Чтение 6–й страницы книги ~Собака, которая не хотела быть просто собакой~

седое, как борода старика. Тонкие, почти невидимые линии оград и колючей
проволоки тянулись до самого горизонта, сплошную линию которого нарушали
только неясные контуры элеваторов в невидимых деревушках где-то там, на краю
света. Время от времени мы пролетали мимо группы тополей, сохранивших только
отдельные пятна уже обреченных желтых листьев. Изредка попадалась хижина
фермера -- обшитая горбылем, серая, источенная пыльными бурями и сильными
зимними ветрами.

Думается, что пейзаж был унылым, но тем не менее он пробуждал во мне
ощущение бесконечной свободы и раскованности, которое не понять тем, кто
живет в пределах цивилизованного Востока. Нам не попадалось ничего
омерзительного для созерцания, гнета запустения не ощущалось. В состоянии
восторга мы смотрели, как солнце выплывает из-за горизонта, а дымка от
рассеивающихся облаков пыли переливается в изумительном и щедром потоке
света.

После того памятного утра мне довелось любоваться восходом солнца в
прерии много раз, но желание видеть это чудо снова и снова остается
неутоленным.

Наконец мы повернули па восток. Теперь лучи солнца били нам в глаза.
Маленький Эрдли выбрасывал из-под танцующих колес клубы пыли. Настало утро.
Я не мог дольше сдерживать своего нетерпения.

-- Где мы отыщем птиц? -- спросил я.

Дело в том, что почти целый год папа лихорадочно собирал сведения по
охоте со стрельбой влет. Он прочитал множество книг, побеседовал с двумя
десятками старых охотников и думал, что уже стал специалистом.

-- Это зависит от того, на каких птиц охотишься, -- отвечал он с
напускной небрежностью. -- Раз сезон охоты на тетерева еще не открыт, то мы
ищем гуннов, -- объяснял папа с видом знатока, пользуясь этим жаргонным
обозначением степного тетерева и венгерской куропатки, -- а гунны любят
выбираться на рассвете на дороги клевать гальку. Мы можем увидеть их в любой
момент. Я поразмыслил над сказанным.

-- На этих дорогах нет никакой гальки, только пыль, -- сказал я, как
мне казалось, с убедительной логикой.

-- Конечно, здесь нет никакой гальки, -- ответил папа сухо. -- "Клевать
гальку" -- такое выражение. В данном случае это безусловно означает купаться
в пыли. А теперь прикуси язык и смотри в оба.

Размышлять было некогда, так как в следующий миг папа резко нажал на
тормоза, Эрдли пронзительно взвизгнул, затрясся и остановился.

-- Вот они! -- зашептал папа горячо. -- Ты оставайся у машины. Я
подкрадусь по канаве и спугну их на тебя.

Было уже совсем светло, но, сколько я ни напрягал зрение, мне удалось
лишь мельком заметить несколько сероватых силуэтов, суетившихся в
придорожной канаве ярдах 12 в сорока
впереди. Тем не менее я зарядил свое ружье и, в невероятном возбуждении
выскользнув из автомобиля, сжавшись в комок, замер у переднего крыла. Папа
уже двинулся по канаве с ружьем под мышкой и, маскируясь, почти зарылся
лицом в сухую траву. Вскоре он исчез из виду, и некоторое время передо мной
все было неподвижно, кроме одинокого гофера, который высунул голову у столба
ограды и насмешливо посвистывал.

Мне казалось, что папы нет уже целую вечность, но в тот момент я не
знал, что он впервые познакомился с перекати-полем. Это ужасный сорняк. Его
высохшие и колючие стебли каждую осень перекатываются по равнине на
расстояние многих миль, сбиваясь в непроходимые клубки за заборами или в
глубоких придорожных канавах. В тот год был очень большой урожай на
перекати-поле, и канава, по которой папа пробирался, была забита им.

Папа испытывал ужасные страдания, но продолжал двигаться, затем
внезапно выскочил из канавы, прицелился в шумную стайку вспорхнувших птиц и
выстрелил случайно сразу из двух стволов. Тут же он снова исчез, так как
двойная отдача дробовика двенадцатого калибра равносильна нокауту мощным
ударом в челюсть справа.

Как папа и предсказывал, гунны полетели прямо на меня. Я был так
возбужден, что забыл спустить предохранитель, но это оказалось даже к
лучшему. Когда птицы пролетали над головой, я увидел, что это такая
прелестная стайка луговых жаворонков, какой я еще ни разу в жизни не
встречал.

Немного погодя папа возвратился к автомобилю, и мы двинулись дальше. Он
правил одной рукой, а другой отдирал от лица колючки. Я не болтал, чувствуя,
что молчать безопаснее.

Тем не менее наш первый день на охоте все-таки прошел не безуспешно. К
вечеру мы обнаружили птичий выводок, и папа с тридцати ярдов убил двух птиц
великолепным дуплетом. Мы очень гордились собой, возвращаясь к дому. А
разгружая автомобиль, папа увидел, что к нам подходит один из соседей --
между прочим, опытный охотник, -- и с гордостью поднял связку птиц.

Это произвело впечатление. Сосед стремительно бросился к автомобилю и,
вырвав птиц у моего отца, пробормотал:

-- Ради бога, Моуэт, скорее прячьте эту проклятую дичь! Разве вы не
знаете, что до сезона охоты на степных тетеревов еще целая неделя.

