майора Донского они, естественно, не могут, и как же сильно они ему завидуют
- его усталой, но и четкой походке, его полинялой гимнастерке с неяркими
полевыми погонами, его утомленным, но и спокойным глазам, повидавшим все то,
о чем они только вычитывают из сводок. Больше, пожалуй, и не нужно поводов
для зависти - никаких орденов, ни даже колодок, только гвардейский знак, -
но это ведь и неличная награда. Как-никак его судьба зависит от них -
штабных, тыловых, завидующих.
В приемной, обшитой дубовыми панелями и светло-зеленым линкрустом,
вставал им навстречу величественный дежурный - не ниже полковника, -
принимал от них личное оружие и сопроводительные документы, после чего
генерал усаживался ждать в кресло, отворотясь к окну, адъютант же, которому
здесь уже незачем было находиться, понятными жестами показывал дежурному,
что отлучается в курилку, а тот кивал в ответ, что вызовет при надобности.
В тот же час, когда за двойными дверьми того кабинета решалась судьба
генерала, решалась и адъютантская - в просторной белокафельной курилке, где,
надо полагать, стильные полумягкие стулья вдоль стен и никелированные, на
подставках, пепельницы - и еще одна общая, малахитовая, на огромном низком
столе черного дерева, - и где совершенно не пахнет ни табачным дымом, ни
близрасположенным сортиром, и ровно гудит приточно-вытяжная вентиляция, не
мешающая двоим-троим говорить вполголоса и так, что не обязательно слышно
остальным. К этому часу следовало приготовить слова
рассеянно-доброжелательные, улыбку сожалеющую и слегка ироничную, весь облик
верного, исполнительного и знающего себе цену офицера для поручений,
переживающего за ошибки начальства, но не так уж согласного за них отвечать
своей карьерой. Не начинать разговора самому, ни о чем не спрашивать, но
скромно войти, всем кивнуть глубоко и сесть отдельно или стать у окна - и не
может быть, чтоб не заметили, не завязали бы разговора с милым застенчивым
фронтовиком, выуживающим пожелтевшими заскорузлыми пальцами папироску из
самодельного портсигара, на котором что-то интересное выколото сапожным
шилом, а именно - скрещение штыка и пропеллера, перевитое гвардейской
лентой, с надписью: "Давай закурим, товарищ, по одной" - и пониже: "Будем в
Берлине, Андрюша!" С портсигара только начать и тут же его упрятать смущенно
- баловство, плод окопного безделья. И чутким ухом ловить вопросы, из них-то
и выуживая недостающие сведения насчет генерала, намеками, полувопросами
дать понять, что готов принять братскую руку помощи, кто протянет ее - не
пожалеет. Чего, в принципе, хотелось бы? Самостоятельности. Быть кем-то, а
не при ком-то, осточертел этот горький хлеб. Конечно, остаться здесь он и не
мечтает, хотя за ним кое-какой оперативный опыт, и если б взялись его
поднатаскать... но нет, мечтать не приходится, скорее мечтал бы - стать на
бригаду, не обижен был бы и полком. Чертовски трудна задача - и всего час на
нее, на переустройство всей жизни. Когда вызовет дежурный и узнается
наконец, что там решено с генералом, поздно будет что бы то ни было
переигрывать, придется покориться решению, принятому без тебя.
Длинным ногам адъютанта было тесно за спинкой водительского сиденья,
приходилось колени скашивать к бoрту, и левое, упершееся во влажный брезент,
сильно холодило казалось, слякоть просачивается сквозь галифе, и от этого,
вместе с брезгливостью к себе, возникала обида на генерала - за то, что в
своем грехе или в своей ошибке не принимал в расчет участь его, майора
Донского, всегда вынужденного примащиваться обочь и позади генеральского
кресла. Жгла в который раз досада, что засиделся на этом месте, засиделся в
майорах, когда надо делать свою игру. Вспомнилось, кстати, как обошел его
генерал наградою за форсирование Десны - и как еще обидно обошел! Он передал
с Донским личные инструкции командиру батальона, оборонявшегося на
плацдарме инструкции эти нельзя было доверить рации и передать по проводу,
который еще не протянули, но и везти их самому тоже не было надобности,
хватало сообщить их любому расторопному офицеру, переправлявшемуся на тот
берег Донской, однако ж, их никому не доверил, а переправился сам на плоту,
под чувствительным обстрелом, и втолковывал их батальонному, вконец
замороченному и полуоглохшему, покуда тот их связно не повторил. Потом, в
тихой прохладной избе, он рассказывал генералу, с легким юмором и не выделяя
себя, каких мучений стоило несчастному батальонному стоять перед ним в
полный рост в неглубоком окопе, не моргая от близких разрывов и не втягивая
голову в плечи. Генерал, сидевший в галифе со спущенными подтяжками и в
нижней белой рубахе, слушал насупясь, отхлебывая молоко из крынки и шевеля
пальцами босых ног, потом вдруг сказал: "Значит, говоришь, он кланяется? -
хотя Донской говорил как раз обратное. - А надо его к Герою представить,
тогда кланяться не посмеет. Ты мне напомни завтра - в список его вставить".
Получилось, рассказом о своих действиях Донской выхлопотал награду другому и
еще обязан был про это напоминать ему же, главному действующему лицу в
рассказе, отвели его всегдашнее второе место. Однако то был лишь первый
укол: напоминать пришлось не однажды, а чуть не десять раз - генерал все
отмахивался: "Не до него сейчас, завтра напомнишь". В конце концов это
надоело Донскому, и он сам позвонил в политотдел, чтоб не обошли там этого
батальонного. Ему ответили, что список уже дней пять как ушел в
политуправление фронта и капитан Сафонов там есть, вставлен самим
командующим. Донской только и нашелся пролепетать: "Это я и хотел
проверить", - и всего обиднее было теперь вспоминать этот лепет.
