Тем временем ноты нашей девицы отыскивались под каким-нибудь креслом, куда
их затащил, помяв и разорвав, мопс или котенок. Она садилась за клавесин;
сперва она барабанила на нем одна, затем я подходил к ней, сначала
одобрительно кивнув матери. Мать: "Идет недурно; стоило бы только захотеть,
но мы не хотим: мы предпочитаем тратить время на болтовню, на тряпки, на
беготню, бог весть на что. Не успеете вы уйти, как ноты закрываются и уже
не открываются до вашего возвращения; да вы никогда и не браните ее". Но
так как что-то надо же было делать, я брал руки ученицы и переставлял их; я
начинал сердиться, кричал: "Sol, sol, sol, сударыня, это же sol!" Мать:
"Сударыня, или у вас совсем нет слуха? Я хоть и не сижу за клавесином и не
вижу ваших нот, чувствую, что здесь надо sol. Вы причиняете столько хлопот
вашему учителю; я поражаюсь его терпению; вы ничего не запоминаете из того,
что он вам говорит, вы не делаете успехов..." Тут я немного смягчался и,
покачивая головой, говорил: "Извините меня, сударыня, извините; все могло
бы пойти на лад, если бы барышня хотела, если бы она занималась; но
все-таки дело идет недурно". Мать: "На вашем месте я продержала бы ее целый
год на одной и той же пьесе".- "О, что до этого, она от нее не отделается,
пока не преодолеет всех трудностей; но этого ждать не так долго, как вы
полагаете".-"Господин Рамо, вы льстите ей, вы слишком добры. Из всего урока
она только это и запомнит и при случае сумеет мне повторить..."
которому научилась от учителя танцев, вручала мне конвертик; я клал его в
карман, а мать говорила: "Превосходно, сударыня; если бы Жавийе видел вас,
он бы вам аплодировал". Из приличия я болтал еще несколько минут, потом
удалялся, и вот что называлось тогда уроками музыки.
открываю клавесин, пробую клавиши; я всегда тороплюсь; если меня заставляют
ждать хоть минуту, я подымаю крик, как если бы у меня украли мои экю: через
час я должен быть там-то, через два часа у герцогини такой-то; к обеду меня
ждут у некоей красавицы маркизы, а затем мне надо быть на концерте у барона
Багге на улице Нев де ПтиШан.
мелким, недостойным хитростям?
привычное в моем положении, я не унижаюсь, поступая как все. Не я изобрел
эти хитрости, и было бы нелепо и глупо, если бы я не стал к ним прибегать.
Правда, я знаю, что если вы захотите применить здесь какие-то общие правила
бог весть какой морали, которая у них у всех на устах, хотя никто из них ее
не придерживается, то, может статься, белое окажется черным и черное -
белым. Но есть, господин философ, всеобщая совесть, как есть и всеобщая
грамматика, и есть в каждом языке исключения, которые у вас, ученых,
называются... да подскажите мне... называются...
правил всеобщей совести, которые мне бы хотелось назвать идиотизмами
ремесла.
слог его и кишит идиотизмами французской речи.
прокурор, торговец, банкир, ремесленник, учитель пения, учитель танцев -
тоже весьма честные люди, хотя и их поведение во многих смыслах отклоняется
от правил всеобщей совести и полно моральных идиотизмов. Чем древнее само
установление, тем больше идиотизмов, чем тяжелее времена, тем идиотизмы
многообразнее. Каков человек, таково и ремесло, и, наоборот, каково
ремесло, таков и человек. Вот почему стараешься поднять в цене свое ремесло.
которыми занимаются честно, или мало честных людей, которые честно
занимаются своим ремеслом.
сидят каждый день в своей лавочке, и все было бы сносно, если бы не
известное число людей, которые, что называется, усидчивы, аккуратны, точно
исполняют свои прямые обязанности, или, что означает то же самое, всегда
сидят в своей лавочке и с утра до вечера занимаются своим ремеслом, и ничем
другим. Недаром только они и богатеют и пользуются уважением.