В ту первую осень мы с папой научились многому. Мы узнали, что
венгерская куропатка -- самая хитрая из птиц: быстрая, как пуля в полете, и
почти такая же быстроногая, как газель, когда она бежит по земле по густым
зарослям. Мы привыкли к шумному и стремительному вылету куропаток из высокой
болотной травы, похожему на взрыв. Мы узнали, что есть только один вид утки,
по которой уважающие себя охотники Запада соизволят стрелять: это
зеленоголовая кряква. Желание добыть почетный трофей едва не обернулось для
нас трагедией.

Как-то в октябре мы обнаружили десяток зеленоголовок, которые
безмятежно кормились в болотце метрах в пятнадцати от хижины, по-видимому,
давно заброшенной. Хотя утки выглядели немного крупнее тех, за которыми мы
безрезультатно гонялись целый сезон, мы с трудом поверили тому, что у них
оказался хозяин, да к тому же еще и инспектор по охране дичи, человек с
крайне преувеличенным представлением о стоимости своей домашней птицы. В тот
раз мы еще легко отделались, так как хозяин-инспектор мог бы обвинить нас в
превышении нормы отстрела, будь такая норма применима к домашним уткам.

Тот первый сезон убедительно показал, что нам очень не хватает помощи
подружейной собаки -- если не пойнтера, то но крайней мере хорошего
ретривера 13. Мы потеряли много раненых в
крыло куропаток, которым удалось убежать и спрятаться. Один раз чуть не
потеряли самого папу, когда он вошел в озеро с зыбучим песком, чтобы достать
птицу, которую позже определили как большого баклана. Память о потерянных
птицах и особенно о зыбучем песке мучила папу целый год и придала новый вес
доводам мамы в пользу Матта, когда подошел следующий сезон охоты. Она свято
верила в собаку, а может быть, это было только женское упрямство.

Папа сдавал позиции медленно и пытался обороняться.

-- Ведь так очевидно, что Матт не охотничья собака! -- настаивал он,
отступая еще на пару шагов.

-- Ерунда! -- возражала мама. -- Ты отлично знаешь, что если Матт
решится, то он все может сделать. Вот увидишь.

Не думаю, чтобы папа хоть один раз открыто признал себя побежденным.
Никаких слов не было сказано, но, когда охотничий сезон приблизился, стало
ясно без слов: Матту дадут возможность показать себя.

Матт чуял, что затевается что-то необычное, но не понимал еще, что
именно. Он с любопытством следил за тем, как мы с папой вытаскивали наши
драгоценные охотничьи брюки из кучи старья, которое мама отложила, чтоб
отдать Армии спасения 14 (был такой
ежегодный ритуал); собака в растерянности сидела рядом, когда мы чистили
ружья и подновляли подсадных -- деревянных -- уток. Когда до дня открытия
охоты оставалось уже совсем мало времени, пес начал проявлять что-то похожее
на интерес к нашим приготовлениям и даже стал отказываться от своих ночных
обходов мусорных баков. Мама быстро смекнула, что такое поведение -- признак
пробуждения наследственного спортивного инстинкта.

-- Он начал принимать решение, -- сказала нам мама. -- Подождите -- и
увидите!

Ждать долго не пришлось. Открытие сезона было в субботу, а накануне
днем один фермер, который познакомился с папой через библиотеку, позвонил,
что на своем жнивье видел большие стаи крякв. Это место находилось примерно
в ста милях западнее нашего города, поэтому мы решили выехать в пятницу
вечером и заночевать на ферме.

Мы покинули Саскатун в сумерках. Матт влез в автомобиль достаточно
охотно и, захватив место рядом с шофером, погрузился в тревожный сон. Было
слишком темно, чтобы видеть гоферов, и слишком холодно, чтобы сунуть свой
нос-картошку в воздушный поток для обследования новых удивительных запахов.
Поэтому он шумно спал, в то время как Эрдли трясся по грязным дорогам
залитой лунным светом прерии. Папе и мне было не до сна. Мы знали, впереди
большие стаи устраиваются на ночлег, на рассвете они поднимутся с широких
нолей для утреннего перемещения на ближайшее болото, где утолят жажду и
немного посплетничают, прежде чем вернутся к такому серьезному занятию, как
склевывание зерен пшеницы, оставшихся после молотьбы. В полночь, достигнув
цели нашего пути, мы свернули с дороги и проехали полем к скирде соломы в
полумиле от болота. С наступлением темноты мы ощутили пронизывающий холод
приближения ранней зимы, а ждать рассвета нам предстояло много часов. Я
выкопал в соломе пещерку для пас троих, а папа тем временем при тусклом
свете фар Эрдли собрал ружья. Когда все было готово для встречи утренней
зари, папа присоединился ко мне, и в ароматной уютной норе из соломы мы
завернулись в одеяла.

Через дыру в соломе заглядывала полная луна -- луна охотничей удачи.
Присмотревшись, я различил сверкание кристалликов инея, который начал
покрывать капот Эрдли. Где-то высоко-высоко, а может быть, только в моем
воображении мне слышался трепетный шум крыльев.

Я протянул руку -- рука коснулась холодного, липкого от смазки ствола
моего ружья, лежавшего рядом. Меня охватило такое счастье, какого мне с той
далекой поры больше не довелось испытать.