Чтение 6–й страницы книги ~Ирландский дневник~

на память.

Пять часов провели мы в этой деревне, и время промелькнуло быстро,
потому что ничего не происходило. Мы только спугнули несколько птиц, да
овца удрала от нас через пустой оконный проем вниз по склону. С
окостеневших кустов фуксии свисали кровавые цветы. На отцветающем дроке,
как грязные медяки, висели желтые лепестки; кристаллы кварца, словно
кости, прорастали из мха; на улицах не было мусора, в канавах не было
отбросов, в воздухе не было ни звука. Быть может, нам просто хотелось
снова увидеть девочку в красном пуловере и с корзиной коричневого торфа,
но она так и не пришла.

Когда на обратном пути я сунул руку в карман, чтобы еще раз взглянуть
на железный стержень, я достал лишь горстку красно-бурой пыли того же
цвета, что и болото справа и слева от нашей дороги; туда, в болото, я ее и
высыпал.

Никто не мог нам точно сказать, когда и почему покинута деревня; в
Ирландии так много покинутых домов; куда ни пойди, их за два часа прогулки
попадется несколько: этот покинут лет десять назад, этот - двадцать, тот -
пятьдесят или восемьдесят, а есть и такие дома, где еще не успели
заржаветь гвозди в досках, которыми заколочены окна и двери, куда еще не
проникли ни дождь, ни ветер.

Старушка, жившая в соседнем доме, тоже не могла нам сказать, давно ли
покинута деревня; в 1880 году, когда она была еще девочкой, в деревне уже
никто не жил. Из шести ее детей только двое остались в Ирландии; двое
живут и работают в Манчестере, двое - в США. Одна дочь замужем здесь, в
деревне (у этой дочери тоже шестеро детей, и двое, наверно, тоже уедут в
Англию, а двое - в Америку). С ней остался только старший сын; когда он
гонит скотину с пастбища, его на расстоянии можно принять за
шестнадцатилетнего, когда сворачивает на деревенскую улицу, ему не дашь
больше тридцати пяти, а когда он с робкой ухмылкой заглядывает в наше
окно, видно, что ему все пятьдесят.

- Он не хочет жениться, - говорит его мать, - ну не срам ли?

Конечно, срам. Он такой работящий и чистоплотный, он выкрасил в красный
цвет ворота и каменные шишечки на ограде, в синий - оконные рамы под
зеленой замшелой крышей; в глазах его всегда живет смех, и осла своего он
похлопывает по холке очень ласково.

Вечером, когда мы брали у них молоко, мы спросили его о покинутой
деревне, но и он ничего не умел нам рассказать. Ровным счетом ничего. Он
никогда там не бывал, пастбищ у них там нет, и торфяные ямы тоже лежат в
другой стороне, к югу, неподалеку от памятника ирландскому патриоту,
повешенному в 1799 году.

- Вы уже его видели?

Да, мы уже видели его, и Тони, пятидесяти лет от роду, снова уходит, но
на углу он превращается в тридцатилетнего, выше, на склоне горы, где он
мимоходом треплет осла по холке, - в шестнадцатилетнего, а когда он
задерживается на мгновение возле живой изгороди из фуксий, прежде, чем
скрыться за ней, он вдруг становится похож на мальчишку, каким был
когда-то.

СТРАНСТВУЮЩИЙ ДАНТИСТ ОТ ПОЛИТИКИ

- Скажи мне по совести, - спросил меня Патрик после пятой кружки пива,
- считаешь ли ты всех ирландцев малость чокнутыми?

- Нет, - ответил я, - я считаю только половину ирландцев чокнутыми.

- Тебе бы надо стать дипломатом! - сказал Патрик и заказал шестую
кружку. - А теперь скажи мне уж совсем по совести: считаешь ли ты
ирландцев счастливым народом?

- Я считаю, - сказал я, - что вы счастливее, чем можете догадаться, а
если б вы догадались, какие вы счастливые, вы б, уж верно, нашли
какую-нибудь причину, чтобы стать несчастными. У вас есть много причин
чувствовать себя несчастными, но главное - вы любите поэтическую сторону
несчастья. Твое здоровье!

Мы снова выпили, и только после шестой кружки пива Патрик решился
наконец спросить меня о том, о чем уже давно хотел спросить.

- А скажи-ка, - спросил он тихо, - ведь Гитлер был - мне думается - не
такой уж плохой человек - просто он - мне думается - слишком далеко зашел.

Моя жена ободряюще кивнула мне.

- А ну, - тихо сказала она по-немецки, - не робей, выдерни у него этот
зуб.

- Я не зубной врач, - так же тихо ответил я жене, - и мне надоело по
вечерам ходить в бар; всякий раз я должен выдирать зубы, всякий раз одни и
те же, хватит с меня.

