Пустяки! Дай нам хорошее судно да побольше простору, гак мы такого шквалика
и не заметим. Ну, да ты еще неопытный моряк, Боб. Пойдем ка лучше сварим
себе пуншу и забудем обо всем. Взгляни, какой чудесный нынче день!" Чтоб
сократить эту грустную часть моей повести, скажу прямо, что дальше пошло как
обыкновенно у моряков: сварили пунш, я напился пьян и потопил в грязи этой
ночи все мое раскаяние, все похвальные размышления о прошлом моем поведении
и все мои благие решения относительно будущего. Словом, как только
поверхность моря разгладилась, как только после бури восстановилась тишина,
а вместе с бурей улеглись мои взбудораженные чувства, и страх быть
поглощенным волнами прошел, так мысли мои потекли по старому руслу, и все
мои клятвы, все обещания, которые я давал себе в минуты бедствия, были
позабыты. Правда, на меня находило порой просветление, серьезные мысли еще
пытались, так сказать, воротиться, но я гнал их прочь, боролся с ними,
словно с приступами болезни, и при помощи пьянства и веселой компании скоро
восторжествовал над этими припадками, как я их называл; в какие нибудь
пять-шесть дней я одержал такую полную победу над своей совестью, какой
только может пожелать себе юнец, решившийся не обращать на нее внимания. Но
мне предстояло еще одно испытание: провидение, как всегда в таких случаях,
хотело отнять у меня последнее оправдание; в самом деле, если на этот раз я
не понял, что был спасен им, то следующее испытание было такого рода, что
тут уж и самый последний, самый отпетый негодяй из нашего экипажа не мог бы
не признать как опасности, так и чудесного избавления от нее.
после шторма был все время противный и слабый, так что мы подвигались тихо.
В Ярмуте мы были вынуждены бросить якорь и простояли при противном, а именно
юго-западном, ветре семь или восемь дней. В течение этого времени на рейд
пришло из Ньюкастля очень много судов. (Ярмутский рейд служит обычным местом
стоянки для судов, которые дожидаются здесь попутного ветра, чтобы войти в
Темзу).
если бы ветер не был так свеж, а дней через пять не задул еще сильнее.
Однако, ярмутский рейд считается такой же хорошей стоянкой, как и гавань, а
якоря и якорные канаты были у нас крепкие; поэтому наши люди нисколько не
тревожились, не ожидая опасности, и делили свой досуг между отдыхом и
развлечениями, по обычаю моряков. Но на восьмой день утром ветер еще
посвежел, и понадобились все рабочие руки, чтоб убрать стеньги и плотно
закрепить все, что нужно, чтобы судно могло безопасно держаться на рейде. К
полудню развело большое волнение; корабль стало сильно раскачивать; он
несколько раз черпнул бортом, и раза два нам показалось, что нас сорвало с
якоря. Тогда капитан скомандовал отдать шварт. Таким образом мы держались на
двух якорях против ветра, вытравив канаты до конца.
читались теперь даже на лицах матросов. Я несколько раз слышал, как сам
капитан, проходя мимо меня из своей каюты, бормотал вполголоса: "Господи,
смилуйся над нами, иначе все мы погибли, всем нам пришел конец", что не
мешало ему, однако, зорко наблюдать за работами по спасению корабля. Первые
минуты переполоха оглушили меня: я неподвижно лежал в своей каюте под
лестницей, и даже не знаю хорошенько, что я чувствовал. Мне было трудно
вернуться к прежнему покаянному настроению после того, как я так явно
пренебрег им и так решительно разделался с ним: мне казалось, что ужасы
смерти раз навсегда миновали и что эта буря окончится ничем, как и первая"
Не когда сам капитан, проходя мимо, как я только что сказал, заявил, что мы
все погибнем, я страшно испугался. Я вышел из каюты на палубу: никогда в
жизни не приходилось мне видеть такой зловещей картины: по морю ходили валы
вышиной с гору, и каждые три, четыре минуты на нас опрокидывалась такая
гора. Когда, собравшись с духом, я оглянулся, кругом царил ужас и бедствие.
Два тяжело нагруженные судна, стоявшие на якоре неподалеку от нас, чтоб
облегчить себя, обрубили все мачты. Кто то из наших матросов крикнул, что
корабль, стоявший в полумиле от нас впереди, пошел ко дну. Еще два судна
сорвало с якорей и унесло в открытое море на произвол судьбы, ибо ни на том,
ни на другом не оставалось ни одной мачты. Мелкие суда держались лучшие
других и не так страдали на море; но два-три из них тоже унесло в море, и
они промчались борт-о-борт мимо нас, убрав все паруса, кроме одного
кормового кливера.
срубить фок-мачту. Капитану очень этого не хотелось, но боцман стал
доказывать ему, что, если фок-мачту оставить, судно затонет, и он
согласился, а когда снесли фок-мачту, грот-мачта начала так качаться и так
сильно раскачивать судно, что пришлось снести и ее и таким образом очистить
палубу.
