Чтение 6–й страницы книги ~Осень на Шантарских островах~

наверное, портовому начальству было теперь не до нас. Старпом привез с собой
какого-то мазурика в кожаной куртке, в расклешенных книзу брюках с
металлическими заклепками.

-- Будет вместо Счастливчика, сказал Бульбутенко. -- Чтоб бондарить,
таскать бочки -- особого ума не надо...

-- А Счастливчик как? -- спросил я.

-- Счастливчик в больнице, -- ответил он. -- Ожог второй степени.

-- Да ты что? -- изумился я. -- Я ж с ним только что в пельменной
сидел...

-- Счастливчик, я тебе скажу, вот такой человек! -- Бульбутенко не
глядел на меня. -- Если б ты знал, что там творилось... Девчонки приехали на
море посмотреть, а тут -- на тебе...

-- Значит, без Счастливчика уйдем?

-- Ты пока помалкивай, понял? А я ребятам скажу, что отпустил его на
несколько суток: мол, догонит нас на комбинате... Он, может, и в самом деле
догонит, может, еще все обойдется -- ведь ему не привыкать...

"Как он успел там оказаться? Ему и вправду везет на такие случаи... --
думал я. -- А если б там моя сестренка была или -- боже упаси! -- Шурка с
ребятишками... Ведь это он бы их спасал, он, а не те, которые дрыхнут в
каютах... -- Но тут я вспомнил наш разговор в пельменной, и мурашки у меня
пошли по спине. -- Кончено! -- думал я, глядя на горящий пароход. -- Надо
бросать эту работу. На селедку схожу, и хватит. Лучше дворником работать,
лучше пускай меня сосулькой убьет на земле -- все равно лучше. Я Шурке так и
скажу... К чертовой матери, к чертям собачьим это море!"

А потом я увидел маяк и норд-вест ударил меня по ноздрям, и я подумал о
море -- каким я хотел его видеть: и как Шурка встретит меня после плаванья,
и какая у нас будет хорошая жизнь, если я заработаю денег побольше, а Шурка
нарожает мне детей... И подумал: "Ну его к чертям, чтоб я думал обо всем
этом! Я, слава богу, много от жизни не хочу. И будь что будет... А из кино я
зря ушел: такую картину показывали и так женщины плакали... Ну просто дурак,
что не досмотрел!"

НАШЕ МОРЕ

-- Нерпа, я -- Двойка! Нерпа, я -- Двойка! -- кричал по радиостанции
Тимофеич, старшина бота. -- Прошу капитана на связь. Прошу капитана. Прием.

-- "Двойка", я -- "Нерпа"... Тимофеич, что у тебя?

-- Пеленг... Пеленг на нас взяли? Пеленг взяли? Прием.

-- Про пеленг не думай: пеленг взяли. Взяли...

-- Теперь скажу про обстановку: нахожусь на зюйде, на зюйде. Лед
тяжелый. Привязался к ропаку. Дрейф... -- Тимофеич полой ватника протер
стекло компаса: -- Норд-норд-ост. Норд-норд-ост.

-- Про обстановку тоже не думай -- сейчас поднимем "четверку" и идем за
вами, идем за вами... Что еще?

-- Про посылку хочу спросить. У меня в ней стоит скипидар, от
ревматизму. Баба налила его в водочную бутылку, так что ребята, не
разобравшись, запросто могут выпить. И насчет остальной жратвы: жинка ее
дустом обсыпала -- чтоб таракана отпугнуть...

-- Про посылку и вовсе забудь: я твоего не возьму и другим закажу...
Все?

-- Лазарь... чего-то не в себе он сегодня... -- Тимофеич, покашляв,
оглянулся на стрелка, который сидел на носу бота. -- Моторист за него
стреляет. Моторист стреляет...

-- Дострелялся он у тебя!

-- Девушка его рожает, девушка рожает...

-- Родила уже. Радиограммка вот... Дочка у него, три восемьсот.

-- Жорка, дочка у тебя...

-- Передал ему?

-- Ага.

-- Ну, чего он?

-- Дрыхнет на капоте... Ага, желает поговорить...

Моторист, с хрустом потянувшись, приподнялся на локте и взял у
Тимофеича трубку.

-- Это от кого же радиограммка? -- спросил он.

-- От Надьки.

-- А-а...

-- Подкачал ты, Жора! -- укоризненно сказал капитан. -- Ведь если
каждый из нас будет замест себя бабу делать -- кому мы тогда это море
оставим?

-- А что еще может родиться, когда все время на таком холоде? --
пожаловался моторист. -- Ладно, что человек вышел...

-- Слушай совет: не будешь думать, как живешь, не будешь думать, что
умрешь... Понял?

-- Ты про что?

-- Про содержание жизни говорю.

-- А я у тебя про выпивку хотел спросить...

-- Про выпивку спрашивать нечего: оставим тебе со стрелком, раз вы не
получили посылок.

-- Спасибо на этом...

