маленькое пространство, что даже сидеть на полу всем сразу было невозможно.
Другая, большая часть камеры, была почти пуста. В ней ней свободно
разгуливали, дымя сигаретами и громко разговаривая, человек пятнадцать: все
- сильные, крепкие, и все - в красных штанах.
по-польски, а поляк - по-русски, и оба помогали себе жестами и мимикой. Я
понял, они возмущаются порядками в тюрьме, и подлил масла в огонь:
разгуливают?
deutsche - государственные немцы. У них права и в тюрьме. С ними говорить и
спорить нельзя - убьют. Им все можно...
комнату.
переговоры на разных языках: на русском, чешском, польском, сербском. Ко мне
протиснулся могучего сложения чех.
готовые на все люди: Крикнул:
здоровенные кулаки, полетели скамейки, замелькали разъяренные лица. От
ударов по голове и "под ложечку" я первым пал в этой кулачной битве и был
завален "павшими".
камера не перегораживалась. Победителей потом избивали тюремные надзиратели,
но мы посматривали друг на друга торжествующе...
знал, что произвол уголовников можно ограничить, если подняться против них
решительно и дружно. Надо сказать, что меня как зачинщика никто тогда не
выдал...
потом сказал очень серьезно и строго:
работу. От охранников милостей не ждите. Могут и убить, будто при попытке к
бегству. А такие наказания, как порка на "козле" или подвешивание за
связанные руки или ноги - это дело обычное. Ты этого режима не выдержишь. Мы
говорили с Гансом и решили: ты в Большой лагерь не пойдешь, будешь жить
здесь, будто еще не прошел карантина.
о переводе в Большой лагерь. Яков, Валентин и я уговорились, что сделаем все
возможное, чтобы быть вместе. Я призадумался: как же поступить?
осторожно спрашиваю старосту.
они не выдадут. В случае чего предупредят...
тебе капут.
не входит - боится заразы... А кроме того, здесь все рискуют, без этого и
дня не проживешь.
Наверное, сам на его месте так же бы поступил, но его предложение принять
никак не могу.
хочу держать тебя под угрозой, а главное - со мной товарищи. Мы должны быть
вместе. Да и там, в Большом лагере, наверное, найду знакомых или обзаведусь
новыми. Пойми, не могу остаться...
шкуре. Иди в Большой лагерь. Несколько человек я могу направить в 41-й блок,
там старостой Вальтер, хороший человек, коммунист. Ты будешь у него...
переминаюсь. Как попросить за Якова и Валентина, чтобы их тоже направили в
41-й блок. Староста словно догадался, чего я хочу, говорит:
нескольких полосатиков к двухэтажному кирпичному зданию. Это и есть 41-й
блок. Смотрю, у входа стоит молодой парень с красным винкелем, очевидно,
дневальный, штубендист. Говорит по-русски. На вид плотный, сильный, но
никаких пинков и зуботычин. Ведет в барак, объясняет:
круглые сутки. Тут спать будете, - показал места на трехъярусных нарах. -
Днем в спальню входить нельзя. - Открывает дверь в большую комнату,
заставленную столами и скамейками. Садитесь и ждите конца рабочего дня.
сухое, подвижное, глаза колючие, так и просверливают каждого. Замечаю,
останавливаются на мне.
Алексей Крохин), наклоняется ко мне, кивает головой на человека в углу:
деньги.
есть и другие немцы Ганс, блоковый из карантина и этот Вальтер... Вот он
наблюдает за нами, укоризненно качает головой, что-то говорит Леньке
негромко и показывает рукой на выход. Ленька выходит, но минут через десять
возвращается с миской горчичного супа. Ну, от супа отказаться я не могу! Мне
неудобно есть одному, но я не знаю, как разделить миску супа на несколько
человек. Ложка дерет мне рот. Вальтер смотрит на меня из-под крутого лба, и
глаза его теплеют. Хлебаю суп, а сам думаю: "Я попал в руки каких-то тайных
доброжелателей. Может быть, и жив до сих пор только потому, что они опекают
меня. Но почему мне достались их милости? Потому что я коммунист? Но среди
нас немало коммунистов. Может, потому, что я не скрываю ни звания, ни
принадлежности к партии большевиков? Может потому, что я здесь старше
многих? Но чем я могу быть им полезен? Что могу для них сделать? Как
отблагодарю? Я же совсем больной, обессиленный старик... Ну, может, не
совсем старик, но почти доходяга. Это слово я уже знаю. Доходяга - это
который "доходит", еще день, неделю, месяц и капут.
к самому моему уху шепчет:
большевистский агитатор. Это - хороший пропуск. Будьте уверены, товарищ
подполковник, они сделают все, чтобы вас сохранить.
взгляд, мягко, как-то застенчиво улыбается...
тридцать восемь лет, это он только выглядит старым, потому что с 1934 года
мотается по тюрьмам и лагерям. В Бухенвальде старожил, прибыл вместе с
первыми партиями немецких коммунистов, и номер у него только четырехзначный
- 1636. Строил лагерь, был кочегаром. Под его присмотром работали старые и
больные евреи, и он укрывал их от эсэсовцев. У него много друзей среди
советских военнопленных. Они благодарны ему за помощь:
попали к нему.
хозяйничает за столом, режет аккуратненько буханки хлеба на ровные порции -
и раскладывает их по столам. Рядом с кусочками хлеба уже стоят алюминиевые
миски с темной жидкостью. Это-эрзац-кофе. Он разлит справедливо, в каждой
миске один черпак и немного гущи. Гуща - это размолотые зерна ячменя,
значит, тоже пища. Конечно, для наших отощавших желудков этот завтрак что
дождинка для моря...
что наши шапки - митцены - тоже полосатые. Где среди этих тысяч Яков и
Валентин, не знаю. Стоим по блокам. В рядах по десять человек - так удобнее
считать. А сзади нас трупы. Это те, кто умер или убит за ночь. Они тоже