Чтение 6–й страницы книги ~Мизери~

воспротивилась, но он не засомневался. Он быстро глотнул воду, пропивая
таблетки, и во рту у него остался такой же вкус, как если бы мама заставила
его чистить зубы мылом. Его желудок подтянуло и он рыгнул.

- Я не буду заставлять тебя их вырвать. Пол. Но ни одной капсулы больше
до девяти часов вечера.

Она посмотрела на него пустым взглядом, затем лицо ее засветилось и она
улыбнулась.

- Ты не будешь злить меня больше, не так ли?

- Нет, - прошептал он. Сердить луну, которая приносит прилив? Что за
мысль! Глупая мысль!

- Я люблю тебя, - сказала она и поцеловала в щеку. Она направилась к
выходу, не оглядываясь, неся ведро так, как сильная деревенская женщина
носит ведро с молоком, слегка отстранив его от туловища и не допуская мысли,
что может пролить его.

Он лежал на спине, ощущая во рту песок и штукатурку, чувствуя мыльный
вкус.

Я не выкину... не выкину... не вырву!

Наконец острота этой мысли стала сглаживаться и он понял, что засыпает.
Он удержал все в себе достаточно долго, чтобы лекарство начало действовать.
Он выиграл.

На этот раз.

Ему снилось, что его поедала птица. Это был нехороший сон. Затем
прозвучал выстрел и он подумал: Да, хорошо, все в порядке! Застрели ее!
Застрели проклятую тварь!

Затем его разбудил (это могла быть только Энни Уилкз) стук
закрывающейся двери. Она отправилась выполнять повседневные домашние дела.
Он услышал неясный скрип снега у нее под ногами. Она прошла мимо его окна в
белом халате с поднятым капюшоном. В прохладном воздухе был виден след ее
дыхания. Она не взглянула на него, сосредоточенная на своих домашних
заботах: кормлении животных, чистке хлева, может быть, на обдумывании рун.

Небо становилось темнокрасным - восход солнца. Пять тридцать, может
быть шесть часов!

Прилив все еще был с ним и он не мог снова заснуть - хотел заснуть, но
вынужден был обдумывать эту странную эксцентричную ситуацию, пока был
способен разумно мыслить.

Как он обнаружил, хуже всего было то, что он не хотел думать об этом
даже пока мот, даже когда знал, что не может найти выход из сложившегося
положения, не обдумав его. Его мозг постоянно старался отбросить эту мысль
подобно тому, как ребенок отстраняет от себя еду, хотя ему было сказано, что
он не встанет из-за стола, пока все не съест.

Он не хотел думать об этом, потому что жить только

этим было слишком тяжело. Он не хотел думать об этом, потому что когда
бы ни начинал, сразу же возникали неприятные ассоциации: то как становится
бессмысленным ее лицо, то как она заставляет его думать об идолах и камнях,
и наконец как желтое

пластиковое ведро быстро надвигается на него подобно обвалившейся луне.
Само обдумывание этих вещей не изменило бы его положения и было хуже, чем
отсутствие мыслей; но поскольку он обратил свои мысли к Энни Уилкз и
направил их на его положение в ее доме, то эти мысли приходили одна за
другой, роясь и вытесняя одна другую. Его сердце начинало учащенно биться
главным образом из страха, но также из-за стыда. Он видел себя
прикладывающим губы к краю желтого ведра, видел грязную воду с мыльной
пленкой и плавающей в ней тряпкой, видел все это и тем не менее пил ее не
колеблясь. Он никогда не расскажет об этом никому, надеясь, что выберется из
этого кошмара. Он полагал, что попытается лгать даже самому себе, но он
никогда не сможет сделать этого.

Несчастный или нет (а он был таковым) он все же хотел жить.

Думай об этом, черт побери! Господи, неужели ты так запуган, что не
можешь даже попытаться. Нет, но почти так.

Затем случайная, сердитая мысль неожиданно пришла ему в голову: Ей не
нравится новая книга, потому что она слишком глупа, чтобы понимать, что в
ней происходит.

Мысль не была странной, но при данных обстоятельствах то, что она
чувствовала о "Скоростных машинах", не имело значения. Но обдумывание ею
сказанного по крайней мере представляло собой нечто новое, а чувство злобы
на нее было, лучше чувства страха перед ней; итак, он с рвением пустился в
размышления.

Слишком глупая! Нет. Слишком упрямая и неизменная. Не только не
желающая изменить что-либо, но враждебно относящаяся даже к самой идее
изменения!

