последовали более грубые.
ночью что понадобится.
скоро поправитесь.
детской. И я слышала, как она сказала:
останусь одна с бедной девочкой. А вдруг она умрет!.. Как странно, что с ней
случился этот припадок... Хотела бы я знать, видела она что-нибудь или нет?
Все-таки барыня была на этот раз чересчур строга к ней.
еще шептались, прежде чем заснуть. Я уловила обрывки их разговора, из
которых слишком хорошо поняла, о чем шла речь:
черная собака... Три громких удара в дверь... На кладбище горел свет, как
раз над его могилой... - и так далее.
бесконечной ночи проходили в томительной бессоннице. Ужас держал в
одинаковом напряжении мой слух, зрение и мысль, - ужас, который ведом только
детям.
благополучно, не вызвав никакой серьезной или продолжительной болезни, оно
сопровождалось лишь потрясением нервной системы, следы которого остались до
сих пор. Да, миссис Рид, сколькими душевными муками я обязана вам! Но мой
долг простить вас, ибо вы не ведали, что творили: терзая все струны моего
сердца, вы воображали, что только искореняете мои дурные наклонности.
закутанная в теплый платок, села у камина, чувствуя страшную слабость и
разбитость, но гораздо мучительнее была невыразимая сердечная тоска,
непрерывно вызывавшая на мои глаза тихие слезы; не успевала я стереть со
щеки одну соленую каплю, как ее нагоняла другая. Мои слезы лились, хотя я
должна была бы чувствовать себя счастливой, ибо никого из Ридов не было
дома. Все они уехали кататься в коляске со своей мамой. Эббот тоже не
показывалась - она шила в соседней комнате, и только Бесси ходила туда и
сюда, расставляла игрушки и прибирала в ящиках комода, время от времени
обращаясь ко мне с непривычно ласковыми словами. Все это должно было бы
казаться мне сущим раем, ведь я привыкла жить под угрозой вечных выговоров и
понуканий. Однако мои нервы были сейчас в таком расстройстве, что никакая
тишина не могла их успокоить, никакие удовольствия не могли приятно
возбудить.
ярко расписанной фарфоровой тарелке с райской птицей в венке из незабудок и
полураспустившихся роз; эта тарелка обычно вызывала во мне восхищение, я не
раз просила, чтобы мне позволили подержать ее в руках и рассмотреть
подробнее, но до сих пор меня не удостаивали такой милости. И вот
драгоценная тарелка очутилась у меня на коленях, и Бесси ласково уговаривала
меня скушать лежавшее на ней лакомство. Тщетное великодушие! Оно пришло
слишком поздно, как и многие дары, которых мы жаждем и в которых нам долго
отказывают! Есть пирожок я не стала, а яркое оперение птицы и окраска цветов
показались мне странно поблекшими; я отодвинула от себя тарелку. Бесси
спросила, не дать ли мне какую-нибудь книжку. Слово "книга" вызвало во мне
мимолетное оживление, и я попросила принести из библиотеки "Путешествия
Гулливера". Эту книгу я перечитывала вновь и вновь с восхищением. Я была
уверена, что там рассказывается о действительных происшествиях, и это
повествование вызывало во мне более глубокий интерес, чем обычные волшебные
сказки. Убедившись в том, что ни под листьями наперстянки и колокольчиков,
ни под шляпками грибов, ни в тени старых, обвитых плющом ветхих стен мне
эльфов не найти, я пришла к печальному выводу, что все они перекочевали из
Англии в какую-нибудь дикую, неведомую страну, где кругом только густой
девственный лес и где почти нет людей, - тогда как лилипуты и великаны
действительно живут на земле; и я нисколько не сомневалась, что некогда мне
удастся совершить дальнее путешествие и я увижу собственными глазами
миниатюрные пашни, долины и деревья, крошечных человечков, коров, овец и
птиц одного из этих царств, а также высокие, как лес, колосья, гигантских
догов, чудовищных кошек и подобных башням мужчин и женщин другого царства.
Но когда я теперь держала в руках любимую книгу и, перелистывая страницу за
страницей, искала в ее удивительных картинках того очарования, которое
раньше неизменно в них находила, - все казалось мне пугающе-мрачным.
Великаны представлялись долговязыми чудищами, лилипуты - злыми и
безобразными гномами, а сам Гулливер унылым странником в неведомых и диких
краях. Я захлопнула книгу, не решаясь читать дальше, и положила ее на стол
рядом с нетронутым пирожком.
в комоде ящичек, полный красивых шелковых и атласных лоскутков, принялась
мастерить новую шляпку для куклы Джорджианы. При этом она запела:
живейшее удовольствие; у Бесси был очень приятный голос - или так по крайней
мере мне казалось. Но сейчас, хотя ее голос звучал так же приятно, мне
чудилось в этой мелодии что-то невыразимо печальное. Временами, поглощенная
своей работой, она повторяла припев очень тихо, очень протяжно, и слова
"давным-давно" звучали, как заключительные слова погребального хорала. Потом
она запела другую песню, еще более печальную:
конца. Она с таким же успехом могла бы сказать огню "не гори", но разве
могла она догадаться о том, какие страдания терзали мое сердце?
себя чувствует?
ведь зовут Джен? Верно?
У вас что-нибудь болит?
Рид, - вмешалась Бесси.
мою гордость, с живостью ответила:
терпеть не могу кататься! А плачу оттого, что я несчастна.
пристально смотрел на меня. У него были маленькие серые глазки, не очень
блестящие, но я думаю, что теперь они показались бы мне весьма
проницательными; лицо у него было грубоватое, но добродушное. Он долго и
обстоятельно рассматривал меня, затем сказал:
падают? Ей ведь, должно быть, лет восемь или девять?
чувству оскорбленной гордости, - но я не от этого заболела, - добавила я.
карман пиджака свою табакерку, громко зазвонил колокол, сзывающий слуг
обедать; аптекарю было известно значение этого звона.