Чтение 6–й страницы книги ~Любовник леди Чаттерли~

старомодна. Лишь в ее комнате запечатлелся характер хозяйки. Клиффорд ее
вообще не видел, да и не многих гостей приглашала Конни к себе наверх.

Они с Микаэлисом сели слева и справа от камина и затеяли разговор. Она
расспрашивала его о семье, о нем самом. Люди, казалось, всегда несли с
собой чудо, и уж коль скоро они пробуждали в Конни сочувствие, не все ли
равно, к какому классу принадлежат. Микаэлис говорил совершенно
откровенно, но не играл на чувствах собеседницы. Он просто открывал ей
свою разочарованную и усталую, как у бездомного пса душу, иногда чуть
обнажая уязвленную гордыню.

- Вы - словно птица, отбившаяся от стаи. Почему так? - спросила Конни.

И снова большие карие глаза пристально глядят на нее.

- А не все птицы стаи держатся, - ответил он и прибавил с уже знакомой
иронией: - Вот вы, например? Вы же тоже сами по себе.

Слова эти смутили Конни, и она не сразу нашла, что ответить.

- Далеко не во всем, не то что вы.

- А я, выходит, безнадежный одиночка? - спросил он, снова осклабившись
и сморщившись, как от боли. Лишь в глазах на исказившемся лице все та же
грусть, или же смирение перед судьбой, или разочарование, или даже страх.

- Конечно! - У Конни даже захватило дух, когда она взглянула на него. -
Конечно, одиночка.

Сколь велик зов его плоти! Конни с трудом сохранила спокойствие.

- Вы совершенно правы! - ответил он, отвел взор, опустил глаза, лицо же
оставалось неподвижным, как древняя маска древней расы, которой ныне уже
нет. Микаэлис отстранился и замкнулся. От этого, именно от этого лишилась
Конни спокойствия.

Вдруг он снова поднял голову, посмотрел ей прямо в лицо: ничто не
укроется от такого взгляда, каждую мелочь приметит. И в то же время словно
малое дитя воззвало к ней среди беспросветной ночи. И глас, рвущийся из
его сердца, отозвался у Конни во чреве.

- Спасибо за то, что думаете обо мне, - только и сказал он.

- Отчего же мне не думать?! - едва слышно с чувством произнесла она.

Микаэлис криво усмехнулся, будто хмыкнул.

- Ах, вон, значит, как!.. Позвольте руку! - вдруг попросил он и
взглянул на нее, вмиг подчинив своей воле, и снова мольба плоти мужской
достигла плоти женской.

Она смотрела на него зачарованно, неотрывно, а он опустился на колени,
обнял ее ноги, зарылся лицом в ее колени и застыл.

Потрясенная Конни как в тумане видела мальчишески трогательный затылок
Микаэлиса, чувствовала, как приник он лицом к ее бедрам. Смятение огнем
полыхало в душе, но почти помимо своей воли Конни вдруг нежно и жалостливо
погладила такой беззащитный затылок. Микаэлис вздрогнул всем телом.

Потом взглянул на нее: большие глаза горят, в них та же страстная
мольба. И нет сил противиться. В каждом ударе ее сердца - ответ
истомившейся души: отдам тебе всю себя, всю отдам.

Непривычны оказались для нее его ласки, но Микаэлис обращался с ней
очень нежно, чутко; он дрожал всем телом, предаваясь страсти, но даже в
эти минуты чувствовалась его отстраненность, он будто прислушивался к
каждому звуку извне.

Для Конни, впрочем, это было неважно. Главное, она отдалась, отдалась
ему! Но вот он больше не дрожит, лежит рядом тихо-тихо, голова его
покоится у нее на груди. Еще полностью не придя в себя, она снова
сочувственно погладила его по голове.

Микаэлис поднялся, поцеловал ей руки, ступни в замшевых шлепанцах.
Молча отошел к дальней стене, остановился, не поворачиваясь к Конни лицом.
Потом вернулся к ней - Конни уже сидела на прежнем месте подле камина.

- Ну, теперь вы, очевидно, ненавидите меня? - спросил он спокойно,
пожалуй, даже обреченно. Конни встрепенулась, взглянула на него.

- За что же?

- Почти все ненавидят... потом. - И тут же спохватился. - Это вообще
присуще женщине.

- Ненависти к вам у меня никогда не будет.

- Знаю! Знаю! Иначе и быть не может! Вы ко мне так добры, что даже
страшно! - вскричал он горестно.

"С чего бы ему горевать?" - подумала Конни.

- Может, присядете? - предложила она.

Микаэлис покосился на дверь.

- А как сэр Клиффорд?.. - начал он. - Ведь ему... ведь он... - и
запнулся, подбирая слова.

- Ну и пусть! - бросила Конни и взглянула ему в лицо. - Я не хочу, чтоб
он знал или даже подозревал что-то... Не хочу огорчать его. По-моему,
ничего плохого я не делаю, а как по-вашему?

- Господи, что ж тут плохого! Вы просто бесконечно добры ко мне...
Невыносимо добры.

Он отвернулся, и она поняла, что вот-вот он расплачется.

