Чтение 6–й страницы книги ~Призвание варяга~

комнату входят два старика в расшитых нарядах: тот, что помоложе, вводит за
руку сморщенного слепого старца, который все нашаривает руками в воздухе, а
потом просит:

- "Подведи меня, Карл, я хочу сам убедиться, что сие -- Кровь моей
дочери".

Девушка невольно пятится прочь от слепца:

- "Вы уверены в том, что я - Ваша внучка?"

- "Ну, разумеется, радость моя! Поди ко мне, дай мне потрогать тебя!"

- "И Вы уверены, что - меня любите?"

Что-то во внучкином голосе заставляет слепца застыть и насторожиться.
Теперь уже без былого аффекта он отвечает:

- "Да. Ты дочь любимой моей доченьки и -- я, конечно, люблю тебя".

- "Так почему..? Почему столько лет..? Почему ты сразу не увез меня? Из
Германии?"

Старец хочет что-то ответить. Его сморщенное, навроде печеного яблочка,
личико искажается. Он хватается за сердце. Его сын тут же подставляет ему
стул, а старичок мешком оседает в него. Пару раз он машет в воздухе рукой,
пытаясь найти какие-то слова, а затем почти плачет:

- "Но, девочка моя... Меня ведь высылали из Пруссии - в железах, в
закрытой карете... Спасибо свату, он дал бежать твоим дядьям с их семьями, а
ведь их тоже ждал Трибунал, как "членов жидовского заговора". А ты...

Тебе было пять, и ты жила в доме дедушки твоего... И мы с ним решили,
что уж свою собственную внучку он - в обиду не даст. Это теперь... Только
теперь мы и знаем, как он... как мы - ошибались. Прости меня, я обязан был
убедить его..."

Тут матушка бросается в об(r)ятия слепца, и они вместе плачут. А вместе с
ними плачет и мой дед Карл Эйлер - личный врач Екатерины Великой.

Вечером, когда от пережитых волнений и впечатлений великий Эйлер слег в
постель и заснул, матушка сидит в гостиной вместе с хозяином дома Карлом
Эйлером. Горит камин, зажжены трубки. Карл курит большую изогнутую и
глубокую немецкую трубку, а матушка прямую с круглой и плоской чашечкой -
голландского образца. Они сидят в удобных креслах, играя в шахматы. Сделав
очередной ход, матушка затягивается дымом, а потом говорит:

- "Если возможно, я бы хотела скорее с(r)ехать из Вашего дома".

Дядя вопросительно глядит на племянницу, а та поясняет:

- "Я не хочу Вас обидеть, но на Вашей карете - Звезда. Если я слишком
сближусь с Вашей семьей, я буду лишена титула силой. Да и вам, верно,
сподручней иметь родственницей баронессу, а не жидовку".

Придворный лекарь откидывается назад, на спинку кресла и задумывается.
Затем кивает головой в знак согласия:

- "Я постараюсь, чтобы решение о твоем принятии на должность
фойермейстера Ее Величества было принято в самое ближайшее время. Ну, а
пока... У меня есть возможность поселить тебя во флигеле Зимнего, - с
кастеляншами, поварихами и прочими девками. У тебя будет отдельная комната,
но - дурное соседство. К этим шлюшкам день и ночь лазают в окна юные
офицеры, да и стены - тоньше бумаги. Подумай".

- "Не беспокойтесь. В пансионе иезуитов к нам в окна лазило много
народу. И мой дед всегда говорил, что для дела дружба честных девок из
кастелянш важней милости "благородных" дворцовых шлюх".

Карл Эйлер благодушно смеется, а потом кладет короля на доску:

- "Ты выиграла. Я давно хотел сдаться. Массель тоф..."

Здесь я хочу рассказать о себе, своих Корнях, ибо без этого дальнейшие
события станут для вас китайскою грамотой. Моя бабка по матери -- урожденная
Эйлер.

В начале прошлого века в Базеле жил пастор Эйлер. Ревностный лютеранин.
В 1707 году у него родился мальчик, коего стали звать Леонард. Прадед мой
поступил в Университет и сошелся с семьею Бернулли. Семьею евреев Бернулли.
А как раз в ту пору в Швейцарии взяли верх кальвинисты.

Сии милые люди зовут нас "египетской саранчой", "вечными паразитами" и
так далее. Бернулли сразу смекнули, как дует ветер и при первой оказии
выбрались из страны. Прочие же жиды не видали явных намеков. (Евреи часто
умны, но -- недальновидны.)

Интересно, что старый Эйлер знал, как лежат масти, и что сейчас
об(r)явится козырем. Поэтому пастор требовал от студента "порвать связи с
жидовской наукой" и перейти с математики на богословие. Тот сперва
согласился, но когда на жидов опять пошла травля, он счел Бесчестным
оставить друзей в трудный момент. К сожалению.

Ибо однажды кальвинисты от слов перешли к действиям. Женщин убили не
сразу.

С мужчинами ж вышло так. Когда их вели к приготовленным рвам, кто-то
бросился на убийц, вышла свалка и кальвинисты стреляли всех без разбора.
Ночью некие люди стали искать живых средь убитых. (Женщин спасать не
пришлось -- их кончали в подвалах при большом стечении кальвинистов.)

