проникавшие сквозь щели в листах оцинкованной жести над головой и дыры в
стенах из крашеных досок и картона. Но даже яркий голубой свет не мог
пронзить насквозь душную атмосферу хижины, наполненной не только дымом
табака и кухонным смрадом, но и пылью от земляного пола и осыпающегося
материала стен, которые постоянно облеплялись новыми слоями украденных или
присвоенных вещей, призванных защитить жителей хижины от природных
невзгод: палящего солнца, потоков дождя и холодного океанского ветра в
безлунные ночи. Хижина, казалось, утопала среди нетронутой природы,
поскольку лепилась к одному из самых высоких и крутых склонов Морру
Бабилониа, или Вавилонской горы. Когда ее обитатели ощупью выбирались
наружу, откинув полог из гнилого тряпья, заменявший двери, их взору
открывался жестокий и величественный вид сверкающего на солнце моря с
парусниками и островками, и они щурились от слепящего света.
дня. Ее поразила густота и текучесть воздуха внутри лачуги, и она никак не
могла понять, сколько же здесь народу помимо них с Тристаном и его матери.
Казалось, в хижине несколько комнат на разных уровнях; одну из них,
служившую ванной и туалетом, она уже посетила. Полом там служил
прогибающийся кусок фанеры, а под ним виднелся головокружительной крутизны
склон голой оранжевой глины, по которому экскременты и моча стекали вниз и
скрывались на участке другого поселенца. Голос матери Тристана, невнятный
и вялый, раздавался, казалось, не из какой-то определенной точки, а из
угла, самого темного и защищенного, где пол был неровным, словно застывшая
зыбь, похожая на бледную тень, отбрасываемую далекой горной грядой.
ночью запыхавшиеся Изабель с Тристаном ворвались в хижину и разбудили ее.
Они долго карабкались вверх по склону Морру Бабилониа и выбились из сил.
После освещенных лунным светом зигзагов горных улочек лачуга казалась
такой темной, словно их окунули в чернильницу. Затем вспыхнула спичка, и
огонь приблизился к лицу Изабель так близко, что едва не опалил ее длинные
ресницы. Потом спичку задули, и в ноздри ударил сладковатый, отдающий
тростниковой водкой перегар.
и вони. - Как тебе удалось украсть ее?
Она не хочет уезжать. Она хочет остаться со мной. Мы любим друг друга. Ее
зовут Изабель.
Изабель.
и быстрым дуновением ветерка. По глухому звуку, раздавшемуся рядом с ее
головой, Изабель поняла, что Тристан получил оплеуху.
алкогольного перегара, сдобренное запахом теплой плоти, отодвинулось в
сторону; Изабель почувствовала, как сильная рука любимого потянула ее
туда, куда сама она не осмелилась бы сделать хоть один шаг, поскольку
неровный пол под ногами был усеян каким-то хламом, а мрак по-прежнему
оставался абсолютным. Какие-то непонятные существа - то ли скорпионы, то
ли гигантские многоножки - щекотали ей лодыжки, а разок она больно
ударилась локтем о грубую деревянную подпорку, которую Тристан ловко
обогнул, не выпуская ее руки из своей ладони. Она поняла, что он смущен и
от этого чувствует себя напряженно: ведь он привел ее к себе домой.
были брошены колючие комья грубых мешков, набитых, судя по еле уловимому
запаху, чем-то вроде высушенных цветов или скелетов очень маленьких и
хрупких мертвых тварей. Вытянув наконец свои нежные члены, она
почувствовала себя в полной безопасности, подобно зародышу в утробе
матери, и даже замурлыкала от накатившего на нее ощущения счастья.
хотя они с Тристаном довольно долго пробирались по колышущейся темноте,
заполненной очертаниями каких-то предметов и существ. Где-то совсем рядом
раздавалось чье-то тихое сопение - а может, это был хор нескольких
дышавших в такт легких, - и мать Тристана вдруг запела бессвязно, тихо,
заунывно, и песня ее становилась то громче, то тише, но никак не
кончалась. Звук этот не был неприятным, он сливался с бормотанием,
проникавшим в хижину сквозь ее невидимые стены; с обрывками разговоров и
топотом шагов ниже по склону, с шумом ночного Рио и ритмичными звуками
самбы, доносившимися то из города у подножия горы, то откуда-то сверху,
как будто сами ангелы веселились в предвкушении карнавала.
