молодыми, а всегда были такими, как есть, и как сидели, так сидят и будут
сидеть всегда. Они сидели и смотрели на протекавшую перед глазами жизнь, как
на бесконечную, говоря нынешними словами, мыльную оперу. Не слушая радио и
не читая газет, они знали все про всех живших в городе Долгове и частично
про обитавших в окрестностях: кто выиграл по облигации, кого посадили за
растрату, у кого мужа увезли в вытрезвитель, у кого родилась двойня, чья
теща попала под поезд, где случился пожар или кого пырнули ножом. Эти
сведения они получали, постоянно опрашивая всех проходящих мимо,
где-что-чего, но до многого и своими головами додумывались. Если в поле их
зрения попадал не знакомый им человек, старухи включали свой интеллект и
непонятно каким образом определяли близко к истине, кто он, откуда куда
идет, чем занимается и какие имеет намерения. Иногда просто так отмечали,
что в прошлый понедельник перед обедом мимо прошел человек в шляпе. Сейчас
они тоже сидели на лавочке, смотрели перед собою на снег, на солнце, на
игравших и шумевших детей. Увидели мужчину и женщину, которые, совершенно им
не знакомые и ничем не примечательные, проходили мимо, осмотрели их
внимательно, и, когда они удалились, баба Надя спросила Гречку:
этого сожительства не одобряя.
Бауман в старом суконном пальто с каракулевым воротником и, держа на коленях
черные кривые руки, стала рассказывать о жизни еврейской семьи в местечке до
революции и после, и во время гражданской войны, когда местечко стало целью
постоянных набегов различных банд, из которых одни были хорошие, они только
грабили, другие - плохие, грабили и убивали, а хуже всех были казаки: для
них главное было - убить.
пуховый платок, - это такие люди, что ой. Они-таки никого не жалели. Моя
сестра Мира была беременная, так они ей сказали, мы тебе сейчас устроим
роды, и стали плясать у нее на животе, и у нее был выкидыш, а сама она
осталась живая, но стала совсем самашечая.
распятие Христа и мацу, замешанную на крови христианских младенцев. Рассказ
о казаках был прерван появлением Аглаи, которая, выйдя из подъезда,
остановилась и зажмурилась, ослепленная солнцем. Она была в черном пальто, в
черных сапогах, в заломленном набекрень черном берете с хвостиком и сама
лицом черная, как цыганка, черная, как эти старухи и как галки или вороны на
поле. Она посмотрела на старух презрительно, ибо никогда не любила людей,
сидевших без дела, и, не сказав им хотя бы "здрасьте", быстро и легко, как
будто и не болела, зашагала прочь со двора. При ее появлении старухи затихли
и присмирели, а когда она удалилась, баба Надя сказала:
другая, если их спросить, объяснить не смогли бы.
солнце тропинке через пустырь, шла быстро, легко, радуясь свету, и цвету, и
запаху весны, сама не понимая причин столь острого чувства. Это понимал
организм. Организм знал, что болезнь была серьезной, Аглая выздоровела
чудом, и теперь каждая клеточка организма радовалась счастливому продлению
своей жизни.
Глава 9
Розенблюма, а та выливалась на проспект Сталина, недалеко от площади
Сталина.
Сюда в свое время Аглая приходила (точнее, приезжала, ходить ей должность не
позволяла) как к себе домой. Милиционер у входа вытягивался и отдавал ей
честь, секретарша в приемной вскакивала и поправляла прическу, а
попадавшиеся в коридорах толстые мужчины из местных начальников прижимались
спиною к стене и, распространяя запах чеснока и сивухи, широко раскрывали
рты, набитые золотом или металлом попроще. Они улыбались или даже смеялись,
трясли животами, показывая, как счастливы они ее видеть, и некоторые
изображали что-то похожее на реверанс.
отделанными ореховыми панелями, со многими телефонами. Здесь, в сизом
папиросном дыму, она, похожая на неистовую Пассионарию, сидела за обширным
столом под портретами Ленина и Сталина. Сюда вызывала отличившихся в труде,
но их было всегда меньше, чем провинившихся, а на последних стучала кулаком,
рявкала и крыла их матом. Здесь перед ней, бывало, мужчины больших
должностей и крупного телосложения дрожали, потели, заикались, хватались за
сердце и теряли сознание. Был случай, когда один из них самым натуральным
образом наложил в штаны, а другой, директор совхоза, пропивший полугодовой
совхозный бюджет, не найдя объяснения, как ему это удалось, рухнул, тут же
пораженный инсультом.