Но убийцы свое дело знали -- после расстрела каждому из несчастных
голову разбивали (на всякий случай) большим молотом. Ведь был случай, когда
жид воскрес даже после распятия!

Из всех покойных спасители нашли лишь одного полувыжившего. Он лежал в
сточной канаве и убийцы не хотели мараться -- удар молота пошел вскользь и
лишь проломил голову, не тронув мягкого мозга.

Тело его было прострелено в трех местах, а голова размозжена, - так что
прадед мой должен был умереть. Но он выжил.

А еще, - когда его принесли в ванну, спасители с изумлением обнаружили,
что юноша - необрезан!!! (А почему он -- сын почтенного пастора, должен был
быть обрезан?!)

Его сразу спросили -- он-то чего забыл меж евреями? Какого черта он не
признался убийцам, что он - протестант?! Довольно спустить штаны и показать
сами знаете что, чтоб избежать всего этого.

На сие почти пастор с достоинством отвечал, что в доме отца узнал о
расправе и бежал к однокурсникам с надеждой спасти их. А потом, когда он не
успел (а все Эйлеры отличаются слабостью легких и вообще -- конституции) и
его забирали со всеми, его Честь не позволила ему снять штаны.

Это лишь на первый взгляд просто, - спустить пред скотами исподнее и
признаться себе, что ты с ними, а не с теми, кто носит штаны.

Когда о сем узнали Бернулли, они тайно вывезли прадеда на свою новую
родину. В Санкт-Петербург. Там он с особою теплотой был принят в еврейской
среде. Приключение его завершилось к всеобщему удовольствию, если не считать
свища в легком, припадков падучей и всяких видений, называемых им "музыкой
горних сфер".

Во всем же остальном у прадедушки шло хорошо. Его математический гений
был столь явен и общепризнан, что не прошло и двух лет, как его Академия
выбрала своим Президентом. А прадед мой женился на дочери Гзелля --
архитектора, скульптора, основателя Гзелльской (ныне -- Гжельской)
фарфоровой фабрики, а кроме того -- Раввина Империи. И уважение к прадеду
было столь велико, что первый Учитель нашей диаспоры отдал ему дочь, даже не
прося зятя -- обрезаться.

В годы те на Руси правила Анна и милый Бирон. Когда началась смена
царствований, к власти пришла Лизавета (по маме -- немножко Скавронская).
Поляков в России не жаловали, и чтоб повязать народ кровью, власть об(r)явила:
"Все беды от немцев. Ату их!"

Были созданы "нарочные группы", возглавляемые поляками. Они разбили
бочки с вином и обещали, что жизнь пойдет лучше, "если вывести все
немецкое". Вылилось это в кровавую бойню. (Поляки вообще -- мастера на
погромы. Почему-то во всем остальном (к примеру -- науке, да экономике) дела
их не столь блестящи.)

Когда толпа озверела от крови и водки, ее подвели к Академии. Уже много
было растерзанных "герров", изнасилованных, да выпотрошенных "фроляйн" и
многим "киндер" разбили головки о притолоки. Все пытались попрятаться. Но
мой прадед вышел на лестницу Академии и спросил у пьяного сброда:

- "Кого вы здесь ищете?!"

Ему отвечали:

- "Всех немцев, батюшка". (Прадед мой хорошо владел русским и его не
признали за немца. Ни по выговору, ни по поведению в сей Судный час.)

Тогда Президент Академии сухо сказал:

- "Так вы их нашли. Я -- первый немец".

И его закидали камнями. А потом принялись топтать и бить палками.

И на сей раз все обошлось. Ему лишь выбили правый глаз, сломали руку
ударом дубинки, да переломали почти что все ребра. Но он -- выжил.

Люди из абвера вывезли умирающего в Германию. Прусский же король
Фридрих на сем примере стал учить малолетних пруссаков тому, как должен
вести себя истинный немец и -- какие сволочи русские. (О поляках пруссачата
и сами догадывались.)

Прадед мой опять занялся наукой. Опять его гений был признан настолько,
что его единогласно избрали Президентом в Прусскую Академию. Его сыновья
стали профессорами и генералами. Его любимая дочь вышла замуж за
единственного сына главного кредитора Железного Фрица -- барона фон
Шеллинга. Того самого, что создал Абвер. Чего еще хотеть человеку?

Но... Через двадцать лет такой жизни Фридрих принял законы против
евреев. И сын пастора - кальвиниста, человек в коем не было ни капли
еврейской крови с трибуны Академии усомнился в том, что "арийская раса хоть
на гран, хоть в чем-нибудь лучше семитской. Иль в чем-то -- хуже".

Для короля, жившего по девизу "Германия -- прежде всего", сии сомнения
прозвучали этаким диссонансом общему торжеству. И для начала король заковал
"дурака" в кандалы и подержал его чуточку в приюте для сумасшедших. Там
прадеду потихоньку удалили все зубы (немецкие медики верили, что "мысли сии
от зубов") молоточком и клещиками. А когда "дурак" не унялся, побили по
голове маленькой колотушкой (чтоб "мозги встали на место").

Все-таки трибуна Академии -- приличное место, а не частная кухня, чтоб