Тимофеич начал складывать рацию, а моторист достал из кармана ватника
обтрепанную пачку "Беломора", красными негнущимися пальцами выловил из нее
последнюю папиросу и отошел к наветренному борту -- покурить.

Солнце только-только закатилось. Горизонт -- западная его часть -- был
освещен зарей, но свет ее замутили дымы судов, стоявших у кромки в ожидании
ледокола. В воздухе раздавались крики чаек-поморов (их было легко узнать по
характерному косому полету), они стремительно бросались из стороны в
сторону, выглядывая добычу. Вокруг лежал тяжелый, дымивший на морозе лед.
Наверное, нет ничего безрадостнее, чем видеть ледовое поле с высоты
небольшой шлюпки: какое-то дурацкое нагромождение льдин, бессмысленная трата
энергии солнца, ветра, морских течений... Но постепенно глаз находил во всем
этом какую-то странную гармонию, а порой -- сознательную, одушевленную
работу. И уже казалось, что перед тобой -- громадная мастерская природы,
порыв вдохновения неизвестного художника, который потрудился на совесть.
Чего только здесь не было: суда разных видов, полет морских птиц,
человеческие фигуры... Моторист даже поймал себя на том, что старается
отыскать среди них свою девушку...

"Вот дура! -- подумал он уже в который раз. -- Договорились ведь, что
не будет ребенка... Чего ж это она? А может, решила опутать меня: ну, если
не замуж, так хоть алименты на последний случай! Что-то непохоже на нее...
Вот Верка -- этой точно пора родить, старая уже, ничего ей не остается. А
Надька молодая совсем, ей бы еще жить да жить... Нет, в самом деле: чего это
она?" -- озадаченно думал моторист.

Тут как раз раздался плеск и возле борта вынырнул тюлень. Моторист
пригнулся и, не оборачиваясь, поискал за спиной винтовку. Стрелок на носу
тоже зашевелился и, болезненно напрягая лицо, посмотрел на воду.

-- Подранок, -- сказал моторист. -- Тот самый... И чего он увязался за
нами?

-- Погоди, -- остановил его Тимофеич. -- Разве не видишь: руками можно
брать...

У тюленя было разорвано горло. Он беспомощно барахтался в воде, глядя
на людей испуганными детскими глазами, а потом стал тонуть, но моторист
ухватил его багром. Он втащил тюленя в бот и положил поперек -- так, чтоб
кровь выливалась за борт, достал из чехла промысловый нож и начал снимать
шкуру.

Делал он это с таким мастерством, что невольно создавалось странное
ощущение, будто он просто раздевает тюленя, не причиняя ему боли, вернее,
раздевается сам тюлень, а моторист только помогает ему... Тюлень засыпал у
него под ножом.

-- Самка это, -- сказал моторист. -- Щенястая: белек у нее...

-- Вот поэтому и не отставала от нас: не хотела тонуть с детенышем...
Животная, а -- н( тебе! -- удивился Тимофеич.

-- Что толку? Мертвый он, наверное, задохнулся после выстрела...

Тимофеич сунул "Недру" под капот и подошел к убитому тюленю.

-- Сегодня б щенила, у самого выхода стоял, -- заметил он. И пошутил:
-- Вроде как именинники были бы сегодня этот белек и твоя дочка... А, Жорка?

-- Какие еще именинники? -- нахмурился моторист. Он швырнул тюлененка в
трюм и зло сказал молчаливо сидевшему стрелку: -- Чего расселся, мурло? Не
стреляешь, так хоть бы зверя разделывал!

-- Ну, чего ты? -- испугался Тимофеич. -- Жорка, ты чего?

Моторист отмахнулся от него. Он сполоснул шкуру, уложил ее в трюм и,
перегнувшись через борт, отмыл нож в розовой от крови воде. На рукояти ножа
у него была изображена обнаженная девушка, а большой палец левой руки
изуродован чингой. Моторист был рослый парень в важных штанах и голубой
полотняной рубахе, поверх которой была надета толстовка без рукавов,
подбитая оленьим мехом.

-- Слышь, Жорка, -- распорядился Тимофеич. -- Скидывай хоровину* на
лед, пока еще свет есть...

* Промысловое название шкуры с салом.

-- Вечно ты найдешь работу, -- недовольно ответил моторист.

-- Ну, подумай: а если не попадем сегодня на судно? -- оправдывался
Тимофеич. -- Скорей всего, так оно и будет... Что тогда? Попреют завтра
шкуры на жаре -- весь день рабочий насмарку...

Моторист стал выбрасывать на льдину, к которой был пришвартован бот,
тяжелые тюленьи шкуры. Тимофеич готовил их к работе: растаскивал по льдине,
просунув руки в дыры, оставшиеся от вырезанных ластов. Шкуры лежали салом
кверху, напоминая громадные спекшиеся блины. Тут было несколько
неразделанных звериных туш -- не успели обработать в горячке промысла.