на свет, потому что имя <Евпраксия>, то есть по-гречески - <Счастливая>,
кололо ей глаза, намекая на собственную судьбу, несправедливую и тяжкую.
не успевал проследить даже за тем, как метались по земле князья, как
племянники грызлись с дядьями, как опустошались земли от рати и продаж,
как горели города и нищали целые волости.
Святослав умер от болячки на шее, которую разрезали очень неудачно. После
смерти тело Святослава было перевезено в Чернигов и похоронено в соборе
Спаса - впервые киевского великого князя предали земле за пределами Киева,
а игумен Печерский Стефан даже не велел поминать его в монастыре, ибо
<через закон седишу на столе>.
несколько лет, видно, вспомнив о маленькой Евпраксии, посоветовала родичу
своему маркграфу Генриху Штаденскому сосватать киевскую княжну, соединив
свое богатство с киевским.
киевским, согласился отдать дочь в жены человеку, может, и богатому, но
все ж такому, что никак не мог быть ровней его дочери по значению и
положению? Никто не знает о том, если же летописец и знал, то умолчал,
выжидая, что из этого всего получится, и лишь потом, через много лет
сделал запись в хартиях(*) о смерти Евпраксии, когда после тяжких скитаний
она возвратилась на родную землю.
чистое дитя должно в угоду и на радость кому-то ехать в дальнюю даль, и
жизнь была полна слез и безнадежности; все, кто окружал девочку, были
безмерно стары, весь мир словно бы состарился, а впереди могли ждать ее
тоже лишь старость и безнадежность.
казалось тяжкой насмешкой.
кусты дивала(*) и, распугивая чеберяйчиков, стряхивают корни, собирая
червец. Из червеца делается краска для сильных мира сего - для княжеских и
королевских одеяний; червец собирают купцы и везут во все концы мира, в
багровых нарядах будут красоваться те, кто оказался в состоянии купить эту
краску, и никому не будет дела, как и где добывается червец, в какой нужде
живет тот люд и какой возникает каждый год переполох, какие страдания
переживают чеберяйчики, у них смерть каждого кустика, каждого стебелька
отзывается болью и страданием.
трудом переносил невзгоды путешествия, в особенности же сетовал он на эту
странную и дикую, как ему представлялось, землю. Лягушки мешали ему
молиться, комары разъедали до костей, от болот, казалось, он уже вовсе
ослеп, неизмеримые просторы, безбрежные пущи, своевольные реки - все это
наполняло аббата Бодо покорным ощущением ничтожности своей и бессилия
своего. Он отчаянно хватался за мысль о боге, но с ужасом чувствовал, что
в этой земле не помогает даже бог; то ли утонул он в бездонных болотах, то
ли заблудился в черных лесах, то ли был разметан неукротимыми могучими
реками. Киевский исповедник должен бы страдать сильнее саксонского
собрата, ибо один из них возвращался домой, в лоно своей церкви, в
привычную и установившуюся жизнь, тогда как другой направлялся бог знает
куда, оставлял родную землю, ехал в неопределенность и неизвестность. Но
киевский священник, посверкивая золотым крестом на изношенных рыжеватых
одеяниях, не очень размышлял о том, что ждет его впереди, - странствовал
вместе со своей княжной охотно и словно даже весело, подобно странному
косоплечему киевскому воеводе, который знал лесные ходы, умело разыскивал
княжеские поселения возле мостов и на дорогах, и тут же по его знаку
разводили там огонь, пекли хлебы, тотчас же ставили пиво. И воины у этого
воеводы были какие-то простые и весело-доступные; саксонцы же отличались
задиристостью, дерзостью, непокорливостью, а уж барон Рудигер, считавший
себя во всем наместником графа Генриха, доводил аббата Бодо до крайней
душевной исчерпанности. Саксонцы знай напивались и обжирались, допоздна
сидели вокруг костров, извергали из уст своих всякую дрянь, хохотали от
срамных рассказов, не стыдились даже служителя бога, сдерживались бы,
может, перед женщинами, но в обозе, кроме княжны Евпраксии и Журины, не
было ни одной женщины, чтобы не вызвать раздор среди мужчин. Аббат Бодо
страдал безмерно. Брань и хохот, похвальба и чавканье, черные раскрытые
рты, сверканье крепких зубов, громкий храп, смрад от немытых мужских тел,
сладковато-тошнотворный запах конского пота, вздыханье волов, скуленье
псов, которых кусали блохи, рев верблюдов, туживших по сухим степям, -
такими были ночи. А утром саксонцы по-звериному зевали, потягивались с
треском в суставах, продирали глотки бранью и новой похвальбой. Рудигер
напяливал сверкающий панцирь, цеплял драгоценные украшения и шел
расспрашивать княжну, как ей спалось, и даже при этом вел себя невыносимо
нагло. Княжна не обращала на это внимания, аббат же Бодо всякий раз
пытался смягчить грубость Рудигера, ибо разве не к тому призваны служители
бога на земле, чтобы все смягчать, трудное делать доступным, горькое -
сладким - для высшей пользы?
