сколотые в пучок на затылке, наивный, кружевной, как у девочки, белый
воротничок на темном платье и в худенькой опущенной руке кожаная сумка,
тяжесть которой ощущалась...
на наваждение, он чувствовал, что не хочет, не может этому сопротивляться,
и в тот момент, еще не увидев лица женщины, как подталкиваемый, в слепом
порыве, вдруг пошел за ней с желанием зайти вперед, посмотреть ей в лицо,
но в то же время боясь увидеть его.
отчетливо различая заколки в чисто-седой белизне волос, тонкие синеватые
жилки, проступавшие на руке, и угадывал необъяснимо родное, слабое в ее
худенькой спине, в шее, в плечах, в ее маленьких ушах, видимых из-за этих
собранных на затылке волос. И казалось, даже вдыхал запах ее платья,
теплый, мягкий запах одежды.
холодноватую. Он сидел за столом, свет настольной лампы падал на
развернутые конспекты, на пепельницу, полную окурков, но ничего не сказала
и мягко, неслышно опустилась на стул возле окна, застыла там в тени, долго
смотрела на него, руки на коленях, голова чуть наклонена, а ему стало
неспокойно и как-то стесненно от ее взгляда.
сплошной черноты слабо белел неподвижный силуэт ее головы, и потому, что
она молчала, ему вдруг представилось, что мать бестелесно растворяется в
этой тьме, невозвратимо уходит куда-то за черные стекла.
его чувством опасности, оттого, что мать так долго молчала, так долго,
незащищенно глядела на него, и тут увидел: в глазах ее, не проливаясь,
блестели слезы. - Мама, ты что? - повторял он. - Ну не надо.
она, по-прежнему не вставая, и ему стало жутковато оттого, что мать
спросила это.
внезапно сильно, что пуговица на ее кофточке больно врезалась ему в щеку.
А он, обняв ее, боясь пошевелиться, снова увидел черный провал окна и
почему-то редкие капли вечернего тумана, косо ползущие по стеклу, и слышал
ее вздрагивающий голос, как будто она подавляла рыдания:
- Я уверен, все будет хорошо.
неясное, незнакомое ей, вглядывалась в его лицо, ладонями сжимая его
виски. И ему почудилось - от нее запахло вином. Но в эту минуту мать
пыталась улыбаться ему сквозь слезы, а они все блестели в ее
неправдоподобно напряженных и синих сейчас, как васильки, глазах, и она
договорила странно:
раздражаться на нее, и пошел к столу, с минуту постоял там, потом
сдержанно сказал: - Я не люблю давать себя в обиду... У меня достаточно
крепкие кулаки. Не божий одуванчик, мама.
мой!..
пальцы к глазам; затем выпрямилась.
в последнее время и о том, что она уже неделю проходила обследования у
врачей, и его испугал этот ставший фальшивым ее голос.
и, непонятно зачем торопясь, пошла к двери в свою комнату, а когда
закрывала дверь и оглянулась в сторону Никиты, на лице ее мелькнуло
выражение обнаженного страха.
прикрытой дверью, и скрипнули пружины дивана: она, видимо, легла. - Я
отдохну немного. Я как-то устала. Не входи, пожалуйста, я разденусь.
и в бессилии ожидал возможного приступа болей, с которыми теперь боролась
мать, и представлял, как она лежит там, в своей комнате, на диване, в
окружении книжных стеллажей, возвышающихся над широким письменным столом,
на уголке которого белели мелко исписанные листки, - здесь вечерами она
всегда писала конспекты к своим лекциям.
разговора? Ты ни в чем не виновата ни передо мной, ни перед кем! Что тебе
сказали?
матери. - Ради бога, Никита!..
том мучительном и противоестественном физическом ее состоянии, которое она
всеми силами скрывала в течение последнего года, а он уже обо всем
догадывался.
внятный, но осторожный скрип пружин, шаги, еле уловимое в тишине
позвякивание ложечки о пузырек, полоска света желтела под дверью. И тогда
он тихо, настороженно окликал ее: "Мама, ты что?" Все смолкало в той
комнате, гасла полоска света под дверью, и потом чрезмерно спокойный голос
матери отвечал: "Совершенно замучила бессонница, извини, если разбудила".
Но после повторявшихся пробуждений Никита подолгу не мог заснуть, в
беспокойстве ждал, что мать все-таки позовет, попросит лекарства или
грелку, попросит, наконец, открыть форточку в ее комнате. Никита знал, что
у нее не бессонница, а что-то другое, серьезное, потому что мучения ее
стали повторяться все чаще, были все длительнее, однако мать, перетерпев
приступ, говорила со слабой улыбкой, что хроническую бессонницу
современная медицина не научилась лечить. Она обманывала и себя и его,
оттягивала время, не хотела показаться врачам, боялась вернуться от них с
приговором.
пыткой, он вскочил с постели и, не зажигая у себя свет, вошел к ней. Мать,
прозрачно-бледная, в ночной пижаме, сидела, отклонясь к стене, на диване,
белой дрожащей рукой наливала в большую рюмку водку, дверца тумбочки была
открыта, горела настольная лампа на краю стола, под светом белела
развернутая книга, исписанные листки бумаги; стеллажи в полутьме уходили к
потолку. Увидев Никиту, его непонимающие глаза, мать вздрогнула, отставила
рюмку и каким-то обнаженным, пронзительно-синим, полным боли взглядом
посмотрела на него снизу вверх. Будто умоляла его ничего не говорить, ни о
чем не спрашивать. И он, впервые до спазмы в горле захлестнутый страхом,
осознанно, молча смотрел на ее по-девичьи тонкую руку, на рюмку, на этот
болезненно исходивший от ее взгляда синий свет, лучащийся молчаливей
мукой. И, готовый не поверить, что именно так каждый раз мать чудовищно
обманывала свою боль, так ложно успокаивала ее, Никита лишь сумел
выговорить:
как она пьет, поднесла рюмку к губам и сквозь сжатые зубы, с отвращением
выцедила водку. Потом, откинув голову, попросила слабым движением губ:
хватало сил. Но сейчас - нет...
происходило с матерью, прошептал:
его к двери матери, и опять слышал ее придушенные стоны, дрожащее
позвякивание горлышка бутылки о рюмку, жадные, как ожидание облегчения,
глотки. Под утро там затихло, успокоилось. Он заглянул в комнату. Мать
спала, не погасив настольной лампы, и бледное лицо ее было
страдальчески-детским, брови подняты, сдвинуты, губы искусаны, но дышала
она ровно.
осевшего тумана улицы. И, весь продрогнув от мартовского холода, два часа
ждал открытия районной поликлиники, потом сбивчиво и возбужденно говорил с
главным врачом, заспанным, с погасшей папиросой в зубах, некстати
механически мывшим руки под краном, точно готовился осмотреть самого
Никиту, и, наконец, равнодушно понявшим, в чем дело.
столу и небрежно рассыпая пепел на историю болезни и сдувая его. - Нет,
она не жаловалась на боли. Она говорила о прекрасном самочувствии, хотя
анализы не совсем хороши. Но мы не можем сразу...
ждете? Я знаю ее лучше, чем вы!
что уже не вернется, хотя в тот день не было болей, с утра приняла ванну,
была аккуратно причесана, хорошо выглядела, сама позвонила в институт,
спокойно и ласково объяснила кому-то, что ее кладут в клинику, с этим
Флинт Эрик
Круз Андрей
Афанасьев Роман
Жюль Верн
Пехов Алексей
Конан-Дойль Артур