- Не нужно, чтоб Клиффорд знал, правда? - уже просила Конни. - Он очень
расстроится, а не узнает - ничего и не заподозрит. И никому не будет
плохо.

- От меня, - взорвался вдруг Микаэлис, - он уж во всяком случае никогда
ничего не узнает! Никогда! Не стану ж я себя выдавать? - И он рассмеялся
глухо и грубо - его рассмешила сама мысль.

Конни лишь завороженно смотрела на него. А он продолжал:

- Позвольте ручку на прощанье, и я отбуду в Шеффилд. Пообедаю, если
удастся, там, а к чаю вернусь. Что мне для вас сделать? И как мне
увериться, что у вас нет ко мне ненависти? И не будет потом? - закончил он
на отчаянно-бесстыдной ноте.

- У меня нет к вам ненависти, - подтвердила Конни. - Вы мне очень
приятны.

- Да что там! - продолжал он неистово. - Лучше б вы сказали, что любите
меня. Эти слова значат куда больше... Прощаюсь до вечера. Мне надо многое
обдумать. - Он смиренно поцеловал ей руку и ушел.

За обедом Клиффорд заметил:

- Что-то мне трудно выносить общество этого молодого человека.

- Почему? - удивилась Конни.

- За внешним лоском у него душа прохвоста. Только и ждет, когда б ножку
подставить.

- С ним так обходились, - обронила Конни.

- И не удивительно! Ты думаешь, он день-деньской только добро и творит?

- По-моему, он бывает и благороден по-своему.

- К кому это?

- Наверное не скажу.

- Конечно, не скажешь. Не путаешь ли ты благородство с
беспринципностью?

Конни задумалась. Неужели Клиффорд прав? Не исключено. Конечно,
Микаэлис к цели идет любым путем, но даже в этом что-то привлекает. И
исходил он ох как немало, а Клиффорд и нескольких жалких шагов не прополз.
Микаэлис достиг цели, можно сказать, покорил мир, а Клиффорд только
мечтает. А какими путями достигается цель?.. Да и так ли уж пути Микаэлиса
грязнее Клиффордовых? Бедняга пускался во все тяжкие, не мытьем, так
катаньем, но добился своего. Чем лучше Клиффорд: чтобы пробраться к славе,
не гнушается никакой рекламой. Госпожа Удача - ни дать ни взять сука, за
которой тысячи кобелей гонятся, вывалив языки, задыхаясь. Кто догонит -
тот среди кобелей король. Так что Микаэлис может гордиться!

То-то и удивительно, что не гордился.

Вернулся он к пяти часам с букетами фиалок и ландышей. И снова - как
побитый пес. Может, это маска, думала Конни, так легче обескураживать
врагов. Только уж больно он привык к этой маске. А вдруг он и впрямь -
побитая грустноглазая собака?

Так и просидел весь вечер Микаэлис с видом несчастной собаки. Клиффорду
за этой маской представлялась суть - дерзость и бесстыдство. Конни не
чувствовала подобного; возможно, против женщин он не направлял это оружие.
А воевал только с мужчинами, с их высокомерием и заносчивостью. И вот
эту-то неистребимую дерзость, таящуюся за унылой, худосочной личиной, и не
могли простить Микаэлису мужчины. Само его присутствие оскорбляло
светского человека, и оскорбление это не скрыть за ширмой
благовоспитанности.

Конни влюбилась, но ничем себя не выдала; в беседу мужчин она не
вмешивалась, занялась вышивкой. И Микаэлису нужно отдать должное: он
оставался, как и вчера, грустноглазым, внимательным собеседником, хотя по
сути был несказанно далеко от хозяев дома. Он лишь умело подыгрывал
беседе, отвечая коротко, но ровно столько, сколько от него ожидалось, не
выпячивая свое "я". Конни даже показалось, что он, скорее всего, забыл их
утреннюю встречу. Но он ничего не забыл.

Не забыл и где находится. Тут он тоже изгой, что ж, такова участь
уродившегося изгоем. Утреннюю любовную игру он не принял близко к сердцу.
Не переменит его это приключение. Как бездомным псом жил, таким и
останется. Хоть завидуют его золотому ошейнику, а все одно: не бывать ему
комнатной собачонкой.

В глубине души он сознавал (и смирялся!): в какие павлиньи перья ни
рядись, все равно он чужак и в обществе не приживется. Но с другой
стороны, внутренняя отрешенность от всех и вся была ему необходима. Ничуть
не меньше, чем чисто внешнее единообразие в общении с "благородными"
людьми.

Редкие любовные связи утешали, успокаивали, словом, влияли на него
благотворно, и Микаэлиса не упрекнуть в неблагодарности. Напротив, он
пылко и растроганно благодарил за малую толику человеческого тепла,
нежданной доброты, едва не плача при этом. За бледным, недвижным
лицом-маской, запечатлевшим разочарование, таилась детская душа, до слез
благодарная ласковой женщине. Нестерпимо хочется побыть с ней еще, а душа
изгоя твердила: ты все равно от нее далеко.

Зажигая свечи в зале, он улучил момент и шепнул ей: