Чтение 6–й страницы книги ~Последняя любовь в Константинополе~

-- Не знаю, матушка.

-- Отцовский дом. Обглодаешь как следует косяки и дверные
ручки, окна и пороги, а выплюнешь один ключ.

-- Мне, матушка, отцовский дом не нужен.

-- Смотри-ка! Всю жизнь как сыр в масле катается, с
детства к этому приучен, а тут вдруг ему и дом родной не дом!
Поди, я лучше знаю, что тебе нужно. Жена тебе нужна! А тут, в
этом кошельке, браслетик для нее.

И брат Софрония, Марко, быстро передал ему шелковый
мешочек, в котором тот нашел золотой браслет с надписью,
начинавшейся словами "Я талисман...".

-- Спасибо, матушка. Но я не собираюсь жениться.

-- А мне что тогда прикажешь делать? Болеть твоей
молодостью, пока ты от нее выздоравливаешь? Дом тебе не нужен,
жена тебе не нужна. Но твоя жена нужна мне, а дом нужен твоим
сестрам. Йована остается бесприданницей, если наш дом не пойдет
ей в приданое. Я держу тебя, как туза в рукаве, и женю, каких
бы слез это мне ни стоило! В церкви ты видел Петру, эта не
пойдет ни за мужским, ни за женским крестом, но виноградников у
нее столько же, сколько и кораблей, она даже огонь взвесить
может. Женись на ней. Она и очаг твой посолит, и вилку
приручит. Тогда мы отдадим половину нашего дома Йоване в
приданое, и она сможет выбрать себе женишка. А не согласишься
-- у нее нет выбора. Пойдет за старого и богатого. Вот теперь
ты выбирай.

-- Или ткни пальцем наугад, -- вмешалась в разговор
невестка Софрония Марта, на что Аница рассмеялась и добавила,
указывая на стол:

-- А этого каплуна пекли на женских или на мужских дровах?

-- Не хочу я, матушка, чтобы меня так за каплуна замуж
выдавали.

-- А знаешь ты, как я выходила? Как-то ночью прикусила во
сне язык. И следующей ночью снова, даже рана на языке осталась.
Сама себя спрашиваю: что это такое я ночью говорю, если сама
себе язык прикусываю? Перебрала в памяти все слова, какие
знала, и -- нашла! Нашла то единственное слово, которое
ложилось в эту рану на языке, как сабля в ножны. Триест! --
крикнула я и с первой почтовой каретой прилетела прямо сюда,
прямо в объятия Харлампия Опуича. Я это помню так хорошо, будто
все вчера было. Нас познакомили на балу в одном доме, и я
захотела с ним танцевать. Стала его искать, дамы сказали мне,
что он занят. "Что значит занят?" -- спросила я, а они
засмеялись, подвели меня к маленькому окошку в двери и велели
посмотреть. Я заглянула и вижу -- Харлампия заперли в комнате
вместе с живым медведем, а когда он зверя смертельно ранил
ножом, тот от боли с ног до головы залил его мочой. Мы с ним
много смеялись и сильно любили друг друга, и в том же 1789
году, в самый лютый зимний холод, родила я тебя, Софроний. Так
вот это делается... Да ты ешь, соколик мой, ешь и ни о чем не
беспокойся. Чем лучше ешь, тем лучше слышишь. А что собираешься
делать, мне не говори, скажи это своей сестре Йоване. Что до
меня, то я уж свадебные лепешки готовлю. Месишь их, а они
откликаются под пальцами, как барабан в полку твоего отца.
Внутри у них по два желтка дрожат, как две сиськи, а стоит
укусить -- так и дышат!.. Ну, будьте здоровы!

В тот вечер Софроний вошел в свою комнату один и, не
зажигая света, растянулся на кровати. На стене рядом с иконой и
зеркалом висела та самая овальная картина в золотой раме, на
которой был изображен бархатный занавес, но теперь он заметил
там еще и прекрасный женский поясной портрет, написанный так
искусно, что женщина казалась живой. В ее светлых волосах
поблескивала золотая пыль, а грудь была обнажена, как
полагалось по последней моде, и лишь прикрыта прозрачным
шарфом. Просвечивали соски, покрашенные той же помадой, что и
губы. Все это выглядело таким живым, что Софроний подошел ближе
и недоверчиво протянул руку к прекрасно изображенной груди. И
тут же получил по пальцам из царившего в комнате сумрака.

