пассивными убийцами ее, ибо они могли уделить беспомощной вдове небольшое
количество имевшихся у них съестных припасов, достаточное для поддержания ее
жизни. Но голод не признает ни дружбы, ни родства, ни справедливости, ни
права, и потому недоступен угрызениям совести, и неспособен к состраданию.
мы завезем его далеко от друзей, и он может очутиться в положении, нисколько
не лучшем того, в котором мы нашли его, т. е. будет умирать с голоду. Он
ответил, что ему все равно, куда ни ехать, лишь бы избавиться от ужасных
людей, среди которых он находится, что капитан (он подразумевал меня, так
как не знал о существовании моего племянника) спас ему жизнь и, наверное, не
причинит ему зла. Что до служанки, то он был уверен, что, когда к ней
вернется рассудок, она будет очень благодарна за избавление, куда бы мы ни
повезли ее. Врач передал мне обо всем этом с таким сочувствием к мальчику,
что я согласился взять обоих к себе на корабль со всем их имуществом, за
исключением одиннадцати бочек сахару, которых нельзя было перегрузить. А так
как юноша имел грузовые квитанции на них, то я заставил капитана подписать
письменное обязательство в том, что он, по приезде в Бристоль, отправится к
некоему мистеру Роджерсу, тамошнему купцу, с которым юноша был в родстве, и
передаст ему от меня письмо и все имущество, принадлежавшее бедной вдове. Но
я не думаю, чтобы это было выполнено, потому что о прибытии корабля в
Бристоль я не мог получить никаких сведений. По всей вероятности, он погиб в
океане, так как находился в таком плачевном состоянии и был так далеко от
земли, что первая же буря должна была, по моему мнению, потопить его; еще до
нашей встречи он дал течь и имел большие повреждения в подводной части.
градусе северной широты. До сих пор наше путешествие, в смысле погоды, было
сносным, хотя вначале ветер не благоприятствовал нам. Не стану утомлять
читателя перечислением мелких перемен ветра, погоды, течения и проч. в
остальное время нашего пути и, сокращая свой рассказ в интересах
дальнейшего, скажу только, что я вернулся на свое старое пепелище - на
остров - 10-го апреля 1695 года. Не малого труда стоило мне найти его. В
первый раз я подъехал к нему с юго-восточной стороны, - так как плыл из
Бразилии, - и теперь, очутившись между островом и материком и не имея ни
карты берега под рукой, ни каких либо вех на берегу, могущих служить
указанием, я не узнал его, когда увидел, во всяком случае, не был уверен, он
ли это.
в устье большой реки Ориноко, но эти острова не имели ничего общего с моим.
Единственная выгода от этого была та, что я был выведен из большого
заблуждения, а именно, что земля, виденная мною с острова, материк; на самом
же деле это был не материк, а длинный остров или, вернее, ряд островов,
тянущихся от одного до другого конца широкого устья Ориноко. А
следовательно, и дикари, приезжавшие на мой остров, были собственно не
караибы, но островитяне, обитавшие несколько ближе к нам, чем остальные.
были обитаемы, другие безлюдны. На одном из них я встретил несколько
испанцев и думал, что они живут здесь, но, поговорив с ними, узнал, что у
них неподалеку стоит шлюп и они приехали сюда за солью и для ловли жемчуга с
острова Тринидат, лежащего дальше к северу, под одиннадцатым градусом
широты.
корабле, то на французском шалупе (мы нашли его очень удобным и оставили у
себя, с согласия французов), я, наконец, попал на южный берег моего острова
и тотчас же узнал местность по виду. Тогда я поставил наше судно на якорь
против бухточки, невдалеке от которой находилось мое прежнее жилище.
находимся. Он осмотрелся вокруг и захлопал в ладоши, крича: "О, да! здесь!
О, да! здесь!" и указывал рукой на наш старый дом. Он плясал и скакал от
радости, как безумный, и чуть было не бросился в воду, чтобы плыть к берегу;
а два удержал его.
мы твоего отца? Как тебе кажется?" Пятница долго молчал, словно у него
отнялся язык, но, когда я упомянул об его отце, лицо бедняка выразило
уныние, и я видел, как обильные слезы покатились по его лицу. "В чем дело
Пятница?" спросил я; "разве тебя огорчает мысль, что ты, может быть, увидишь
своего отца?" "Нет, нет", сказал он, качая головой; "мой не видать его
больше; никогда больше не видать!" "Почему так, Пятница; откуда ты это
знаешь?" "О нет! О нет! Он давно умрет, давно умрет; он очень старый
человек". "Полно, полно, Пятница, этого ты не можешь знать! Ну, а как ты
думаешь, других мы увидим?" У Пятницы, должно быть, глаза были лучше моих,
потому что он сейчас же указал рукой на холм, высившийся над моим старым
домом, хотя мы были от него в полумиле, и закричал: "Мой видит! мой видит!
да-, да! мой видит много человек там - и там!" Я стал смотреть, но никого не
мог разглядеть, даже и в подзорную трубу - вероятно, потому, что направлял
ее не туда, куда следовало; но Пятница был прав, как я узнал на следующий
день: на вершине холма действительно стояли человек пять или шесть и
смотрели на корабль, не зная, чей он и чего от нас ждать.
