поразительно обыденное. Ведь настоятель храма - своего рода духовный центр
общины, сопровождать прихожан, переступающих черту жизни и смерти, входит
в его обязанности, он как бы отвечает за всех умерших. И вот священник сам
лежит мертвый в своем храме. И поневоле кажется, что на сей раз он
чересчур серьезно отнесся к исполнению долга. Или, того пуще, что
священник пал жертвой ошибки: учил-учил людей, как надо умирать, решил
продемонстрировать им это сам и вот чего-то не рассчитал - взял и
действительно покинул сей мир.
разыгрывалось по заранее написанному сценарию. Вокруг рыдали скорбящие:
молодой послушник, прихожане, моя овдовевшая мать.
ощущения, что отец из гроба подсказывает ему слова.
живыми, что становилось как-то не по себе. Казалось, цветы заглядывают в
некий бездонный колодец, ибо мертвое лицо, сохраняя прежнюю оболочку,
уходит куда-то вниз, на недосягаемую, безвозвратную глубину. Мертвое лицо
недвусмысленно напоминает о том, насколько далека и недоступна материя. Я
впервые увидел, как по мановению смерти дух обращается в материю; мне
вдруг стало понятнее, отчего так равнодушен и недостижим окружающий меня
материальный мир - все эти майские цветы, стулья, карандаши, эта школа,
это солнце...
рассудок отказывался видеть в этой сцене аналогию с миром живущих,
заключенную в слове "прощание": вовсе я не прощался, я просто стоял и
глядел на мертвое лицо своего отца.
не участвовать, но дело даже не в сознании: меня поразило то, как в самом
факте созерцания столь очевидно и жестоко проявляется право смотреть,
присущее только живому. Так я, мальчик, никогда не певший во всю глотку,
не носившийся с громким криком по улице, учился ощущать переполнявшую меня
жизнь.
прихожанам спокойное и ясное лицо, без единой слезинки на глазах.
скорбящих, над простором Японского моря клубились летние облака.
и я присоединился к нему. В храме было темно. В тусклом свете лампад
поблескивали траурные флажки на колоннах, цветочный орнамент на изваяниях
в святилище, курительници и огромные вазы из позолоченной бронзы. То и
дело по храму пробегал свежий ветер с моря, раздувая полы моей рясы. И все
время, читая сутру, уголком глаза я ощущал нестерпимое сияние, исходившее
от плывущих в летнем небе облаков.
кремации, вдруг хлынул дождь. К счастью, неподалеку оказался дом одного из
прихожан, который позволил занести гроб с телом под навес. Однако ливень и
не думал кончаться. Пришлось трогаться дальше. Процессия вооружилась
зонтами и плащами, гроб прикрыли промасленной бумагой - в общем, кое-как
добрались до назначенного места. То была каменистая полоска берега к
юговостоку от селения, у самого основания мыса. С давних времен
деревенские сжигали здесь тела своих усопших - дым отсюда не шел в сторону
домов.
они бились о берег, а по их рваной поверхности хлестали струи дождя -
мрачный ливень словно пытался пронзить неспокойное море. Ветер же
отшвыривал стену дождя на дикие скалы.
под его сводом, пока рабочие готовили погребальный костер.
Капли колотили по бумаге, прикрывавшей гроб, глянцево поблескивало
полированное дерево.
треском побежал вверх по дровам, не обращая внимания на дождь. Густо
повалил дым, и поднялось прозрачное, светлое пламя.
дождем трепетала лишь стройная пирамида огня.
пальцами в четки. Лицо ее как-то странно затвердело и сжалось - казалось,
его можно прикрыть одной ладонью.
Настоятель принял меня в послушники. Он брал на себя плату за мое обучение
и содержание, я же взамен должен был прислуживать ему и убирать территорию
храма. Говоря языком мирским, я стал мальчиком-учеником.
зеленые юнцы - строгого отца надзирателя, ведавшего монашеским общежитием,
забрали на воинскую службу. Здесь, на новом месте, мне многое нравилось.
По крайней мере, я избавился от насмешек гимназистов - в храме все
послушники были такими же сыновьями бонз, как и я... Теперь от окружающих
меня отличало только мое заикание да, пожалуй, еще уродливая наружность.
при буддийской академии Риндзай; до начала осенних занятий оставался почти
целый месяц. Заранее было известно, что всех учащихся мобилизуют работать
на военные заводы. Но пока у меня оставалось еще несколько недель летних
каникул, чтобы освоиться в новой среде. Каникулы в конце войны...
Неестественно тихие каникулы сорок четвертого года. Жизнь послушников
Храма шла по строго установленному распорядку, но мне те летние дни
вспоминаются как последний настоящий отдых в моей жизни. Я и сейчас ясно
слышу стрекот летних цикад...
стоял, мирный и спокойный, в свете августовского дня.
странное, будоражащее чувство, будто мысли, что возникают в моем мозгу,
соприкасаются с предметами и явлениями окружающего мира, отделенные от них
лишь тонкой и чувствительной пленкой кожи. И когда я подняв кверху лицо,
смотрел на Золотой Храм, он проникал в меня не только через глаза, но и
через кожу головы. Точно так же впитывала моя голова жар дневного солнца и
прохладу вечернего ветерка.
метлой в руках. - Полюби меня, Золотой Храм, пусть не сразу. Открой мне
свою тайну. Я уже почти вижу твою красоту, но все же пока она еще сокрыта
от меня. Пусть подлинный Храм явится мне еще прекрасней, чем тот, что
живет в моей душе. И еще, Храм, если и вправду на всем белом свете нет
тебя прекрасней, скажи мне, почему ты так прекрасен, почему необходимо
тебе быть столь прекрасным?"
мрачными известиями с фронтов. Еще в июне американцы высадились на острове
Сайпан, а армии союзников рвались вперед по полям Нормандии. Количество
посетителей резко сократилось, и храм Кинкакудзи, казалось, наслаждался
уединением и покоем.
красоту Храма. Ибо он сам был порождением смуты, и возводили его суровые и
мрачные люди, служившие с"гуну.
нелепым смешением стилей, сама по себе была призвана в кристаллизованной
форме передать царившие в мире хаос и смятение.
дисгармонировал бы с царившей вокруг смутой и давно бы рухнул.
Золотой Храм - мне все не верилось, что он передо мной. В ту ночь, когда я
был тут вдвоем с отцом, Храм не произвел на меня подобного впечатления;
теперь же я смотрел - и не мог представить: неужели все долгие месяцы и
годы, что мне предстоит провести здесь, Храм всегда будет перед моим
взором?
в Киото, существует Кинкакудзи; но стоило мне поселиться рядом с Храмом, и
он стал появляться, лишь когда я смотрел на него, а по ночам, которые я
проводил в главном здании, Храм исчезал.
чем немало веселил остальных послушников. Но сколько ни глядел я на Храм,
привыкнуть к тому, что он рядом, не мог; на обратном пути мне все казалось
- вот оглянусь я сейчас, а Храм, подобно Эвридике, сгинул навсегда.
по узкой тропинке стал карабкаться в гору, к храму Юкатэй.
души. Над Кинкакудзи с ужасающим ревом довольно низко пронеслась
эскадрилья истребителей - наверное, с Майдзурской военно-воздушной базы.
пагода, именуемая Сирахэбидзука - "Холм Белой Змеи".