Из темного своего угла он с неприязнью разглядывал мощный затылок
генерала, с краснотою от воротника, и по привычке мысленно сажал на его
место себя. Побывав в его естестве, адъютант несколько смягчался, поскольку
приходил к выводу, для себя лестному, что сам он в подобной ситуации
держался бы много лучше. Ну хоть не сидел бы всю дорогу нахохленной вороной,
подумал бы о том, каким его запомнят спутники - на всю жизнь. Зачем-то же в
старой армии гвардейские офицеры брились перед тем, как застрелиться,
распивали перед дуэлью шампанское...
То было маленькой тайной адъютанта - ставить себя в положение генерала,
пребывать в его сущности, как судно с погашенными огнями пребывает в чужих
территориальных водах. Притом он генерала не копировал, не подражал его
интонациям и жестам, это было бы примитивно, да и смешно: генерал был высок,
но грузен, адъютант же отличался "типично английскими" долговязостью и
сутулостью лицо генерала было - откормленного кота, с фатовскими усиками
ниточкой по всей губе, глаза - буркалы, не поймешь даже, какого цвета,
адъютант же гордился своим чеканным профилем, тонким "волевым" ртом и
холодными, "металлического оттенка", глазами. По "внешним данным" он себе
ставил плюсы, а генералу минусы, хотя и признавал за ним "очаровательную
кабанью грацию с известной долей импозантности", а в поведении отмечал
"обаятельную солдатскую непосредственность, временами переходящую в
хамство". Он старался понять, так ли уж сложно быть тем, кому предназначено
повелевать, и почему бы и ему не принадлежать к этой категории. Возраст был
ни при чем, в его летах - слегка за тридцать - командовали полками, а то и
дивизиями стало быть, находились в генеральской должности. Да оно и
выходило в девяти случаях из десяти, что он, Донской, поступил бы выигрышней
генерала, сказал бы умнее, тоньше, выглядел бы привлекательнее. Наверно, и в
последней ситуации, кончившейся отъездом из армии и о которой Донской был,
правда, недостаточно осведомлен, он, пожалуй, не сплоховал бы, не дал бы
легко свалить себя, превратить, по сути, в ничто. То есть генерал оставался
еще при своих звездах и со свитой, но, в сущности, что он был теперь?
"Восемь пудов чистого негодования и обиды", не более того.
Теперь, пожалуй, можно было подбить итоги, что адъютант и делал, в
мыслях обращаясь к генералу на "ты". Честно сказать, жаль мне с тобой
расставаться: со скрипом, но приспособился я к тебе. Гонял ты меня
по-божески, с другим побольше было бы гону... но ведь побольше и славы! Ты и
сам звезд не нахватал, и мне на грудь - одни "разновесы", а мог бы за ту же
Десну и к золоту представить, все-таки - плацдарм, там время по-другому
течет, за один час трое суток следует засчитывать. И при этом еще глазом не
моргни, в позвоночнике не согнись, ведь тобою послан, тебя представлял. Сам
теперь испытываешь, каково это, когда заслуг не отмечают. Это тебе наука -
вперед цени людей по достоинству. Но я не держу обиды. Я своего стиля не
меняю. А стиль у меня - невозмутимость и скромность. Это надо ценить особо,
эту незаметностъ замечать надо. И, между прочим, посторонний человек, майор
Светлооков из "Смерша", тот заметил: "Хорошо держишься, Донской, скромно. Но
надо, чтоб от твоей скромности пар валил - и прямо Фотию в глаза". Все же он
тонкий человек, Светлооков, и наблюдательности не лишен, хотя, разумеется,
дубина. Пар - это как раз для него, а настоящий аристократизм - о, это
совсем другое!..
Как ни мечталось майору Донскому стать на бригаду, однако же со своим
адъютантством приходилось мириться и, стало быть, находить в нем свой особый
смысл. Среди немногих книг, которые он таскал в чемодане по своим фронтовым
путям, были неполные "Война и мир", и то обстоятельство, что адъютант
командующего был чуть не главным героем эпопеи и его любила чуть не главная
героиня, определенно вселяло гордость. Из своего века князь Андрей
Николаевич Болконский протягивал свою маленькую руку Андрею Николаевичу
Донскому и одобрительно похлопывал по плечу. Что князь Андрей был небольшого
роста и слабый, это Донской заносил ему в минус, а себе в плюс, по "усталому
скучающему виду" и по "тихому мерному шагу" их достижения уже примерно
сравнялись, но вот своим чертовским умением "по привычке переходить на
французский" князь его оставлял далеко позади, хотя Донской себя оправдывал,
что воюет не с французами, а с немцами. Оно, правда, и на немецкий "перейти
по привычке" не выходило, но кое-что другое уже удавалось у князя при случае
перенять: его манеру говорить с женщинами "с своим нежным и вместе
высокомерным видом", а с мужчинами - "с спокойной властию в голосе" и вот в
особенности "презрительно сощурившись (с тем особенным видом учтивой
усталости, которая ясно говорит, что коли бы не моя обязанность, я бы минуты
с вами не стал разговаривать)". Не сказать, чтобы со стилем всегда выходило
гладко, все-таки князь Андрей умел здорово его варьировать: с одними
"морщить лицо в гримасу, выражающую досаду", других "ласково притягивать за
рукав, чтобы тот не вставал" у Донского это либо выходило невпопад, либо он
отступал от стиля по забывчивости и в спешке, и весь эффект не то что
пропадал, а был прямо противоположный. К примеру, хотелось ему перенять у
князя его частенько упоминавшийся "неприятный смех", как бы это сгодилось