богатством. Неприятно и даже унизительно ходить пешком там, где тебя возили
на машине, да с ветерком, с шумом, с рявканьем клаксона: остановитесь,
уступите дорогу, разве не видите - Ревкина едет? Трудно привыкнуть к тому,
что нельзя направо и налево приказывать: подать, принести, отнести,
положить, доложить. Непривычно не видеть на лицах встречных льстивых улыбок,
а в глазах вопроса и подобострастия. Но постепенно Аглая привыкла к своему
невысокому положению, утешаясь тем, что сделала в жизни немало хорошего. И
колхозную систему внедряла, и в разгроме оппозиции участвовала, и
партизанила, и восстанавливала район из руин, но самой большой своей
заслугой, венцом своих усилий считала установление памятника, без которого
город просто не был бы тем, чем он был.
нечего. И сейчас шла она не к нему, а к Сталину. Но задержалась у Аллеи
Славы, располагавшейся как раз перед райкомом. Первой приметной вещью на
Аллее была Доска Почета, где в два ряда были вывешены портреты героев труда
и ударников производства: знакомых Аглае передовых председателей колхозов,
агрономов, врачей, учителей, доярок, трактористов, рабочих патронного
завода, картонажников и ниточников, то есть работников картонажной и
ниточной фабрик. Здесь же среди прочих висел портрет и самой Аглаи
Степановны, поскольку возглавляемому ею детскому дому в прошлом году было
вручено переходящее Красное знамя. А за доской находилось то, благодаря чему
Аллея получила свое название - могилы славных борцов за наше будущее и
настоящее, начиная с красного комиссара Матвея Розенблюма. Который когда-то,
прибыв сюда на бронепоезде "Решительный", объявил народу окончательное
установление в этих местах новой власти, после чего был немедленно застрелен
эсером Абрамом Циркесом. Что и послужило причиной временного увековечивания
имени Розенблюма в названии одной из центральных улиц. Хотя впоследствии,
когда стало можно шутить, некоторые шутили, что увековечить следовало
Циркеса, попал-то ведь он. После Розенблюма здесь располагались в два ряда,
как на Доске Почета, жестяные обелиски со звездой и каменные надгробья
героев гражданской войны, Великой Отечественной войны, финской кампании и
суровых боев мирного времени. В самой середине ряда под именем Афанасия
Миляги покоились кости мерина "Осоавиахима", едва не ставшего человеком (кто
читал "Чонкина", знает). Рядом на очень замшелом и заплесневевшем камне
надпись гласила обманчиво: "Андрей Еремеевич Ревкин. 1900-1941. Совершил акт
самопожертвования. При подходе немецко-фашистских захватчиков взорвал важный
промышленный объект и сам погиб при взрыве".
не склоняли, а просто стояли в раздумье, полагали, что здесь действительно
покоится герой, совершивший выдающийся подвиг. На самом же деле здесь не
лежал никто. Потому что найти труп Ревкина после взрыва не удалось, тем
более что никто не искал, тем более что искать было нечего, поскольку в
результате взрыва вся электростанция была разнесена на куски, а
неразнесенное выгорело, а если бы и не выгорело, то кто в условиях немецкой
оккупации мог бы разыскивать трупы на территории станции и с почестями
захоранивать? Чушь какая-то, да и все. Аглая, конечно, знала, что здесь
никто не лежит, или должна была знать, но мозги идеологически
ориентированного человека так устроены, что, зная одно, он верит в другое. И
Аглая знала, что Ревкин здесь не лежит, но верила, что лежит.
могил. Аглая постояла у могилы, пообещав мысленно тому, кто здесь не лежал,
что в начале лета вернется, прополет старую траву и посеет новую.
отошла назад, подняла голову и только сейчас увидела, что здесь что-то не
так. Сталин стоял на прежнем месте, в прежней позе, с привычно поднятой
правой рукой, но взгляд у него был грустный, осанка изменилась, словно он
как-то (не может этого быть!) ссутулился. А на фуражке его - вот что было
невероятно! - миловались и ворковали два сизых, жирных, отвратительных
голубя. Казалось, что тут особенного, чего можно требовать от этих
безмозглых тварей, никаких памятников они не избегали. Но ведь этот памятник
отличался от всех прочих, и они сами его отличали. За все время ни одна
птица не смела тронуть статую ни ногой, ни крылом. Был случай, единственный
- ворона с коркой хлеба села на фуражку, но не успела еще коснуться
поверхности, как, выпустив пищу, с диким криком отлетела в сторону и камнем
грянула на асфальт. С тех пор уж точно ни одна крылатая тварь даже и не
пыталась использовать статую как посадочную площадку. И вдруг - эти глупые
птицы! Как они поняли, что теперь можно и садиться сюда, и гадить? И уже
покрыли верх фуражки белым пометом, потеки которого были видны на козырьке,
на левом плече и на отвороте шинели.
Орловский Гай Юлий
Каменистый Артем
Лукин Евгений
Бажанов Олег
Зыков Виталий
Афанасьев Роман