новичок в морском деле, незадолго перед тем так испугавшийся небольшого
волнения. Но если после стольких лет память меня не обманывает, не смерть
была мне страшна тогда: во сто крат сильнее ужасала меня мысль о том, что я
изменил своему решению принести повинную отцу и вернулся к своим
первоначальным проклятым химерам, и мысли эти в соединении с боязнью бури
приводили меня в состояние, которого не передать никакими словами. Но самое
худшее было еще впереди. Буря продолжала свирепствовать с такой силой, что,
по признанию самих моряков, им никогда не случалось видеть подобной. Судно у
нас было крепкое, но от большого количества груза глубоко сидело в воде, и
его так качало, что на палубе поминутно слышалось: "Захлестнет, кренит". В
некотором отношении для меня было большим преимуществом, что я не вполне
понимал значение этих слов, пока не спросил об этом. Однако, буря бушевала
все с большей яростью, и я увидел - а это не часто увидишь - как капитан,
боцман и еще несколько человек, у которых чувства, вероятно, не так
притупились, как у остальных, молились, ежеминутно ожидая, что корабль
пойдет ко дну. В довершение ужаса вдруг среди ночи один из людей,
спустившись в трюм поглядеть, все ли там в порядке, закричал, что судно дало
течь, другой посланный донес, что вода поднялась уже на четыре фута. Тогда
раздалась команда; "Всем к помпе!" Когда я услыхал эти слова, у меня замерло
сердце, и я упал навзничь на койку, где я сидел. Но матросы растолкали меня,
говоря, что если до сих пор я был бесполезен, то теперь могу работать, как и
всякий другой. Тогда я встал, подошел к помпе и усердно принялся качать. В
это время несколько мелких грузовых судов, будучи не в состоянии выстоять
против ветра, снялись с якоря и вышли в море. Заметив их, когда они
проходили мимо, капитан приказал выпалить из пушки, чтобы дать знать о нашем
бедственном положении. Не понимая значения этого выстрела, я вообразил, что
судно наше разбилось или вообще случилось что нибудь ужасное, словом, я так
испугался, что упал в обморок. Но так как каждому было в пору заботиться
лишь о спасении собственной жизни, то на меня не обратили внимания и не
поинтересовались узнать, что приключилось со мной. Другой матрос стал к
помпе на мое место, оттолкнув меня ногой и оставив лежать, в полной
уверенности, что я упал замертво; прошло не мало времени, пока я очнулся.
очевидно, что корабль затонет, и хотя буря начинала понемногу стихать,
однако не было надежды, что он сможет продержаться на воде, покуда мы войдем
в гавань, и капитан продолжал палить из пушек, взывая о помощи. Наконец,
одно мелкое судно, стоявшее впереди нас, рискнуло спустить шлюпку, чтобы
подать нам помощь. С большой опасностью шлюпка приблизилась к нам, но ни мы
не могли подойти к ней, ни шлюпка не могла причалить к нашему кораблю, хотя
люди гребли изо всех сил, рискуя своей жизнью ради спасения нашей. Наши
матросы бросили им канат с буйком, вытравив его на большую длину. После
долгих напрасных усилий тем удалось поймать конец каната;
Нечего было и думать добраться в ней до их судна; поэтому с общего согласия
было решено грести по ветру, стараясь только держать по возможности к
берегу. Наш капитан пообещал чужим матросам, что, если лодка их разобьется о
берег, он заплатит за нее их хозяину. Таким образом, частью на веслах,
частью подгоняемые ветром, мы направились к северу в сторону
Винтертон-Несса, постепенно заворачивая к земле.
как он стал погружаться на наших глазах. И тут то впервые я понял, что
значит "захлестнет" Должен однако, сознаться, что я почти не имел силы
взглянуть на корабль, услышав крики матросов, что он тонет, ибо с момента,
когда я сошел или, лучше оказать, когда меня сняли в лодку, во мне словно
все умерло частью от страха, частью от мыслей о еще предстоящих мне
злоключениях.
мы могли видеть (ибо всякий раз, как лодку подбрасывало волной, нам виден
был берег) - мы могли видеть, что там собралась большая толпа: все суетились
и бегали, готовясь подать нам помощь, когда мы подойдем ближе. Но мы
подвигались очень медленно и добрались до земли, только пройдя Винтертонский
маяк, где между Винтертоном и Кромером береговая линия загибается к западу и
где поэтому ее выступы немного умеряли силу ветра. Здесь мы пристали и, с
великим трудом, но все таки благополучно выбравшись на сушу, пошли пешком в
Ярмут. В Ярмуте, благодаря постигшему нас бедствию, к нам отнеслись весьма
участливо: город отвел нам хорошие помещения, а частные лица - купцы и
судохозяева - снабдили нас деньгами в достаточном количестве, чтобы доехать
до Лондона или до Гулля, как мы захотим.
дом! Как бы я был счастлив! Наверно, отец мой, как в евангельской притче,
заколол бы для меня откормленного теленка, ибо он узнал о моем спасении лишь
через много времени после того, как до него дошла весть, что судно, на
котором я вышел из Гулля, погибло на ярмутском рейде.
упорством, которому невозможно было противиться; и хотя в моей душе,
неоднократно раздавался трезвый голос рассудка, звавший меня вернуться
домой, но у меня не хватило для этого сил. Не знаю, как это назвать, и
потому не буду настаивать, что нас побуждает быть орудиями собственной своей
гибели, даже когда мы видим ее перед собой и идем к ней с открытыми глазами,