Чтение 6–й страницы книги ~Любовник смерти~

- Не отпущу, - отрезал Князь. - Всех видел, всё знает. Так и скажи: не объявится - сам сыщу и закопаю. Да хватит о пустом болтать. Я, Смерточка, прошлой ночью хороший слам взял, боле трех тыщ. А нынче еще больше возьму, наводку мне дали знатную. Синюхина знаешь, кал яку, что в Ерошенковских подвалах живет?

- Знаю. Пропойца, чиновник бывший. Он, что ли, наводку дал? Князь смеется:

- Не он дал. На него дали.

- Да что с него, голого, взять? Еле жену-детей кормит.

- Можно, Смертушка, еще как можно! Человечек один шепнул Салу, а Сало мне. Нашел каляка где-то под землей клад старинный, злата-серебра видимо-невидимо. Третий день казенную пьет, рыжиками да семгой заедает. Бабе своей платок купил, дитям сапожки. Это Синюхин-то, у которого больше гривенника за душой не бывало! Он Хасимке-сламщику денег древних, серебряных целую горсть продал и спьяну хвастал в "Каторге", что скоро съедет с Хитровки, будет как раньше на собственной квартере проживать, на белой скатерке разносолы .кушать. Потолкую нынче ночью с Синюхиным. Пускай своим счастьем поделится.

Вдруг в комнате стало тихо, да не просто, а как-то по-нехорошему. Сенька ухом к щелке жмется, чует неладное.

Князь как гаркнет:

- А эт-та что? Сапоги? И диван помятый? Загрохотало - стул что ли упал или еще что.

- Лярва! Паскуда! С кем? Кто? Убью! Спрятался? Где?

Ну, дальше-то Скорик дожидать не стал. Щеколду задвинул, влетел на вазу, за цепь ухватил, подтянулся, окошко толкнул и, уже не обращая внимания на рев воды, прямо башкой в проем.

Сзади треск, дверь нараспашку, рев: "Стой! Порву!"

Ага, щас.

Рыбкой вниз сиганул. Как только шею не свернул - промысел Божий. Перекувырнулся кое-как и припустил по щебенке, по битому кирпичу в подворотню.

Однако недалеко отбежал. Встал. Подумал: а ведь убьет он ее сейчас, Князь-то. Ни за что убьет.

Ноги сами назад пошли. Постоял под окнами, послушал. Вроде тихо. Или порешил уже?

Подкатил к нужниковому окошку старую бочку из-под вина, поставил на попа, полез обратно.

Зачем лезет - сам не знал и думать не хотелось. В голове вертелось глупое: Смерть убивать нельзя. Как это может быть - смерть убить? И еще думал: будет, побегал уже ночью. Не заяц, не нанялся вам чуть что стрекача давать, да без сапог, да по кирпичам.

Когда снова в нужный шкап попал, стало ясно, что не убил еще ее Князь и, вроде, не собирается.

И сразу храбрости поубавилось. Особенно как услыхал через сбитую с верхней петли дверь:

- Богом прошу, скажи. Ничего тебе не будет, только укажи, кто.

В ответ ни слова.

Сенька осторожненько выглянул. Мамочки-мамоньки, а у Князя в руке нож финский, прямо в грудь Смерти целит. Так, может, все-таки убьет?

Он как раз и сказал:

- Не играйся со мной - гляди, не совладаю. Князю человека кончить, что муху прибить. А она весело:

- Так то человека, а я Смерть. Прибей, попробуй. Ну, что вылупился? Или убивай, или вон пошел.

Князь ножом в зеркало швырнул, да и выбежал, только дверь наружная хлопнула.

Скорик вытянул шею, видит: Смерть отвернулась, смотрится в треснутое зеркало, и лицо у ней в том зеркале от трещинок будто паутиной затянутое. Чудно как-то она на себя глядела, словно чего-то понять не могла. Высунувшегося Сеньку, однако, увидела.

Оборотилась, говорит:

- Вернулся? Смелый. А говорил, воробей. Нет, ты не коршун и не воробей, ты на стрижа похож.

И улыбнулась - всё ей как с гуся вода. Сенька сел на диван, стал сапоги натягивать, из-за которых беда вышла. Дышал тяжело, все-таки здорово перепугался.

Она ему рубашку подала.

- Видишь, знак свой на тебя поставила. Мой теперь будешь.

