стриженой голове, и зазвенит-запрыгает отвалившаяся жестянка. Останется в
руках у полицейского долгий дрын-ручка, и пойдет бандит выколачивать ею пыль
из шинелей, а память из голов. Долго стоят в очереди, ожидая ремонтирующийся
черпак, пленные, посылая сто чертей в душу и печенки тому, на чьей голове он
обломился...
тряпьем бабы, дети. Пришли они из ближних деревень к отцам, дедам, сынкам.
Подперев голову рукой, вдруг не выдержит какая-нибудь из них да и заголосит.
Переливами печали и горести льется по лагерю причитающий голос:
све-е-етик ни-на-гля-а-дный За-а што-о тебе-ее доста-а-а-лась до-о-ля
го-орькая, Го-о-оло-ву-шка ты-и моя-а ни-ща-сна-ая!..
зашмыгают носами. Станет среди лагеря заросший бородой дядя, прислушается,
сплюнет и скажет:
русского плача-песни, не знают они, как рождаются такие звуки-стоны! Не
слышат они в них смертельной тоски и ненависти, бесконечной любви и
терпения...
обломки-минуты мысли и надежды людей, успокаивают их несложные желания...
ГЛАВА ШЕСТАЯ
лязгнув буферами, притихли вновь. Крепко-накрепко затиснуты в петли дверей
ржавые кляпы железных засовов. Все той же колючей проволокой забиты-опутаны
окна, и задумай шальной воробей пролететь в окно - повиснет он, наколовшись
на растопыренные рожки колючки.
тесно прижавшись к соседу. И все равно десять человек должны разместиться на
ногах лежащих вдоль стенок людей. Душно и вонюче в вагоне. Тяжело дышат
пленные пересохшими глотками. Вторые сутки стоит состав на станции, не
двигаясь с места. Знают пленные, что это - смерть для всех! Съедены еще в
лагере "дорожные продукты" - две пайки хлеба. Кто знает, куда везут их,
сколько дней еще простоит поезд?..
три дня тому назад он перестал есть хлеб и баланду. За это время сэкономил
три пайки хлеба, и вот теперь кричат они в раздувшемся кармане: "Съешь нас!"
Нет сил отогнать эту мысль. Тянется невольно рука к карману с пайками,
погружаются ногтистые пальцы в мякоть. "Корку лучше!" - мелькает мысль,
одобряющая действие рук, и щиплют пальцы неподатливый закал корки, подносят
украдкой от глаз ко рту. "Нельзя, подохнешь!" - шепчет кто-то другой, более
твердый и властный, и пальцы виновато и бережно относят крошку хлеба назад в
карман. И опять останавливаются на пути, благословляемые на преступление
жалким, трусливым и назойливым шепотком: "Чего уж там, бери и ешь..."
есть... противное желание!
воспаленными лбами к железным обручам вагона. Лишь на рассвете третьего дня,
дрогнув, дернулся состав, и на рассвете же Сергей не выдержал и съел сразу
две пайки хлеба. "Все равно умру, так лучше наевшись", - решил он. А часа
через два в животе начались жуткие рези. Корчится Сергей, задевая ногами
лежащих, до крови кусает губы, стараясь не закричать. Выступили на его лбу
росинки пота, и откуда взялись - бог весть! Вытащил из-за голенища ржавую
корявистую ложку капитан и, наклонившись к Сергею, приказал:
наизнанку выворачивается желудок.
нем и впрямь слишком мало чего осталось... Нет, не так! Ты не прав, капитан!
То, что там есть, в самой глубине души, не вырыгнул с блевотиной Сергей. Это
самое "то" можно вырвать, но только цепкими когтями смерти. Иным путем
нельзя отделить "то" от этого долговязого скелета, обтянутого сухой желтой
кожей. Только "то" и помогает переставлять ноги по лагерной грязи, только
оно в состоянии превозмогать бешеное чувство злобы, желание вспыхнуть на
минуту и испепелить в своем пламени расплывчатое пятно, маячащее перед
помутившимися глазами, завернутое в зеленое, чужое... Оно заставляет тело
терпеть до израсходования последней кровинки, оно требует беречь его, не
замарав и не испаскудив ничем! "Терпи и береги меня! - приказывает оно. - Мы
еще дадим себя почувствовать!.."
Сергей.
Николаев.
возьми мою пайку и съешь...
командиров не могла двигаться. На станцию пришли автомашины и, нагрузившись
полутрупами, помчались в лагерь. Из кузова грузовика Сергей глядел на
безжалостно истерзанный город-герой. Сожженные немецкими зажигательными
бомбами, дома зияли грустной пустотой оконных амбразур, и казалось, не было
в городе хоть единственного не пострадавшего здания.
лабиринт, разделенный на секции густой сетью колючей проволоки. Это уже было
образцово-показательное место убийства пленных. В самой середине лагеря, как
символ немецкого порядка, раскорячилась виселица. Вначале она походила на
букву "П" гигантских размеров. Но потребность в убийствах росла, и
изобретательный в этих случаях фашистский мозг из городского гестапо выручил
попавших в затруднительное положение палачей из лагеря. К букве "П" решено
было приделать букву "Г", отчего виселица преобразилась в перевернутую "Ш".
Если на букве "П" можно было повесить в один прием четырех пленных, то новая
буква вмещала уже восьмерых. Повешенные, согласно приказу, должны были
провисеть одни сутки для всеобщего обозрения.
из двух бараков и была строго изолирована от других. В Смоленском лагере
пленные были разбиты на категории: командиры, политсостав, евреи и
красноармейцы. Была предусмотрена каждая мелочь, чтобы из одной секции
кто-нибудь не перешел в другую. За баландой ходили отдельными секциями - под
строгим наблюдением густой своры немцев.
люди на строгом пайке, томились без курева. По вечерам, когда пленные
группами возвращались с работ, в самой большой секции, где были
красноармейцы, открывался базар. Было там все - начиная с корки хлеба и
кончая пуговицей, ножиком, ремнем, обрывком шпагата и ржавым гвоздем.
Делалось и добывалось это так: напрягая всю мочь, вскидывает тяжелую кирку
пленный, ковыряя мостовую. Так и кажется: вот взмахнет еще разок - да и
завалится в грязь, вконец обессиленный и истощенный. И проходит мимо
какая-нибудь старушка. Остановится она, долго глядит на касатика, потом,
вздохнув, присядет на корточки и достанет из узелка яичко.
стоять на ногах продавец кроличьей булдыжки. Плюхнулся он в грязь, подогнув
калачиком ноги, и бормочет в полузабытьи:
Падает он в навоз, очищается и вновь предлагается "покупателям".
торговлей на базаре.
биржу.
разгонять базар и строить людей. Построились и командиры.
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Земляной Андрей
Майер Стефани
Вронский Константин