- Дело того стоит, - сказала мне жена.

- Ладно, Патрик, слушай, - приветливо начал я, - мы точно знаем, куда
зашел Гитлер: он шел по трупам миллионов евреев, детей...

Лицо Патрика болезненно передернулось. Он велел принести седьмую кружку
и печально сказал:

- Эх, жалко, что и ты попался на удочку английской пропаганды, очень
жалко.

Я не дотронулся до своего пива.

- Ладно, - сказал я, - дай уж я выдерну у тебя этот зуб; может, тебе
будет немножко больно, но иначе нельзя. Только после этого ты станешь
по-настоящему славным парнем. Так что давай я приведу в порядок твою
челюсть, я все равно уже считаю себя странствующим дантистом...

Гитлер был... - начал я и рассказал ему все. Я уже набил руку, я стал
искусным врачом, а когда пациент тебе симпатичен, действуешь осторожнее,
чем когда работаешь просто по привычке, просто по обязанности. - Гитлер
был... Гитлер делал... Гитлер говорил...

Все болезненнее дергалось лицо Патрика, но я заказал виски, я выпил за
его здоровье, и он выпил, чуть поперхнувшись.

- Ну как, очень было больно? - осторожно спросил я.

- Да, - сказал он, - очень, и пройдет еще несколько дней, пока вытечет
весь гной.

- Не забывай регулярно полоскать рот, а если будет болеть, приходи ко
мне - ты знаешь, где я живу.

- Я знаю, где ты живешь, - сказал Патрик, - и я непременно приду,
потому что болеть будет наверняка.

- И все-таки, - сказал я, - хорошо, что зуб вырван.

Но Патрик промолчал.

- Выпьем еще по одной? - грустно спросил он.

- Да, - сказал я. - Гитлер был...

- Перестань, - сказал Патрик, - перестань, пожалуйста, там открытый
нерв.

- Ну и прекрасно, - сказал я, - значит, он скоро отомрет, значит, надо
выпить еще по одной.

- Неужели тебе не бывает грустно, когда у тебя выдерут зуб? - устало
спросил Патрик.

- В первую минуту бывает, - сказал я, - а потом я радуюсь, когда больше
не гноится.

- А всего глупей, - сказал Патрик, - что теперь я и вовсе не знаю, чем
мне так нравятся немцы.

- Они, - тихо сказал я, - должны тебе нравиться не _благодаря_, а
_вопреки_ Гитлеру. Нет ничего тягостнее, чем если кто-нибудь черпает
симпатии к тебе из сомнительных, на твой взгляд, источников. Допустим,
если твой дедушка был налетчик и ты знакомишься с кем-то, кто восхищается
тобой именно потому, что твой дедушка был налетчик, тебе крайне тягостно;
другие, со своей стороны, восхищаются тобой именно потому, что ты не
налетчик, но ты предпочел бы, чтобы они восхищались тобой, даже если ты
станешь налетчиком.

Принесли восьмую кружку пива - ее заказал Генри, англичанин, который
ежегодно проводит здесь отпуск. Он подсел к нам и удрученно покачал
головой.

- Не знаю, - сказал он, - почему я каждый год езжу в Ирландию; не знаю,
сколько раз я уже говорил вам, что никогда не жаловал ни Кромвеля, ни
Пемброка и никогда не состоял с ними в родстве, что я всего-навсего
лондонский клерк, которому полагается двухнедельный отпуск и который
мечтает провести его у моря; не знаю, зачем я каждый год проделываю сюда
далекий путь из Лондона ради того лишь, чтобы выслушать, какой я хороший и
какие скверные все англичане; это так утомительно... А что до Гитлера... -
сказал Генри.

- Ради бога, - сказал Патрик, - не говори о нем. Я больше не могу
слышать это имя. Во всяком случае, не сейчас... Позднее, может быть...

- Здорово, - сказал мне Генри, - ты, кажется, хорошо поработал.

- У каждого есть свое честолюбие, - скромно сказал я, - а я, видишь ли,
привык каждый вечер выдирать по зубу; я уже точно знаю, где он находится;
я начал разбираться в политической стоматологии, я рву основательно и без
наркоза...

- Видит бог, - сказал Патрик, - но разве мы не превосходные люди,
несмотря ни на что?

- Да, вы превосходные люди, - сказали мы все трое в один голос: моя
жена, Генри и я. - Право же, вы превосходные люди, но вы и без нас отлично
это знаете.

- Выпьем еще по одной, - сказал Патрик, - для приятных снов.

- И посошок на дорожку!

- И стопку за кошку! - сказал я.

- И рюмку за собачку!..

Мы выпили, а стрелки часов все еще показывали - как уже три недели
подряд - половину одиннадцатого. Половина одиннадцатого - это полицейский
час для сельских кабачков в летний сезон, но туристы, иностранцы делают