Чтение 6–й страницы книги ~Селение любви~

пресыщенно уклоняясь в подернутое дымкой незнаемое, в котором помогало мне
наощупь блуждать прочитанное в книгах и увиденное в кино.

Действительность окрашивалась настроением возвышенно-дерзкой охоты, и
могло ли взбрести мне, мечтающему о далекой лани, что меня способна поманить
закоснело-скучная школа?

Однако же я стою перед ней, по-вечернему безлюдной, открыв - как
таинственны серые ее окна! Они словно о чем-то предостерегают. Между мной и
школой возникла некая новая связь: девушка в малиновых шортах, наша
учительница - теперь, с первого взгляда на школу, я буду знать, там она или
нет.

Однажды мы с мальчишками возвращались из кино - смотрели "Капитанскую
дочку" и теперь в развязной вольности шли и обсуждали дуэль, бой, казнь; мне
что-то мешало вставлять замечания, мешало радоваться: я еле удерживал
слезы... Потом понял: мне было жгуче, до безысходности завидно, что я не
Гринев. Что не меня любит Маша. И что Маши вообще нет.

Сегодня то нестерпимое чувство возвратилось.

8.

Проникающая яркость потрясения обнажила в мареве дремы одинокий венок.
Он плелся из того, что было сорвано с родного и незнакомого мне эстонского
поля. Мои родители-хуторяне жили в собственном доме, который я вижу
каменным, большим, с высоким надежным потолком. Однажды - это было через
несколько лет после войны - приехали на грузовиках коммунисты, чтобы
обеспечить переселение, без обременительного багажа, в Сибирь. Мой отец, его
родной брат и два двоюродных, брат матери, ее племянник засели в доме и
отстреливались. Почти все они погибли - но пропустив вперед компанию совсем
не желавших этого коммунистов.

Мать родила меня в тюрьме, чтобы вскоре распрощаться: она уезжала в
лагерь, а я в детдом. Там меня нашел полиомиелит, искалечивший мою ногу, и я
был передан специальному учреждению и щедрости случая с его избранником
Валтасаром.

После смерти Сталина матери удалось узнать, где я пребываю, однако
освобождать ее не спешили. На ее письмо ответил Валтасар, и завязавшуюся
переписку можно расценивать как хлопоты, благодаря которым я получил
маленькое наследство. В тяжбе с нищетой я не оказался последним лишенцем -
имея чем питать потребность в необычайном, а она кое в ком едва ли не самая
сильная после голода.

В одном из писем мать сообщала, что попала в лагерную больницу, но не
желает оставаться на операцию, с часу на час ожидая указа об освобождении. В
следующем письме говорилось, что, выпущенная наконец, она пустилась в
дорогу, но не миновала "вольной" больницы. Там перенесла операцию и оттуда,
бесконвойная, писала с безоглядной стенящей прямотой.

Ломаные русские слова, языковые неправильности как-то еще более
закрепляли выразительность того, что она заставляла увидеть: пору
бессолнечного зенита, когда солнце заменял выстрел.

У отца болела голова - из тайников доставали оружие, он взял в леднике
кусок льда, приложил к одному виску, к другому, и боль успокоилась. Мать
принесла мужчинам сухие тряпки - стереть смазку с винтовок и автоматов.
Беременная, она одолевала тошноту, делая бутерброды с салом. Мужчины
пересчитали и поделили патроны, а она налила горячий кофе в три термоса -
пришлось по одному на двоих. Она должна уйти из усадьбы, когда покажутся
грузовики коммунистов.

Мать осталась бы. Просила, чтобы перед концом отец застрелил ее, но он
ни за что не хотел.

Она заключала письмо молящей угрозой загнанности: если о сироте не
позаботятся, она проклянет русских, и Бог может дать силу ее проклятию.

Я получил письма за несколько недель до того, как мне исполнилось
тринадцать. Это, полагали друзья Валтасара, уважая родовую традицию, был уже
мужской возраст. Письма вручались мне без свидетелей, и, пока я читал,
Валтасар пересекал комнату от двери к окну и назад - легкотелый,
мускулистый, внезапный в движениях - выскальзывал в коридор и возвращался,
взглядывая на меня с задумчивой пронзительностью.

Он серьезно рисковал, не передав корреспонденцию куда следовало, а
теперь еще и предоставляя ее мне. Тихо протестующей стойкостью походя на
чеховского персонажа, он желал бы всю страну засадить вишнями, но
безнадежно-уступчивый дух вишневого сада делал складку на его переносице
тоскливой, а рот - мягко-немощным.

Он был ребенком, когда коммунисты определили его родителям, крестьянам
Пензенской области, якорь Дохлого Прикола. Мать вскоре умерла здесь от
водянки, а отец-сердечник дотянул до обнадеживающего момента, когда сын
получил паспорт и осуществилось восхождение из общей землянки в комнату
барака.

