, Скляр.

- Это уж верно, демаскируют, - согласился Скляр. - Ни к чему. А мне как,
товарищ капитан? К вам опять в ординарцы? Или как?

С дороги, гудевшей сквозь ветер отдаленным движением, голосами, внезапно
вспыхнули, приближаясь, покачиваясь на стволах сосен, полосы света.

Скляр сорвался с места, суматошно крича:

- Стой! Гаси свет! Куда прешь? Не видишь - батарея? Гаси фары, говорят!

Фары погасли.

- А мне батарею и не нужно, не голоси, ради Бога! Вконец испугал, колени
трясутся. Мне капитана Ермакова.

Низкий "виллис", врезаясь в кусты, затормозил, и по невозмутимому голосу,
затем по легким шагам Ермаков узнал Витьковского.

- Ты? Что привез?

- Я, - ответил Жорка, весь приятно пропахший бензином, и что-то сунул в
руку капитана. - Скушайте галетку. Великолепная, немецкая. Вас срочно в штаб
дивизии. Иверзев вызывает...

- Иверзев?