Тут он разглядел, что она не просто порванное зашила, а, пока он спал, еще вышила цветок, диковинный: посередке глаз, на ее, Смертьин, похож, лепестки же - цветные змейки с раздвоенными язычками.

Понял - шутит она про знак. Надел рубаху. Сказал:

- Спасибочко.

Ее лицо было близко совсем, и еще пахло особенно, одновременно сладким и горьким. Сенька сглотнул, глазами захлопал, про всё на свете забыл, даже про Князя. Не захотела она баловаться, с Князем-то. Выходит, не любит его?

Скорик шажок маленький сделал, чтоб еще ближе встать, и заклонило его вперед, будто травинку под ветром. А руками шевельнуть, обнять там или что, робел.

Она засмеялась, потрепала Сеньку по вихрам.

- Не суйся, - говорит, - комарик, в огонь. Крылышки опалишь. Ты лучше вот что. Слыхал, что Князь про клад говорил? Синюхина, каляку, знаешь? Он под Ерошенковской ночлежкой живет, в Ветошном подвале. Жалкий такой, нос у него, как слива. Была я у Синюхина однажды, когда у него сын в скарлатине лежал, доктора водила. Сходи, предупреди, чтоб забирал своих и ноги с Хитровки уносил. Скажи, к нему ночью собрался Князь наведаться.

Стриж еще ладно, птица необидная, ь вот на комарика Сенька губу выпятил. Она поняла, еще пуще засмеялась.

- Вот и надулся. Так и быть, поцелую один разочек. Да только без глупостей.

Он не поверил - решил, надсмехается над сиротой. Но губу все же сдул, вторую к ней пристроил и трубочкой вытянул. Ну как вправду поцелует?

Она не обманула, коснулась его устами и сразу давай выталкивать:

- Беги к Синюхину. Сам видишь, каков Князь бешеный стал.

Сенька шел от ее дома и осторожненько, мизинцем, трогал губы - ишь ты, будто огнем горят. Сама Смерть облобызала!

КАК СЕНЬКА БЕГАЛ И ПРЯТАЛСЯ, А ПОТОМ ИКАЛ

Что Скорик к кал яке не попал - не его вина, на то свои причины имелись.

Он чести по чести прямиком от Смертьиного дома отправился в Подколокольный переулок, где Ерошенковская ночлежка. В ней поверху квартеры с нумерами, там по ночам до тыщи народу ухо давит, а внизу, под землей, глубоченные подвалы, и там тоже живут: крохали, которые краденое платье перешивают, нищие из тех что победней, и каляки тоже там селятся. Каляки - народ сильно пьющий, но все же не до последней крайности, потому что им нужно перо в руке удержать и елова на бумаге правильно сложить. Промысел у них такой - для неграмотных письма и слезницы калякать, а кто умеет, то и прошения. Оплата по длине: за страницу пятак, за две девять копеек с грошиком, за три - тринадцать.

Путь с Яузского бульвара до Ерохи (Ерошенковский дом так обычно звали) был недальний, а только не попал Скорик, куда шел.

Когда из-за угла в Подколокольный вышел (уж и вход в Ероху было видать), углядел Сенька такое, что к месту прилип.

Рядом с Михейкой Филином, держа его за плечо, стоял коротышка в клетчатой паре и котелке - тот самый китаеза, у которого Сенька неделю назад зеленые бусы стырил. Такого раз увидишь - не позабудешь. Щеки толстые, цвета спелой репы, глазенки узкие, нос тупенький, однако с горбинкой.

Филин держал себя спокойно, зубы скалил. А чего ему бояться? За спиной у китайца (ему-то, дурню, невдомек) хитровские пацаны стояли, двое. Михейка заметил Скорика, подмигнул: жди, мол, щас потеха будет.

Как было на такое не посмотреть?

Подошел Сенька поближе, чтоб слышно было, остановился.

Слышит, китаеза спрашивает (говор чудной, но понять можно):

- Фирин-кун, гдзе твой товарись? Который быстро бегар. Такой худзенький, ворос дзёртый, градза серые, нос с конопуськами?

Надо же, всё запомнил, нехристь, даже конопушки. И, главное, как это он Михейку отыскал? Должно быть, забрел на Хитровку и увидел по случайности.

