досадно, что говорит об этом перед какой-то девочкой, раскрывая свою душу;
холодное чувство гордости легло на губы, а под ним хотелось хоть раз, хотя
бы и некстати, просто высказаться. И последнее преодолело.
и приходят за тем, чтобы взять денег, то уже если и придет кто-нибудь так,
просто, с открытой душой, все кажется, что это только так, а в глубине души
ему надо того же... Что и он не пришел бы, если бы не мог взять денег. И уже
настораживаешься... Иногда такая инстинктивная злоба рождается, что и сам
оттолкнешь, сделаешься грубым и жестоким... Это очень мучительно, право!
Стало очень тихо, и шум моря показался девушке одиноким и печальным. Она
задумалась, и тысячи нежных, ласковых слов замелькали у нее в голове. С
материнской нежностью, раскрывающей всю ее девическую, еще наивную душу, ей
захотелось приласкать его, утешить.
Сначала он не поверил ему и даже смутно испугался еще больше: ему
показалось, что Мижуев притворяется несчастным, нарочно ради Нюрочки. Но
потом старику стало стыдно этой мысли и жаль Мижуева, по-стариковски, с
отеческой нежностью.
своей откровенности перед такими, в сущности, ничтожными людьми, как
какой-то отставной генерал и его дочь-гимназистка, которую он купить может.
Это чувство было мучительно для него самого, и он сам сознавал его грубость,
но все-таки стал высокомерен и холоден.
чем-то ненужном и неинтересном.
брезгливо. Она внезапно побледнела и вдруг выпрямилась, стала смотреть прямо
перед собой, и пальцы у нее задрожали от смутной, но больной обиды. Точно
кто-то раздел и насмеялся над ней, над тем, что она открыла с чистым и
глубоким желанием.
сам и понес какую-то чепуху.
почувствовалось, что надо расходиться. Генерал ослабел и, не зная, как
покончить, мялся, семенил и говорил уже окончательно неинтересные вещи о
вечере, море, о ялтинской жизни. Мижуев молчал и только изредка отвечал не
глядя:
дочь тихо потянула его за рукав и не глядя сказала тихо, но настойчиво:
до свидания, Федор Иванович, до свидания...
решался уйти. Девушка ждала молча, побледневшая, печальная. Ей было жаль
всех - и себя, и отца, и Мижуева, и того светлого, хорошего, что было и
ушло. Было жаль и на кого-то обидно до слез.
рассмеялась, закинув все-таки голову и показав свой нежный чистый
подбородок.
голосом она сказала:
печально-недоумевающие.
гравий. В душе у нее было смятенное чувство, точно оборвалось навсегда
какое-то счастье, и еще сильнее была острая жалость к Мижуе-ву.
IV
набережной стеною стоял что-то скрывающий мрак, и в нем чудилась непонятная
непрекращающаяся жизнь. В невидимом просторе что-то двигалось, напряженно
вздыхало, всплескивало, как будто плакало, росло и падало и опять нарастало
где-то в черной дали, слитой с черным небом. Там, во мраке, скрыто от
человеческих глаз, неустанно шла вечная таинственная борьба, точно миллиарды
каких-то существ под покровом короткой ночи спешили закончить свое свирепое
темное дело.
окована прозрачной чуткой пустотой. Деревья сливались в темную однообразную
массу, и только у самых огней ярко, но мертво зеленели отдельные застывшие
листья. Порой где-то вырастали одинокие отчетливые шаги, в круге света вдруг
рождалась резкая черная тень, росла, вытягивалась, перегибалась за парапет в
море и также мгновенно пропадала во тьме, унося вдаль четкие стихающие шаги.
пусто.
большие звезды, и в душе Мижуева было такое чувство, точно он стоит над
миром, в котором все давно умерло, навсегда прекратилась всякая жизнь, и
глаз видит только мертвые снежные поля да далекие звезды, окованные холодом
вечного молчания.
пустоте и молчании ночи.
раздавался звенящий смех. Мелькали в памяти: светлые волосы, влажные глаза и
мягкий чистый подбородок закинутой в смехе женской головки. Но мысли бежали
мимо нее, быстро и далеко, как тучи мимо луны в мутную зимнюю ночь. Не было
в них ни цели, ни начала, ни конца, и уныла была их дымно мчащая быстрота.
останавливался, шел назад и не мог бы выразить словами того, о чем думал в
это время. Не было определенных слов, не было лица, к которому обратить
протест. Так, чего-то требовала больная душа, придавленная сознанием
непонятной, но непреоборимой несправедливости. Рисовалось какое-то
стремительное движение, яркое и живое, как человеческая любовь и
человеческая радость. Вокруг же было пусто и казалось, что не на набережной,
а во всей жизни четко звучат только его собственные тяжелые шаги, бесцельно
и точно отсчитывая ступени мертвого, никому не нужного пути.
сдернулась завеса с черного и тяжелого и оказалось, что там нет ничего -
пустота. Ощущение легкой пустоты на мгновение все тело его сделало легким и
свободным, как будто он перестал быть Мижуевым, отяжелевшим, мрачным,
пожившим человеком. Но чувство это было мимолетно и потухло, как искорка во
тьме на ветру.
что жизнь его в самом деле безобразна, нелепа и жить нельзя.
лицом вниз и лежать.
задыхаясь от страшной тяжести и не понимая ее. - Я имею все, что нужно
человеку, и даже больше того... Тысячи людей мечтают о том, чтобы иметь
сотую часть того, что имею я... Мечтают о недостижимом счастье!.. Все мои
страдания всякий характеризует как бешенство с жиру... Чего мне надо?.. Есть
все...
прелестных женщин, театры, моря, города, картины, автомобили, рысаки...
целый мир, полный красок, света и движения, все самое пышное, красивое и
приятное, что может дать мир... Но его собственное лицо, больное и тяжелое,
осталось в стороне. И все ушло вдаль, побледнело и вдруг стало однообразным
и убогим, как полинявшая мишура.
молчащей души, и вдруг прилив злобы, беспредметный и бесполезный, потряс все
громадное тело Мижуева, и сквозь почти безумное страдание, длившееся один
бесконечный момент, он упал в пустую холодную дыру, в которой уже не было
ничего, кроме бесконечной усталости.
Мижуев прошел до конца набережной и вспомнил, что уже много раз прошел ее из
конца в конец. Он повернул назад, и когда через дорогу его легли яркие
полосы ресторанного света, Мижуев перешел улицу и машинально отворил большую
тяжелую дверь.
силуэты, зеленели резные листья декоративных растений и скатерти столиков
белели, как горный снег.
массивных плеч пальто, со всех сторон, ошеломляя после тишины ночи, ударил
спутанный стон голосов, взрывы смеха и искристый звон стекла. Мижуева сейчас
же увидели и узнали. То там, то тут, сквозь стук, гам и звон, послышалось
его имя, произносимое торопливо и как будто предостерегающе. Несколько
женских лиц любопытными глазами проводили его, пока он медленно пробирался
среди столов. У самого буфета его окрикнул знакомый московский литератор
Опалов.
лицо, тонкое, с узкими странными, как у японской куклы, глазами, начало
улыбаться с выражением живейшей радости и полного дружелюбия. - Федор
Иванович, садитесь с нами!.. Человек, дайте стул!
Сертаков Виталий
Сертаков Виталий
Гюго Виктор
Доставалов Александр
Посняков Андрей
Шилова Юлия