и нагайки, и пальба, и насилия над женщинами... Депутатам больше всего
досталось... Мне еще ничего, потому что меня в первых арестовали... А другим
попало здорово... Библиотекаря нашего казак к седлу привязал и погнал рысью
в город... Руки у него связаны назад были, так что если он отставал, то их
выворачивало, и он падал в грязь и волочился прямо по земле... а сзади ехал
другой казак и пикой его колол, чтобы поднять... Черт!.. Многие плакали, как
его гнали...
было по-прежнему неподвижно, и только пальцы быстрее барабанили по столу.
кровавыми слезами!
исступленное, точно вся душа напряглась в грозном восторге.
он.
безумной, непреклонной веры ответил слесарь.
отразилась на его голодном черном лице с блестящими фанатическими зрачками.
С минуту они прямо смотрели в глаза друг другу. Шевырев не двигался. Слесарь
вдруг опустил глаза, его длинное тело как-то ослабело, и, положив голову на
руки, он упрямо ответил:
захохотал пьяным идиотским смехом.
сказал, криво усмехнулся и, подняв голову, пошел к выходу.
V
даль. И насколько мог хватить глаз, черно-пестрая и живая толпа, разрезанная
бесконечной лентой экипажей и рельсов трамвая, куда-то торопилась, сливаясь,
развиваясь, толпясь, толкаясь и как будто не прибывая и не убывая ни на одну
минуту.
кронштейны трамвайных столбов. Самый воздух и свет неба тут казались белее и
чище. Дышалось легко, как на просторе, и кровь веселее и ярче бежала в
жилах.
с оживленными, нарядными лицами. Колыхались в толпе тонкие талии женщин и их
причудливые костюмы с огромными шляпами пестрили черную вереницу мужских
пальто, цилиндров, котелков и военных фуражек. Танцующей и заманчивой
походкой, точно волнуясь и торопясь, они огибали встречных, и их кружевные
юбки загадочно колыхались в такт постукиванию высоких каблуков. Со всех
сторон слышался смех, бойкие голоса и шелест шелковой материи, а над всем
этим пестрым гомоном висели звонки трамвая и мягкий, то нарастающий, то
упадающий, как волны, экипажный гул.
кокетливой, не по возрасту, смятой сбоку шляпе, из-под которой выделялся
розовый двойной затылок с мягкой выхоленной складочкой. Он шел солидной и в
то же время легкой походкой, слегка размахивая тросточкой и рукой в
коричневой перчатке.
поворачиваясь то к окнам магазинов, то к встречным женщинам. Особенно женщин
он рассматривал легко и приятно. Чувствовалось во всех его движениях, с
какими он слегка поворачивал навстречу каждой хорошенькой свое плотно сбитое
тело, что он их знает, любит и с гурманским аппетитом использовал
достаточно, чтобы чувствовать себя хотя на время спокойным.
из-под слегка подрисованных ресниц лукаво скользили по его лицу и
притворно-конфузливо опускались, когда он ловко и самоуверенно улыбался...
не то им, не то самому себе. Но ни на одной взгляд его не останавливался
долго. Видно было, что он недавно пообедал, чувствует себя удовлетворенным,
веселым и добрым, и ему просто приятно подышать свежим воздухом, лишь
платонически щекоча разнежившиеся от еды нервы хорошенькими женскими
личиками.
глазами и аппетитная складочка на шее при каждом шаге вздрагивала сочно и
лениво. И, наконец, холодный и твердый взгляд Шевырева остановился на нем.
металлических глазах, и вдруг они приняли странное и зловещее выражение.
дорогу, он быстро, хотя, видимо, машинально, обогнул, толкнул какого-то
офицера и, не слыша возмущенного крика: "Болван!", опять пошел за розовым
затылком, медленно, настойчиво и неуклонно.
была в них какая-то прозрачная ясность определенной, беспощадной силы. Если
бы паровоз, настигающий человека, которого должен сейчас раздавить, мог
смотреть, он смотрел бы так холодно и определенно, как Шевырев.
понял выражение этих ясных глаз, он бросился бы в толпу, влип в ее живую
массу, потерял бы все человеческое и с исказившимся лицом стал бы вопить
гулким голосом ужаса и отчаяния: "Помогите, помогите!"
и сужая круги, и, наконец, с кошмарной яростью остановилась над розовым
затылком, точно тысячепудовый камень, повисший над головой человека. Что-то
тонкое, как ниточка, натянутое до последней степени, еще держало этот
страшный камень, и не зримый никому ужас рос и креп в воздухе над беспечной
нарядной толпой.
звучала бы так:
счастливый, сытый, веселый, я говорю себе: ты весел, счастлив, ты жив только
потому, что я это позволяю тебе!.. Быть может, в эту самую минуту я
передумаю, и тебе осталось жить две, одну, полсекунды... Для меня уже нет
жалких слов о священном праве на жизнь всякого человека! Я - хозяин твоей
жизни!.. И никто не знает ни дня, ни часа, когда переполнится мера терпения
моего, и я приду судить вас, тех, кто всю жизнь давит нас, лишает солнца,
красоты и любви, обрекая на вечный безрадостный и голодный труд!.. И я,
может быть, именно тебе откажу в позволении жить и наслаждаться... Вот я
протяну руку, и из твоего розового черепа брызнут кровь и мозги, разлетаясь
по камням тротуара!.. И там, где был ты, будет труп, мрачный и безобразный.
Кто сказал, что я не смею сделать этого, что я должен терпеть и молчать?.. Я
смею все, ибо я - один!.. Я сам судья и палач своей души... Жизнь каждого
человека в моих руках и я брошу ее в пыль и грязь, когда захочу!.. Знай же
это и передай всему миру!.. Так говорю я".
все исчезло из его глаз, и сверкающей точкой в белом мраке остался перед ним
один розовый человеческий затылок. Ощущение черной стали холодного
револьвера в судорожно сжатых в кармане пальцах и розовая живая точка
впереди...
подрагивала над твердым белым как снег воротничком.
бы бросая в воздух бешеный крик ярости и мести...
разжались, и вдруг Шевырев, быстро повернувшись, пошел назад.
помахивая тросточкой и заглядывая под шляпки хорошеньких женщин, пошел
дальше и скоро как песчинка затерялся в шумливой и торопливой толпе.
перешел улицу и скрылся в пустых переулках, пробираясь в свою странную
пустую комнату, как зловещая тень, вышедшая из мрака и опять ушедшая во
мрак: глаза его по-прежнему были спокойны и светлы.
VI
Шевырев проходил по темному коридору, ему бросилась в глаза открытая дверь в
комнату, откуда утром доносился писк детей. Как ни быстро он прошел, но
успел увидеть какие-то кровати, сундуки, заваленные тряпичным хламом, двух
маленьких полуголых ребятишек, сидевших на кровати рядом, вытянув ножки и с
испуганными лицами, девочку лет семи, прижавшуюся к столу, и высокую худую
женщину, которая обеими руками рвала себя за взлохмаченные жидкие волосы.
кричала она пронзительно и отчаянно, как потерянная.