В городе, куда Валтасар стал ездить на занятия, встретились ему люди с
той душевной стесненностью, которая требует удаления от зла, воспринимаемого
остальными как мирная повседневность. В противостоянии ей, пусть и неявном,
есть доступная для немногих красота, и мало-помалу дружба духовных сродников
сплела свою пряжу вокруг нацеленности на добрый поступок. Я и моя мать с ее
письмами обрели самое положительное значение.

* * *

Серый многоэтажный корпус стал значим как средоточие зла. А ведь бетон
его стен защищал от злобных ветреных зим. Там кормили, и чай был с сахаром.
Нас, инвалидов, обещали приспособить к общеполезному делу и действительно
давали профессии.

На прилегающем к дому пространстве, поросшем редкой травой, - так
называемом стадионе - проводились пионерские линейки. Выстраивались ходячие,
остальным ставили табуретки и скамьи. Алели галстуки, выносилось красное
знамя, трубили в горн. Директор, бывший офицер, стоял в лоснящихся хромовых
сапогах, в военной без погон форме с орденской планкой на груди. Слушал
рапорты об успехах в учебе, о борьбе за примерное поведение, и его
малозапоминающееся лицо с непроницаемыми глазами замечательно отвечало
обстановке твердых, нужных и хороших начал. Не забыть, как резко я это
чувствовал и как повелевало мной воображение, вызывая ясный крепкий хлопок
выстрела. Я мысленно посылал пулю директору в лоб.

Меня обуревало восхищение этой ужасной дерзостью, а оно было вскормлено
ужасом безнаказанности, с которой лгали директор и его люди. Нас учили
воодушевленно петь о светлом будущем, о счастье, о благодарности стране: я
смотрел на бодрые в их честной фальши лица воспитателей и в мгновенной
яркости воспоминания видел нашу палату. Воспитатель, молодой парень,
выключил свет и приказал "отвернуться и спать". На койке рядом с моей он
занялся с искушенным мальчиком и после процедуры невозмутимо кинул на спинку
кровати его полотенце, посредством которого только что обошелся со своей
телесной принадлежностью.

Меня поражало, какими неуязвимо-правдивыми умели выглядеть этот человек
и другие воспитывающие, наказывая нас за иной ничтожно-мелкий проступок.

Среди мальчиков и девочек постарше, пусть полупарализованных,
хроменьких, горбатых, оказывались готовые к нарушению - по серьезности
второму после докуривания подобранных окурков. Со всей хитростью и
осторожностью пары проникали в загроможденные швабрами, метлами и прочим
инвентарем подсобки, в другие закоулки корпуса. И время от времени гвалт
возвещал, что предающиеся пороку накрыты.

Мало кто из работников ленился показать свою истовость в морали,
ревниво преследуя "безобразников". По ночам устраивались облавы, дабы
сорвать задуманное, если мальчик пробрался в палату к девочкам или наоборот.
Вспыхивало электричество, и в глазах тех, кто входил, взблескивал лютый,
торопливый голод любопытства. В каком-то веселье без смеха с нас срывали
одеяла, пылко желая обнаружить рядом с одним второе съежившееся коварное
существо.

Одна из воспитательниц выражала радость поимки несколько непохоже на
других. С ее мужеподобной костистой фигурой не вязался разбито-ноющий глухой
голос, которым она с пристаныванием восклицала:

- А-ааа, светопреставление!

Это была Замогиловна, увлекающаяся натура, кем наше учреждение однажды
пожертвовало. На ней сказалось последствие заурядной неприятности, связанной
с детдомом в Средней Азии: в доме содержались слепые девочки для влиятельных
мужчин. Происходившее приняло нескромные формы, и, дабы дом перестал служить
источником слухов, было решено не то чтобы закрыть его, но питомиц, во
всяком случае, развезти по стране. Две девочки попали к нам, и одну из них
Замогиловна застукала с мальчиком в нежилой, приготовленной для ремонта
комнате.

То ли потому, что не могла увидеть волнение воспитательницы, то ли по
иной причине, но девочка еще теснее обняла друга, не желая разлучаться, -
несмотря на леденящее завывание:

- А-ааа! Светопреставление!..

Замогиловна, сраженная оскорблением, даже на минуту онемела. Потом
объясняла, потерянно понижая голос до глухо клокочущего шепота:

- При мне не перестали! При мне, это самое, не знаю, как сказать, так и
делали свою гадость...

Она схватила пучок дранок, которые приколачивают к стене, перед тем как
ее оштукатурить, и впечатляюще доказала их пригодность и для другого
назначения. Из-под кожи испытавших это извлекли десятки заноз.

Замогиловну уволили - и, хотя употребили иные формулировки, не
поплатилась ли она за вольное обращение со строительным материалом?