-- А ну, не трогай! -- сказал портрет. -- Я твоя сестра
Йована, и это не картина, а окно в мою комнату. А тебе,
господин брат, спасибо и за то, что ты мне дал, и за то, чего
не дал. Я держу в своей душе слугу земного -- свое тело. И оно
меня слушается. Смотри, какое покорное...

И Йована облокотилась о раму своего окна и заплакала.

-- А когда, господин брат, ты разгневаешься на меня и
забросаешь меня годами, как камнями, сойдет сверху, с ампирного
неба, на небесный сквозняк, где проносятся птицы, Дева и
заплачет вместе со мной. И, наполнив молоком два стеклянных
сосуда и засветив огонь в паникадилах, с черной фиалкой под
одеждами, пойдет она медленно навстречу своему жениху,
навстречу року. И все будет ей служить покорно: и стеклянные
сосуды, и паникадила, и цветок, а есть у нее и слуга земной --
ее тело. Вот так встретятся друг с другом Милость и Истина. А я
не могу прибегнуть ни к ней, ни к тебе.

Тут Йована зарыдала в окне еще громче. Софроний подошел к
ней и стал утешать, а она дотронулась до его волос и сказала:

-- Как ты зарос. Иди сюда, я тебя постригу.

И помогла ему пролезть через окошко. Софроний уселся
посреди комнаты, сестра дала ему глиняный горшок, который он
положил на колени, взяла с полки нож, наточила его о вилку,
подошла к брату, зажала нож в зубах и принялась вилкой
расчесывать ему волосы. Расчесав, надела ему на голову горшок и
стала состригать, как овце, все, что висело из-под края горшка.
Тут ему на руку капнула капля.

-- Что это -- дождь?

-- Да, дождь.

-- Нет, не дождь, это ты плачешь. Неужели ты так любишь
того, другого?

-- Вижу, брат, душу не родишь телом. Похоже, души наши
происходят от разных земных родителей, не то что ноги. Души
наши берут свое начало не от Харлампия и Параскевы, их
источники другие, и каждая из них катится по жизни за своей
волной и ищет, кто бы ее услышал, потому что брат и сестра не
слышат друг друга и души наши не родня друг другу, как наши
руки. Откуда пришла твоя душа? Во сне создавали цветок, а
проросла колючка. А тот, кого я жду, тих голосом, да дорог
правдой.

-- Уж наверняка голова у него как ступа и разума крупица,
-- разозлился Софроний и сбросил горшок с головы. -- Да кто он
такой?

-- Брат моей душе и муж моему телу. Зовут его Пана
Тенецкий, он из Земуна. Я его еще не очень хорошо знаю. Знаю
только, что он существует, и никак не могу заснуть, вспоминая
его красоту... Сегодня ночью он приедет сюда посмотреть на
меня. А ты не вертись, успокойся, не то могу тебя порезать.

И Йована снова надела брату на голову горшок и продолжила
стрижку.

-- Он войдет через твою комнату. Ты нас не выдашь? --
спросила она.

-- Не выдам, -- ответил Софроний и решил заснуть сразу,
как ляжет. Однако, к его испугу, приблизительно в полночь через
комнату прошел мужчина в мундире офицера австрийской армии, и
сразу после этого он услышал шепот, доносившийся из окна в
золотой раме. Женский голос, голос сестры Софрония, прошептал:

-- Вы меня напугали. Человек может заснуть и тогда, когда
плачет...

-- Почему ты плакала?

-- Тот, кого мне присмотрели, стар, а я молодая, как мне
выходить за него? Будь отец здесь, он защитил бы меня от
матери. Он меня любит. А вы? Дайте совет, что мне делать.

-- Не дам.

-- Почему? -- спросил в темноте умоляющий женский голос.

-- Потому что совета здесь нет. Каждый должен сам проесть
себе дорогу, как земляной червяк.

-- Значит, помощи нет.

-- А кто говорил о помощи? Помощь, которую я могу тебе
предложить, существует. Она действует быстро и надежно, но я не
уверен, что это тебе понравится.

-- А почему нет?

-- Потому что эта помощь такого рода, что после нее уже
ничего не исправишь.

-- Что вы имеете в виду?

-- Я ничего не имею в виду. Моя помощь состоит не в том,
чтобы что-то иметь в виду, а в том, чтобы что-то сделать.

В этот момент Софроний услышал, как тяжелый офицерский
ремень, звякнув пряжкой, упал на пол.

-- Так сделайте же что-нибудь, ради всех святых, пока еще
не поздно! Спасите меня! -- теперь уже шептал женский голос.

-- Я не решаюсь.

-- Почему?