свойственный почти всем сословиям, так же как есть идиотизмы, свойственные
всем странам, всем временам, и как есть всеобщие глупости, и этот всеобщий
идиотизм состоит в стремлении получить как можно более обширную практику;
всеобщая же глупость состоит во мнении, будто самый искусный тот, у кого
практика больше. Вот два исключения из правил всеобщей совести, и с ними
нужно сообразоваться. Это своего рода кредит; само по себе это ничто,
приобретающее вес лишь благодаря общественному мнению. Говорят, что доброе
имя дороже золота; между тем тот, у кого доброе имя, часто не имеет золота,
а в наше время, как я вижу, тот, у кого есть золото, не терпит недостатка и
в добром имени. Следует, насколько это возможно, иметь и доброе имя и
золото, и эту цель я преследую, когда подымаю себе цену при помощи средств,
которые вы называете унизительными уловками, недостойными, мелкими
хитростями. Я даю урок, даю его хорошо - таково общее правило; я стараюсь
уверить, что уроков у меня больше, чем в сутках часов, - таков идиотизм.
упростил. Раньше я воровал деньги моего ученика - да, я воровал их, это
бесспорно так; теперь же я зарабатываю их, по крайней мере, не хуже, чем
другие.
хохочет. Родители моих учеников купались в богатстве, приобретенном бог
весть каким способом; то были придворные, финансисты, крупные негоцианты,
банкиры, дельцы; я и целая толпа других, которых они держали на своей
службе, помогали им возвращать присвоенное. В природе все виды животных
пожирают друг друга; в обществе друг друга пожирают все сословия. Мы вершим
правосудие друг над другом, не прибегая к закону. Когда-то Дешан, а нынче
Гимар мстили финансисту за князя; а самой Дешан за финансиста мстят
модистка, ювелир, обойщик, белошвейка, жулик, повар, булочник. Среди всей
этой сутолоки только глупец или бездельник терпит урон, никому не досадив,
и это вполне справедливо. Отсюда вы видите, что эти исключения из правил
всеобщей совести или эти моральные идиотизмы, о которых столько шумят,
называя их неправедными доходами, - сущие пустяки и что в конце концов
важно лишь иметь правильный глазомер.
вовсю. Как бы то ни было, если я когда-нибудь разбогатею, мне тоже придется
возвращать нажитое, и я твердо решил, что прибегну тогда ко всем возможным
способам - еде, игре, вину, женщинам.
негодяем, какого только видел свет. Тут-то я и припомнил бы все, что
вытерпел от них, и уж вернул бы сторицей. Я люблю приказывать, и я буду
приказывать.
Вильморьенова свора, и н им скажу, как говорили мне: "Ну, мошенники,
забавляйте меня", - и меня будут забавлять; "Раздирайте в клочья порядочных
людей", - и их будут раздирать, если только они не вывелись. И потом у нас
будут девки, мы перейдем с ними на ты, когда будем пьяны; мы будем
напиваться, будем врать, предадимся всяким порокам и распутствам; это будет
чудесно. Мы докажем, что Вольтер бездарен, что Бюффон всего-навсего
напыщенный актер, никогда не слезающий с ходуль, что Монтескье
всего-навсего остроумен; д'Аламбера мы загоним в его математику. Мы зададим
жару всем этим маленьким Катонам вроде вас, презирающим нас из зависти,
скромным от гордости и трезвым в силу нужды. А музыка! Вот когда мы
займемся ею!
вижу, какая это жалость, что вы нищий. Вы бы стали вести жизнь, делающую
честь всему роду человеческому, весьма полезную для ваших
соотечественников, полную славы для вас.
кем вы шутите; вы не подозреваете, что в эту минуту я воплощаю в себе самую
важную часть города и двора. Наши богачи всех разрядов, может быть, и
говорили себе, а может быть, не говорили всего того, в чем я признался вам;
но бесспорно, что жизнь, которую я стал бы вести на их месте, точь-в-точь
соответствует их жизни. Вы, господа, воображаете, что одно и то же счастье
годится для всех. Что за странное заблуждение! Счастье, по-вашему, состоит
в том, чтобы иметь особое мечтательное направление ума, чуждое нам,
необычный склад души, своеобразный вкус. Эти странности вы украшаете
названием добродетели, именуете философией, но разве добродетель или
философия созданы для всех? Кто может, пусть владеет ими, пусть их бережет.
Только представить себе мир мудрым и философичным - согласитесь, что он был
бы дьявольски скучен. Знаете - да здравствует философия, да здравствует
мудрость Соломона: пить добрые вина, обжираться утонченными яствами, жить с
красивыми женщинами, спать в самых мягких постелях, а все остальное - суета.
тиранов и рабов.