тракторе: надеялся, наверное, так жальче будет его, отпустят скорей. Ему
дали на плечи ватный бушлат, пропахший соляркой, и он, запахнувшись
рукавами, грел ногу об ногу.
белого пуха высовывалась из воротника.
натянутой на голову пилотке.-- Где ты меня ведешь? Тут бабы до ветра ходят.
Ты веди, где пушка пройдет!
трясущаяся рука его указывала вперед, на дождь. Он вывел батарею в посадку,
и его отпустили.
земли засверкали трассы пуль, возникая и исчезая. Передовая была где-то
недалеко. И он с тяжелыми пушками заперся сюда.
ракета. Вспыхнула, раскрылся свет над ними, и посадка, пушки, люди-- все
поднялось к свету, как на голой ладони.
беспомощность и отчаяние.-- Как нет, когда должно быть?
бесконечно, это он видел. Свет погас. Не зная, что теперь делать, что еще
говорить,-- а кричать, ругаться вовсе было бесполезно,-- Третьяков отошел.
Показалось, что из прицепа Завгородний позвал его, стон какой-то послышался,
но он сделал вид, что не слышит. Утешений ему не надо, да и что он, больной,
оттуда мог сделать?
глаза, обгрызала кору с дерева. От мокрого крупа ее подымался пар. Третьяков
только сейчас увидел, что дождь кончился. И от земли, из травы исходит
туман.
расчет закатывал пушку в свежевырытый окоп. Придерживая за ствол, налегая на
станины, на резиновые колеса, полуголые, мокрые от дождя, батарейцы скатили
орудие. Сдержанно возбужденные стояли вокруг него. Это были позиции
дивизионных пушек. Он разыскал командира взвода. Стариковатый с виду, в
пехотинских обмотках и ботинках, на каждый из которых налипло по пуду
чернозема, тот поначалу недоверчиво слушал Третьякова. Наконец понял, в чем
дело. Сличили карты. И вдруг, словно местность повернулась перед глазами,
все понятно стало. С полкилометра отсюда был тот скат высоты, за которым
следовало поставить батарею.
облазил, сообразил, какой дорогой поведет сюда орудия, и вернулся в посадку.
Бойцы спали, только Паравян, завернувшись в плащ-палатку, ходил у орудий.
Скомандовали подъем. Озябшие в сырых бушлатах, не согревшиеся и во сне,
подходили трактористы, зевали с дрожью. Он объяснил, как поведет орудия, и
горючее нашлось.
расстроился, когда сказали, что горючее кончилось, что даже по бакам не
проверил. А теперь не только в канистрах, но еще и бочка солярки
обнаружилась. Ну, что ж, трактористы тоже были правы: ездить всю ночь
неведомо куда, и, правда, все горючее пожжешь.
огневиков рыть орудийные окопы, привел связь на МП. Чабаров в свежевырытом
ровике устанавливал стереотрубу.
плащ-палаткой, выставив мокрые сапоги наружу, спал комбат за бруствером.
от света ракеты, глянул мутными глазами, не соображая в первый момент.
Зевнул до слез, вздрогнул, потряс головой:
потянулся, зевнул с подвывом, просыпаясь окончательно.
по вязкому чернозему. Только голова после всей этой бессонной ночи была
легкая, ясная, и огромный в своей плащ-палатке комбат то близко был виден,
то отдалялся в красноватый свет пожара.
ГЛАВА V
пшеницы между немецкими и нашими окопами все больше осыпалось от разрывов,
черные воронки пятнили его. Ночами по хлебам уползала разведка: к немцам--
наша, к нам-- немецкая. И подымалась вдруг всплошная стрельба, начинали
скакать ракеты, светящиеся пулеметные трассы секли по полю, осадисто и
звонко ударяли минометы. И кого-то волокли по траншее, в общий счет
безымянных жертв войны, а он чертил по земле каблуками сапог, пожелтелыми
пальцами уроненной руки.
взметнулся, огонь погнало ветром, перебросило через окопы, и по всей
передовой и на высотке, где с разведчиком и телефонистом сидел Третьяков на
наблюдательном пункте, сменив командира батареи, осталась выжженная до
корней трав земля, прах и пепел. Жирный чад горелого зерна пропитал все
насквозь: и воздух, и еду, и одежду.
садилось в тылу у немцев отяжелелое солнце и под пеплом облаков остывал
багровый закат, в небе уже высоко стоял месяц. Он наливался светом, холодно
блистал над черной землей.
черной каймой окружала обломанные ногти, вспоминал иногда Третьяков, какие
они отмытые были у него на болоте под Старой Руссой -- кожа сморщенная,
отмякшая, как после стирки. А станет переобуваться, чтоб хоть в голенище
сапога подсушить край портянки, нога из нее, как неживая, как из воды нога
утопленника.
нашим и немецким передним краем, огня не разводили ни разу, и все на них
было сырое. А весна затяжная стояла в том, сорок втором году, холодная. На
майские праздники повалил вдруг снег, крупными хлопьями при солнце понеслась
косая метель, зарябило над хмурой водой, весь их островок стал белым. Потом
еще зеленей заблестела вытаявшая из-под снега трава.
Вышний ветер растянул облака, с вечера обложившие небо, вода смутно
блистала. Весь сотрясаемый ознобной дрожью, зубом на зуб не попадая
спросонья, больше всего в свои семнадцать лет боясь, что еще за труса
сочтут, Третьяков вглядывался из-за бруствера и ничего не мог разглядеть.
Только от напряжения, от холода слезы текли из глаз. Вдруг от кустов
неслышно откачнулась волна. Еще одна. И пошли по воде, укачивая на себе
лунный свет. Тень за тенью, без всплеска, из куста в куст-- четверо. Только
волна возникала и отделялась.
глупости полез он поглядеть на немцев: какие они? Что-то в самом себе хотел
выяснить. Полез и едва не погиб: один из разведчиков оказался живой еще. На
себе Третьяков притащил его и, когда перевязывал, уже слабевшего,
покрывавшегося смертной испариной, с удивлением не находил в себе ни злобы к
нему, ни ненависти, хоть немец этот только что в него стрелял.
год и, что непонятно, стало привычно и просто. По своим законам текло время
на войне: что было давно, иногда приблизится ясно, словно это вчерашнее, а
самое долгое, самое нескончаемое, то, что происходит сейчас. Казалось, он
уже полжизни сидит на этой выгоревшей высотке, втянувшись в привычное
фронтовое состояние, когда спал-- не спал в любой час и спать готов и
подхватиться по тревоге. И многое он знал уже про своих бойцов, сидевших с
ним вместе. Младший, Обухов, рыжеватый и чернобровый, весь по смуглому лицу
осыпанный коричневыми пятнами веснушек, в свои неполные восемнадцать лет
воевал охотно. Все он посмеивался над связистом Суя-ровым, который больше,
чем вдвое, был старше его:
выпьет, за себя не отвечает. Сколько ты лет получил до войны?
улыбке, временами искательной, обнажавшей черные от табака зубы. Но чаще он
только мигал, когда разговор шел про него, и сосредоточенно сосал мокрую
иссосанную цигарку, до синевы напиваясь табачным дымом. И почему-то
неприятно было смотреть, как у него сам по себе вздрагивает, копошится
обрубок безымянного пальца.
Володихин Дмитрий
Никитин Юрий
Якубенко Николай
Володихин Дмитрий
Круз Андрей
Посняков Андрей