Но здесь Сенька заметил в руке у китайца старый картузишко с треснутым козырьком. Ну, ушлый! Это он не просто так сюда приперся, а нарочно, бусы свои отыскать. Смикитил, что парни с Хитровки были (или, может, извозчики подсказали, у тех-то глаз наметанный), порыскал тут и сцапал Филина. Михейка грамоте не обучен, так он на всех своих шмотках, чтоб не сперли, филина рисует. Вот и дорисовался. Надо думать, азиатец походил с оброненным на Сретенке картузом, поспрошал - чей такой. Вызнал на свою голову. Ох, лучше бы косоглазому сюда не ходить и Филина за рукав не держать. Наваляют ему сейчас по круглой, как блин, морде.

Михейка в ответ:

- Какой такой "товарись"? Ты чё, ходя, редьки китайской обожрался? Впервой тебя вижу.

Красовался Филин перед пацанами - ясно. Китаец помахал картузом.

- А это сьто? Сьто за птитька?

И пальцем в подкладку тычет.

А что толку? Сейчас за шарики эти семидесятикопеечные накидают китаезе по рылу, вот и весь прибыток. Даже жалко стало. Пика, шустрый пацан с Подкопаевского, уж за спиной у баклана на четвереньки встал. Сейчас пихнет Филин желтощекого, и пойдет потеха. Без штанов уйдет, да еще зубы-ребра пересчитают.

С площади и из переулка глядели зеваки, скалились. Прошел было по краю рынка Будочник с газетой в руках, поглядел поверх серого листа, зевнул, дальше потопал. Обыкновенное дело, когда баклана чистят. А не лезь, куда не звали.

- Ой, не пугайте меня, дяденька, не то я портки намочу, - снасмешничал Филин. - А за картузик благодарствуйте. Поклон вам за него и еще вот - от мово щедрого сердца.

И как врежет китайцу в зубы!

Или, лучше сказать, нацелил в зубы, только косоглазый присел, и Михейкин кулак по пустому месту пришелся, а сам Филин от замаха весь завернулся. Тут китаец двинул разом правой рукой и левой ногой: ладонью Михейке по затылку (легонько, но Михейка носом в пыль зарылся и остался лежать), а каблуком Пике в ухо. Пика тоже растянулся, а третий пацан, постарше Пики, клика ему Сверло, хотел было шустрого басурмана кастетом достать - и тоже по воздуху попал. Китаеза в сторонку скакнул, хлобысть Сверлу носком ботинка в подбородок (это ж надо так ноги задирать!) - тот навзничь запрокинулся.

Коротко говоря, зеваки рты разинуть не успели, а уж все трое пацанов, что собирались баклана китайского чистить, лежат вповалку и вставать не спешат.

Покачали люди головами на этакое диво и пошли себе дальше. А китаец над Михейкой присел, за ухо взял.

- Нехоросё, - говорит, - Фирин-кун. Софусем не-хоросё. Гдзе тётки?

Михейка затрясся весь - уж не понарошку, а всерьез.

- Не знаю никаких тёток! Мамкой-покойницей! Господом Исусом!

Китаец ему ухо немножко крутанул и разъяснил:

- Сярики, зерёные, на нитотьке. В узерке быри. А Филин возьми и крикни:

- Не я это, это Сенька Скорик! Ай, ухо больно! Вон он, Сенька!

Ну иуда! Простого ухокрута и того не снес! Его бы дяде Зот Ларионычу в обучение!

Китаец повернулся, куда Филин показывал, и увидел |реньку.

Встал, нерусский человек, и пошел на Скорика - мягкo так, по-кошачьему.

- Сенька-кун, - говорит, - бегачь не надо. Сегодня у меня не гэга, сьтибреты - догоню.

И на штиблеты свои показывает. Мол, не шлепанцы, не споткнусь, как давеча.

Но Сенька, конечно, все равно побежал. Хоть и зарекался зайцем бегать, но такая уж у него, видно, теперь образовалась планида - почем зря подметки драть. Не хошь по рылу - гони кобылу.

Теперь побегать пришлось не в пример против прошлонедельного. Сначала пролетел Скорик по всему Подколокольному, потом по Подкопаю, по Трехсвятке, по Хитровскому, через площадь, снова свернул в Подколокольный.

Отмахивал Сенька шустро, как только каблуки не отлетели, но китаец не отставал, да еще, пузырь толстомордый, на ходу уговаривал:

- Сенька-кун, не беги, упадёсь, рассибёсься.