- Да. И будучи сумасшедшей, неужели она совершенно по-другому оценивала
его работу, чем сотни тысяч людей по всей стране - девяносто процентов из
них женщины - которые с трудом дожидались каждого нового описания из пятисот
страниц бурной жизни подкидыша, которой удалось возвыситься и выйти замуж за
пэра Англии? Нет, совсем нет. Они хотели Мизери. Мизери и только Мизери.
Каждый раз на написание нового романа у него уходил год или два. Это было
то, что он сначала считал "серьезной" работой, затем надеялся на это и
наконец относился к ней с чувством ужасного отчаяния. Он получал поток
протестующих писем от женщин, которые в большинстве случаев подписывались
"Ваша самая большая поклонница". Тон этих писем варьировал от полного
замешательства (что обычно было наиболее болезненно) до упреков, до прямой
озлобленности, но суть посланий была одна и та же: Это не то, что я ожидала,
не то, чего я хотела. Пожалуйста, вернитесь к Мизери. Я хочу знать, чем
занимается Мизери. Он мог написать современные книги "Под вулканом", "Тесе
из рода Д'Убервиллей", "Пустые слова", но это ничего не значило. Они
по-прежнему желали Мизери, Мизери, Мизери.

Его трудно читать... он неинтересен... и эта профанация!

Гнев вспыхнул в нем с новой силой. Гнев на ее закоснелую, беспросветную
глупость, гнев на то, что она практически похитила его - держала здесь
узником, заставляя его выбирать между питьем грязной воды из ведра и жутким
страданием от раздробленных ног. Но сверх всего имела нахальство критиковать
его лучшую вещь.

- Ну и хамка же ты! Пошла ты со своим сквернословием! - сказал он и
неожиданно почувствовал себя лучше, снова стал самим собой, хотя знал, что
его мятеж был мелким, жалким и бессмысленным - она была в хлеву, откуда не
могла слышать его и прилив был благополучно на месте под разбитыми сваями. И
все же...

Он вспомнил ее входящую сюда, отказывающую ему в капсулах, принуждающую
дать ей разрешение на прочтение рукописи "Скоростных машин". Он почувствовал
краску стыда и унижения, согревающую его лицо, но теперь они перемешивались
с настоящим гневом: он расцвел из искры в угасающее пламя. Он никогда никому
не показывал рукопись, пока не откорректирует и не перепечатает ее. Никогда.
Никому, даже Брайсу, его поверенному. Почему же он даже не -

На мгновение его мысли были прерваны. Он услышал приглушенное мычание
коровы.

Почему он даже не сделал копии, пока не готов второй вариант.

Рукопись "Скоростных машин", находящаяся сейчас в распоряжении Энни
Уилкз, была единственным экземпляром во всем мире. Он сжег даже свои записи.
Плод двухлетней напряженной работы ей не понравился - да она сумасшедшая.

Мизери - вот, что е и нравилось; Мизери - вот, кого она любила, а не
какого-то сквернословящего молчаливого угонщика машин из испанского Гарлема.

Он продолжал вспоминать: Можешь использовать страницы рукописи на
бумажные шляпы, если хочешь, только... пожалуйста...

Гнев и унижение нахлынули вновь, пробуждая первую ответную тупую боль в
ногах. Да. Работа. Чувство гордости за свою работу, ценность самой работы...
все эти понятия постепенно исчезали во мраке, когда боль становилась
нестерпимой. То, что она будет делать это для него - человека, который
большую часть своей взрослой жизни думал, что слово писатель являлось
наиболее важным определением его самого, казалось превращало ее в какое-то
чудовище, от которого он должен у бежать. Она действительно была идолом и,
если она не убьет его, то она может убить то, что было

в нем.

Теперь он услышал нетерпеливый визг поросенка - она думала, что он
будет возражать, но он считал Мизери замечательным именем для поросенка. Он
вспомнил, как она имитировала его, как ее верхняя губа сморщилась к носу, а
щеки разгладились, как она действительно была похожа на поросенка: Уинк!
Уинк!

Из хлева донесся ее голос: Своей лиг, лиг, лиг!

Он лежал на спине, прикрыв рукой глаза, и старался удержать гнев,
потому что гнев помогал ему чувствовать себя храбрым. А храбрый человек мог
думать. Трус - не мог.

Вот женщина, которая была нянькой - он был уверен в этом. Была ли она
все еще нянькой? Нет, потому что она не ходила на работу. Почему она больше
не работала по профессии? Это казалось очевидным. Не все ее барахло было
убрано в сундук, многие вещи болтались на вешалках. Бели это было очевидно
для него, несмотря даже на болевой туман, в котором он жил, это конечно было
очевидно для ее коллег. А он имел немного больше информации, помощью которой
можно было судить, сколько ее шмоток не было убрано, не правда ли? Она
вытащила его из-под обломков машины и вместо того, чтобы вызвать полицию или
скорую помощь, она водворила его в свою гостиную, сделала внутривенное
вливание в руку и уколола наркотиком. Наконец он впал, как она называла, в
респираторную депрессию. Она никому не сказала, что он был у нее, и если она
не сделала этого до сих пор, значит она не собиралась делать вообще.

Вела ли бы она себя так же, если бы на его месте был Джо Блоу из
Кокомо? Нет, он так не думал. Она скрывала его, потому что он был Пол Шелдон
и она-

- Она моя самая большая поклонница, - промямлил Пол и положил руку на
глаза.

Ужасное воспоминание всплыло в темноте: мать повела его в Бостонский
зоопарк посмотреть на большую величественную птицу. У нее было самое