страдал еще больше, а нахальный барончик-недоросль направлялся к своим
кнехтам, обдумывая какое-то развлечение на грядущий день - длинный,
утомительный и невыносимый, если его не скрасить чем-нибудь.
золоченый графский панцирь, с украшенным драгоценностями мечом на поясе, с
огромным немецким шлемом на согнутой в локте и выдвинутой чуть вперед
левой руке, Рудигер предстал рядом с наряженной в багряные, тканные
истинным золотом одеяния маленькой Евпраксией под церковное благословение,
которое было словно и настоящим, но и не могло считаться совсем настоящим,
ибо не сам ведь граф Генрих стоял в церкви святой Софии, а лишь его
полномочный заместитель. По обычаю, властелину не надлежало выезжать за
пределы своей земли ради женитьбы, равно как и невеста тоже не могла
направиться к чужеземному мужу без особого предварительного свадебного
ритуала. Вот и замещал властелина посол, который на определенное время
должен был становиться как бы второй ипостасью хозяина. Рудигер, равный
графу Генриху по возрасту, происхождению и богатству, охотно согласился
совершить дальнее путешествие в Киев; будто настоящий жених, стоял в
золотом посверкивании свечей в изукрашенной Софии, вместе с малолетней
невестой осыпан был рожью, пшеницей и всякой пашницей; он принимал дары и
вручал князю Всеволоду вено(*) за Евпраксию, вкусно и умело пиршествовал с
князьями и боярами, слушал песни про хмель и про <подушечку>; его и
невесту отвели в княжескую ложницу, чтоб исполнить надлежащим образом
обычай покладин, потому что брак будет считаться настоящим и завершенным и
княжна сможет отправиться в дальний путь к мужу только по исполнении этого
обычая.
лишь коленом прикасался к ложу, но Рудигер захотел поваляться на княжеских
перинах, застеленных парчой; он указал испуганной и растерянной Евпраксии
на широкое ложе, бросил посредине обнаженный меч, завалился на перины
прямо в панцире, и вот так лежали они некоторое время, разделенные лишь
обнаженным мечом, - съежившаяся и перепуганная двенадцатилетняя
золотоволосая девочка, в одной сорочке из тонкого, почти прозрачного
полотна, и долговязый барончик, закованный в железо, в грубых сапогах, с
нахальной улыбкой на еще молодой, но уже изрядно заматеревшей роже.
пребывали в ложнице, вынуждены были молча и покорно видеть все это и
делать вид радостный и восторженный, а Рудигер все больше входил в раж и
попытался даже - спьяну и по-свински - перекатиться через меч к Евпраксии,
придавить ее слабенькое тельце своим беспощадным железом.
барон мигом вскочил с ложа. Киевский князь славился образованностью, его
хвалили за доброту, за любовь к святостям, и к людям святым, и к церквам с
монастырями, однако тот, кому нужно было знать, ведал еще и о том, как при
этом князе, охотно перенимавшем ромейские обычаи, выжигали глаза
непокорным, как выламывали зубы тем, кто не придерживался установленного
церковью поста, как раздирали людей между деревьями, как топили в прорубях
за непослушание и непокорность. Рудигер при том, что был еще очень молод,
должен был знать все про киевского князя, потому-то и подчинился одному
лишь его тихому напоминанию: <Довольно!>
вроде бы исполняет роль ее мужа, по крайней мере до той минуты, когда
упадет перед замком Генриха привратный мост, раскроются ворота и застучат
старые дубовые доски моста под копытами коней. Не мог решиться выдумывать
повеления для Евпраксии, ограничивался утренними и вечерними
поверхностными вежливостями, которые, нужно сказать откровенно, давались
ему нелегко. Зато во всем остальном он ни от кого не зависел, не обращал
никакого внимания на аббата Бодо, придумывал всяческие забавы со своими
кнехтами, из которых больше других выделял кнехта по имени Хундертхемде,
<Сто сорочек>, - воин этот все, что добывал, честно или бесчестно, носил
на себе, - сорочки надевал одну на другую, корзно точно так же, привязывал
к седлу сапоги, оружие, посуду, заталкивал добычу в сумки, которыми его
черный нескладный конь был увешан, как огородное чучело побрякушками.
раздобыть что-нибудь стоящее: драгоценности тщательно охранялись в церкви
и на княжеских дворах, пушной зверь не давался в руки средь лета, не
говоря уж о том, что у летнего зверя и мех никудышный: русские невесты
как-то умело выскальзывали из рук ненасытных кнехтов, и Хундертхемде так и
Василенко Иван
Пехов Алексей
Лондон Джек
Афанасьев Роман
Володихин Дмитрий
Орлов Алекс