И даже не запыхался нисколько, а из Скорика уже последний дух выходил.

Хорошо, догадался на Свинью повернуть, или иначе сказать в Свиньинский переулок, где Кулаковка - самая большая и тухлая из хитровских ночлежек. Спасли Сеньку от идолища поганого кулшсовские подвалы. Они еще мудреней Ерошенковских, никто их в доподлинности не знает. Одних ходов-проходов столько понарыто - не то что китаец, сам черт не разыщет.

Далеко-то Сенька залезать не стал, там в темноте с небольшой привычки можно было и заблудиться.

Посидел, покурил папироску. Высунулся - китаец на корточках сидит возле входа, на солнце жмурится.

Что делать? Вернулся в подземелье, походил там взад-вперед, еще покурил, поплевал на стену (неинтересно было - не видно в темноте, куда попадаешь). Мимо тени шмыгали, кулаковские обитатели. Сеньку никто не спросил, чего тут торчит. Видно, что свой, хитровский, и ладно.

Снова глядеть сунулся, когда у входа уже керосиновый фонарь горел. Сидел сучий китаеза, с места не шелохнулся. Вот настырная нация!

Здесь Сеньке томно стало. Всю жизнь ему теперь в кулаковском подвале торчать, что ли? Брюхо подвело, да и дело ведь было, нешуточное - каляку предупредить.

Снова спустился вниз, зарыскал по колидору (одно название, что колидор - пещера пещерой, и стены то каменные, склизкие, то земляные). Непременно должен был тут и другой выход иметься, как же без этого.

Схватил за руку первого же кулаковца, что из тьмы вынырнул.

- Братуха, где тут у вас еще выйти можно?

Тот вырвался, матюгами обложил. Хорошо ножиком не полоснул, кулаковские - они такие.

Оперся Скорик о стену, стал думать, как из ямы этой выбираться.

Вдруг прямо под ним, где стоял, дыра раскрылась - черная, сырая. И оттуда поперла косматая башка, да Сеньке лбом в коленку.

Он заорал:

- Свят, свят! - и прыг в сторону. А башка на него залаялась:

- Чего растопырился? Нору всю загородил! Ходют тут, косолапые!

Только тогда Сенька догадался, что это "крот" из своей берлоги вылез. Было в подземной Хитровке такое особенное сословие, "кроты", которые в дневное время всегда под землей обретались, а наружу если и вылезали, то ночью. Про них рассказывали, что они тайниками с ворованным добром ведают и за то получают от барыг со сламщиками малую долю на проедание и пропитие, а одежи им вовсе никакой не надо, потому что зачем под землей одежа?

- Дяденька "крот"! - кинулся к нему Сенька. - Ты тут все ходы-выходы знаешь. Выведи меня на волю, только не через дверь, а как-нибудь по-другому.

- По-другому нельзя, - сказал "крот", распрямляясь. - Из Кулаковки только на Свинью выход. Если подрядишь, могу в другой подвал сопроводить. В Бунинку - гривенник, в Румянцевку семишник, в Ероху пятнадцать...

Скорик обрадовался:

- В Ероху хочу! Это еще лучше, чем на улицу!

Синюхин-то в Ерохе живет.

Порылся по карманам - как раз и пятиалтынный был, последний.

"Крот" денежку взял, за щеку сунул. Махнул рукой: давай за мной. Что с деньгами сбежит, а подрядчика одного в темноте бросит, Сенька не опасался. Про них, "кротов", все знали, что честные, без этого кто же им слам доверит?

Главное было самому не отстать. "Кроту"-то хорошо, привычному, он и без света всё видел, а Сенька так, наудачу, ногами переступал, только повороты считал.

Сначала прямо шли и вроде как немножко вниз. Потом провожатый на четвереньки встал (Сенька по звуку только и догадался), пролез налево, в какую-то дыру. Скорик - за ним. Проползли саженей, может, десять, и лаз повыше стал. Из него вправо повернули. Потом опять влево, и пол из каменного стал мягким, земляным, а кое-где и топким - под ногами зачавкало. Еще влево и опять влево. Там навроде пещеры и откуда-то сквозняком потянуло. Из пещеры по ступенькам поднялись, невысоко, но Сенька все равно оступился и коленку зашиб. Наверху лязгнула железная дверца. За ней колидор какой-то. Скорику после лаза, где на карачках ползали, здесь светло показалось.