поднять на корме английский флаг и сделать три выстрела в знак того, что мы
друзья. Четверть часа спустя над краем бухты взвился дымок; тогда я немедля
велел спустить лодку, взял с собой Пятницу и, подняв белый флаг мира,
направился прямо к берегу. Кроме того, я взял с собой еще молодого
священника; я ему рассказал всю историю моей жизни на острове и вообще все о
себе и о тех, кого я оставил там, и ему страшно хотелось поехать со мной. С
нами были еще шестнадцать человек, хорошо вооруженных на случай, если бы мы
нашли на острове новых и незнакомых людей, - но оружия пускать в ход не
пришлось.
близко к берегу а оттуда на веслах вошли в бухту. Первый, кого я увидал на
берегу, был испанец, которому я спас жизнь; я сейчас же узнал его; лицом он
нисколько не изменялся, а одежду его я опишу после. Сначала я не хотел
никого брать с собой на берег, но Пятницу невозможно было удержать в лодке,
его любящее сердце еще издали узнало отца, так далеко отставшего от
испанцев, что я совсем и не видел его; если бы я не взял с собою моего
бедного слугу, он бы прыгнул в воду и поплыл. Не успел он ступить на берег,
как стрелою понесся навстречу отцу. И самый твердый человек не удержался бы
от слез, видя бурную радость этого бедняка при встрече с отцом - видя, как
он его обнимал, целовал, гладил по лицу, потом взял на руки, посадил на
дерево и сам лег возле него; потом встал и с четверть часа смотрел на него,
словно на какую нибудь картину, видимую им впервые; потом опять лег на землю
и гладил ноги отца и целовал их, и опять встал и смотрел на него: можно было
подумать, что его околдовали. Невозможно было удержаться от смеха на другой
день утром, когда он выражал свою радость уже иначе - несколько часов подряд
ходил по берегу взад и вперед вместе с отцом, водя его под руку, словно
женщину, и поминутно бегал на лодку, чтобы принести что нибудь отцу - то
кусок сахару, то рюмку водки, то сухарь. - то то, то другое, а уж что нибудь
да притащит. Потом он стал безумствовать на новый лад - посадил старика на
землю и принялся танцевать вокруг него, все время жестикулируя и принимая
самые разнообразные позы; и все время при этом не переставал говорить,
развлекая отца рассказами о своих путешествиях и о том, что с ним было во
время пути. Если бы христиане в наших странах питали такую же сыновнюю
привязанность к своим родителям, пожалуй, можно было бы обойтись и без пятой
заповеди.
описывать все церемонии, с какими встретили меня испанцы, и все их
расшаркивания передо мною. Первый испанец, - как я уже говорил, хорошо мне
знакомый, потому что я ему когда то спас жизнь, - подошел к самой лодке в
сопровождении другого и тоже с белым флагом в руке; но он не только не узнал
меня с первого взгляда, - ему даже в голову не пришло, что это я вернулся,
пока я не заговорил с ним. "Сеньор", сказал я по португальски, "вы не
узнаете меня?" На это он не сказал ни слова, но, отдав свой мушкет товарищу,
пришедшему вместе с ним, широко раскрыл объятия и, сказав что то по
испански, чего я не расслышал как следует, обнял меня, говоря, что он не
может простить себе, как он не узнал сразу лица, некогда посланного как
ангел с неба спасти ему жизнь. Он наговорил еще много красивых слов, как это
умеют делать все хорошо воспитанные испанцы, затем, подозвав к себе своего
спутника, велел ему пойти и позвать товарищей. Потом он спросил, угодно ли
мне пройти на свое старое пепелище и снова вступить во владение моим домом и
кстати посмотреть, какие там сделаны улучшения, - впрочем, немногие. И я
пошел за ним, - но увы! - не мог найти места, где стоял мой дом, как будто
никогда и не бывал здесь: здесь насадили столько деревьев и так густо, и за
десять лет они так разрослись, что к дому можно было пробраться только
извилистыми, глухими тропинками, известными лишь тем, кто прокладывал их.
ответил, что, узнав, как им жилось после прибытия на остров, в особенности,
после того, как они имели несчастие убедиться, что я покинул их, - я. по
всей вероятности, и сам соглашусь, что это было необходимо. Он говорил, что
не мог не порадоваться моему счастью, узнав, что мне удалось уехать, притом
на хорошем судне и согласно моему желанию, и что он нередко потом имел ясное
предчувствие, что рано или поздно увидит меня снова; но никогда в жизни он
не был так удивлен и огорчен, как в тот момент, когда вернувшись на остров,
он уже не нашел там меня.
о них он обещал мне потом рассказать целую историю и говорил, что даже с
дикарями испанцам жилось легче - хорошо еще, что их было так мало. "Будь они
сильнее нас, все мы давно уже были бы в чистилище". И при этом он
перекрестился. "Я надеюсь, сэр. что вам не будет неприятно, когда я расскажу
вам. как мы, в силу необходимости, ради спасения собственной жизни,
вынуждены были обезоружить и обратить в подчиненное состояние этих людей,
которые, не довольствуясь тем, что они были нашими господами, хотели