удивительно спокойно и хотелось спать после лихорадочного бегства с
Ипанемы вдоль Копакабаны, после долгого подъема по склону горы туда, где в
лунном свете мерцала Фавела, нависшая над городом подобно застывшей
лавине. Она чувствовала, как напряжено тело Тристана; он дал ей вместо
подушки свернутую в комок тряпку, терпко пахнущую чьим-то потом. Темень
приняла ее в свою утробу, обволокла Изабель, убаюкивая ее материнским
дыханием.
лихорадочными движениями он умостил между собой и Изабель две большие
сумки, которые они волокли с собой вверх по склону, - в них были одежда
девушки и ценные вещи, похищенные из квартиры дяди Донашиану: серебряный
портсигар, хрустальные подсвечники, украшенный драгоценными камнями
золотой крест, в свою очередь украденный кем-то из церкви XVIII века в
Минас-Жераисе и проданный затем ее дяде торговцем антиквариатом, и
стянутый множеством резинок прямоугольный пакет из банкнот по десять тысяч
крузейро, обнаруженные ими под надушенным дядиным нижним бельем, которое,
как изумленно подумалось тогда Тристану, больше подошло бы женщине. Когда
он торопливо размещал сумки, их острые углы впились в тело Изабель, вновь
напомнив ей о том, что беззаботное девичество осталось позади и она
вступила на путь женщины, исполненный страданий. Пьяная песнь матери
Тристана говорила о том же, но уже ничто не могло помешать Изабель уснуть
в теплом чреве нищеты, пока ее муж (по крайней мере, он ей теперь казался
мужем) беспокойно ворочался рядом, строя в кромешной тьме планы на
будущее.
клинками света, висевшими повсюду в клубах дыма. Неподалеку от грубого
лаза наружу - чтобы чад выносило на улицу - девочка лет
двенадцати-тринадцати готовила пищу, сидя на корточках у огня,
разведенного под укрепленной на каких-то подставках круглой крышкой от
железной бочки. Изабель распознала аромат кофе и запах ангу - кукурузных
лепешек, которые делают почти из одной воды и соли. По хижине слонялись
какие-то люди. Она узнала знакомый по пляжу коренастый силуэт Эвклида,
когда тот прошел мимо в сером утреннем свете. Он поглядел в сторону
Изабель, но сделал вид, что не заметил ее. Тристан показал ей закуток,
откуда кал стекал вниз по склону. После тревожной ночи он выглядел
осунувшимся и повзрослевшим, походя на кусок копченого мяса; блеск его
темной кожи потускнел. Она с болью подумала о том, что, обретя ее, Тристан
взвалил на свои плечи тяжелую ношу.
его матерью, то это облегчит Тристану его бремя. Урсула все еще лежала в
постели, а рядом на широком и грязном соломенном матраце, источающем
сладковатую вонь, лежал мужичонка, уткнувшись пиявкой в ее бок. В
спутанных черных волосах мужчины виднелась проседь. Лицо его наполовину
скрывала огромная коричневая грудь, свисавшая из разорванного платья
Урсулы. В этом грязно-коричневом цвете ее кожи не было и следа африканской
синевы Тристана. Очевидно, иссиня-черную кожу он унаследовал от отца.
Белки глаз Урсулы пожелтели и помутнели от пьянства, во рту не хватало
зубов.
Изабель поднялась на ноги.
мутных глаз от светловолосой девушки и стараясь определить, какой прок
можно извлечь из ее появления.
навек.
обозначились немного резче.
- Мой паршивец не имеет права любить кого бы то ни было.
чувствую себя ущербной, когда его нет рядом. Не могу есть, не могу
сомкнуть глаз. А прошлой ночью спала, как младенец.
вырастили такого красивого мальчика... мужчину.
враждебную тупость и заставить Урсулу признать чудо ее с Тристаном любви.
Словно пытаясь погасить улыбку и спрятать жалкий щербатый рот, она
откопала в груде наваленных рядом с постелью вещей бутылку и присосалась к
горлышку. Когда глаза Урсулы закрылись, на лицо ее вернулась красота - та
красота полуденного солнца, которую Изабель видела в Тристане. Хотя тело
Урсулы стало грузным и превратилось в бесформенную расплывшуюся глыбу
плоти, овальное лицо ее оставалось изящным и его обрамляли роскошные
волосы цвета кукурузных кисточек. Беспорядочное пересечение шрамов на ее
Херберт Фрэнк
Семенова Мария
Шилова Юлия
Андреев Николай
Херберт Фрэнк
Витковский Евгений