- Вот она, Ероха, - впервые за все время сказал "крот". - Отсюдова можно либо к Татарскому кабаку вылезти, либо в Подколокольный. Тебе куда?

- Мне бы, дяденька, в Ветошный подвал, к калякам, - попросил Сенька и на всякий случай соврал. - Письмишко отцу-матери отписать желаю.

Подземный человек повел его вправо: через большой каменный погреб с круглыми потолками и пузатыми кирпичными стояками, снова колидором, опять большим погребом и снова вышли в колидор, пошире прежних.

- Ага, - сказал "крот" и повернул за угол. Когда же Сенька за ним сунулся, тот будто сквозь землю провалился. За углом серело - там, близко, был выход на улицу, только "крот", скорей всего, не туда припустил, а в какую-нибудь нору влез.

- Чего, пришли, что ли? - крикнул Скорик неведомо кому.

От потолка и стен откликнулось: "штоли-штоли-што-ли".

А потом глухо - и вправду словно из-под земли: "Ага".

Стало быть, это он самый и был, Ветошный подвал. Приглядевшись, Сенька рассмотрел по обеим стенам дощатые дверки. Постучал в одну, крикнул:

- Синюхины где тут проживают?

Из-за двери откликнулись, хоть и не сразу:

- Тебе чего, бумагу писать? - спросил дребезжащий голос. - Это и я могу. У меня почерк лучше.

- Нет, - сказал Сенька. - Он, гад, мне полтинник должен.

- А-а, - протянул голос. - Направо иди. Третья дверь.

Перед дверью, на которую было указано, Скорик остановился, прислушался. Ну как Князь уже там? То-то запопадешь.

Но нет, за дверью было тихо.

Постучал: сначала легонько, потом кулаком.

Всё равно тихо.

Ушли, что ль, куда? Да нет. Если присмотреться - из-под низа свет пробивался, слабенький.

Толкнул дверь - открылась.

Стол из досок, на нем огарок в глиняной миске, рядом щепки лежат - лучины. Больше пока мало что видать было.

- Здравствуйте вам, - сказал Сенька и картуз снял.

Никто ему не ответил. Рассусоливать, однако, некогда было - как бы Князь не нагрянул.

Потому Сенька зажег лучинку и над головой поднял: ну-ка, что тут у них, у Синюхиных? Чего молчат?

На лавке у стены баба лежала, спала. На полу, под лавкой, дитё - совсем мелкое, года три или, может, два.

Баба на спине разлеглась, глаза себе чем-то черным прикрыла. Это у дядьки Зот Ларионыча супруга так же вот на ночь вату, шалфеем смоченную, на глаза клала, чтоб морщин не было. Дуры они, бабы, всякому известно. Посмотришь на такую - жуть берет: будто дырья у ней на роже заместо глаз.

- Эй, тетенька, вставай! Не время дрыхнуть, - сказал Сенька, подходя. - Сам-то где? Дело у ме...

И поперхнулся. Не ватки это у ней были, а жижа. Застыла в глазницах, будто в ямках, и еще по виску к уху пролилась. И не черная она была, а красная. Тоже и шея у Синюхинской бабы была вся мокрая, блестящая.

Сенька сначала зенками похлопал и только после допер: перехватили бабе глотку и еще глаза выкололи - вот как.

Хотел крикнуть, но вырвалось только:

- Ик!

Присел на корточки, на мальца поглядеть. И тот был мертвый, а заместо глаз две темные прорехи, только маленькие - сам-то тоже невелик.

- Ик, - сказал Сенька. - Ик, ик, ик.

И потом уже икал не переставая, не мог остановиться.

Попятился он от нехорошей лавки, споткнулся о мягкое. Чуть не упал.

Посветил - пацан лежит, лет двенадцати. Рот разинут, зубы посверкивают. А глаз опять нету, повыколоты.

- Ой! - удалось, наконец, Сеньке крикнуть. - Ой, беда! Хотел к двери дунуть, но вдруг из угла, где темно, послышался голос.

- Митюша, - позвал голос тихо, жалостно. - Ушел он? Мамоньку-то не тронул? А? Не слышу... Вишь, что он, зверь, со мной сделал... Иди, иди сюда...