Сытин изблевал меня из уст своих и кричал предерзко: мы-де, Рюриковичи,
желаем царям Романовым честно, грозно и величаво служить, а угодничать не
желаем. Я его за небывалую смелость, майн либер, в Древлянск воеводой
послал". Это письмо известно немногим ученым в стране, в нашем же городе о
нем я один знаю. А теперь второе: язык ультиматума действительно
современный, и писано шариковой авторучкой, но вот бумага... То есть я хочу
сказать -- это не бумага...
догадываться, все же усомнился Чудоюдов.
сегодня уже говорилось, факт налицо. Это не бумага, это -- пергамент.
радикал-интеллектуал.
Рыбакитин.
сами... -- И развернул свиток, но ничего растолковать не успел -- раздался
звонок в прихожей, и пред очи собравшихся предстал дед Акимушкин.
в синей, на Ивана Великого, телогрейке, в кроличьей зимней шапке. Недельная
щетина серебрилась на впалых щеках. По морщинистому лицу не заметно было,
осознает он ситуацию или нет, но глаза, когда-то синие, а теперь чуть
голубые, смотрели осмысленно.
первой германской по конец второй в седле качался. В японскую не довелось: в
возраст не взошел. И контужен, и рублен, и пулей бит. Газами -- не
случалось, к тому времени полк, почитай, весь лег, так нас, значит, на
переформировку...
на кавалергардский полк. -- Это все замечательно. Значит, вы нам поможете.
языком. Отступив на шаг, повел рукой, словно замахиваясь, и, отвернувшись от
стола, приговорил:
такого не говорил, хотел сказать еще что-то, но дед, не слушая его,
продолжил:
-- И пояснил: -- У ротмистра нашего, Потоцкого, такая была. Три кирасы одну
в другую клали -- и наскрозь, без потяга, потому как шибко кривая.
Ханзель. Просеменив к креслу, сел, раскрыл кейс, достал перстень.
это не могу хранить. Я боюсь. Это невероятно. Камень -- настоящий изумруд,
глубокого травного цвета.
видавший приличных изумрудов.
такого никогда в руках не держал.
всеобщее обозрение. -- Вы только вглядитесь. Уму непостижимо! Огранка --
фрейбургская, четырнадцатого века. -- От внутреннего напряжения
темно-коричневые глаза ювелира вылезли из орбит.
все обернулись, Обалдуев лежал в кресле вытянув ноги, как будто спал.
тетрадь и принялся перебелять черновые записи. С начала перестройки он дал
зарок работать, ничем не отвлекаясь. Еще в юности он вычитал у некоего
автора, что социальные драмы подчас мешают драматургу творить, и теперь,
помня сие речение, каждое утро, пребывал ли в духе или нет, аккуратно писал,
оберегая в сердце невозмутимость, и лишь изредка, откидываясь на спинку
стула, удивлялся: как тот автор прав! Кабы он, Федор Федорович, шесть лет
назад кинулся в политику, то кто бы сейчас в Древлянске взялся собирать этот
материал, вписывать в тетрадь здравые людские мысли? Да никто. И лет эдак
через сто желающий познать свой народ не познал бы. Исконная народная
философия была бы забыта. Чем черт не шутит, не затем ли выдуман
революционный процесс, чтобы умерщвлять народную память?
Вспоминая прошлый день, представил себе Обалдуева, Чудоюдова, Рыбакитина,
родной Древлянск, мысленно оглядел прошедшие шесть лет и вдруг, перевернув
лист, стал писать набело, без помарок. Слова ложились быстро, ровно, словно
он перед этим выучил наизусть текст и теперь, чтобы не забыть, спешно
записывал.
сподручней ее поработить, -- писал Федор Федорович, -- то я против такого
освобождения. Власть, вставшая на сей путь, греховна. Грех ее надобно
ощущать сердцем, иначе сам погрязнешь в грехе. Осознают ли это те, кто
пришел к власти? Ведь они ставят целью не освобождение духа народа, а
старое-престарое личное "я", которое равно звериной страсти к личному
обогащению, и этим не дают народу ничего нового, заталкивая его за кулисы
театра истории.
как понять, что добро есть именно добро, а не дьявольское наваждение? Тут
всему мерой Бог. Только Он во все времена был непреодолимой преградой на
пути зла, и всякая нечисть, посягавшая на землю и народ, всегда внедряла
свою религию. Если же это не удавалось, пыталась перенять народную религию и
переиначить на свой лад. Сейчас творится и то и другое сразу. Дробность
взглядов на Бога, на смысл жизни -- конец государства и народа. Настала пора
нам заново воспринять Христову истину. Бог есть радость, без Бога --
отчаяние"
тетрадь, и решил уж было выдрать лист, но остановился: он тоже коренной
древлянин, а значит, тоже имеет право записывать сюда свои мысли. Но тут
явилось опасение, что мысли его не к месту, что они изменяют общий настрой
суждений, что он ведь никогда так, как написал, и не думал, это попросту
какой-то экспромт, отвлеченная игра ума. И снова Федор Федорович захотел
выдрать лист. Но правая рука, начав движение к тетради, повисла в воздухе и,
сколько он ни приказывал ей опуститься, продолжала висеть, словно кто-то
невидимый держал ее крепко-крепко. У Федора Федоровича слегка вспотел лоб.
Невероятно напрягшись, он все же придавил руку к столу, но тут же
почувствовал, что если лист вырвет, то грудь его опалит боль, будто вырвут
из нее кусок мяса, и, чтобы изжить ее, придется ему заново писать в тетрадь
слово в слово как было написано.
окно.
их толщу. Крест же на монастырской колокольне золотом полыхал, словно под
лучом прожектора. Но луча-то не было, и получалось, крест сиял сам по себе.
радость, похожую на детскую, когда ребенок, проснувшись утром, разглядывает
солнечный зайчик на потолке. Радость росла и росла, в минуту став сущностью
Федора Федоровича. Он вдруг почувствовал, что обязательно должен некое
совершить, смелое, доброе, небывалое, и не себя ради, но ради древлянцев,
потому как радость эта не его радость, но от них, из каждого изошла по капле
и, отразившись от креста, влилась в него, чтобы он действовал.
ящика извлек шкатулку, оттуда -- серебряный нательный крестик на суровой
нити, с которым его сорок с лишним лет назад крестили, надел на себя и,
встав перед окном, трижды перекрестился. Сказал негромко на церковный лад:
как думаю, о чем болит душа... Господи, спаси и сохрани крещеных и
некрещеных потомков православных христиан. То, что было и есть, -- мрак и
бесчестье. Люди Вельзевулову бездну узрели. Страшно, Господи, народу выйти
из самого себя, позабыть о своем роде-племени. Возврати же нас в лоно Твое,
дай стать опять самими собой, с душой и сердцем, вложенными изначально.
Помоги устоять перед бранью и лестью. Спаси от чужебесия. Отринь гордыню, но
ниспошли гордость. Повели не рассеяться, но соединиться на пути любви,
освященном Твоей благодатью. Снова возьми нас в волю Свою, и мы по воле
Твоей жить будем, ибо и на небе, и на земле есть царствие Твое от века до
века на веки вечные. Аминь.
Василенко Иван
Каргалов Вадим
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Юрьев Сергей
Белогорский Евгений