Был у меня близкий друг Кидзуки (не то что близкий, а буквально
единственный), а Наоко была его подругой. Кидзуки и Наоко играли в
дочки-матери с того времени, как себя помнили, а дома их были меньше чем в
двухста метрах друг от друга.
Как и у других пар, сложившихся еще с игры в дочки-матери, отношения их
были весьма открытыми, и незаметно было за ними такого сильного желания
быть наедине друг с другом. Они часто ходили друг к другу в гости, ужинали
вместе с семьями друг друга и играли с ними в маджан.
Несколько раз случались и двойные свидания с моим участием. Наоко
приводила с собой одноклассницу, и мы вчетвером ходили в зоопарк, в
бассейн, в кино.
Впрочем, одноклассницы, которых приводила с собой Наоко, были хоть и
симпатичными, но мне казались слишком навороченными. Мне больше по душе
были одноклассницы из государственной старшей школы, пусть визгливые и
непоседливые, но с которыми можно было поболтать от души.
А вот о чем думают своими хорошенькими головками девочки, которых
приводила с собой Наоко, я понять не мог совершенно. Думаю, что и им,
скорее всего, понять меня было не проще.
По этой причине Кизуки перестал брать меня на свидания, так что мы просто
втроем куда-то ходили или разговаривали. Кизуки, Наоко и я, мы трое.
Странное дело, если подумать, но в конечном счете так нам было удобнее
всего и лучше общаться. Если с нами увязывался кто-то еще, чувствовалась
какая-то неловкость.
Когда мы были втроем, получалось что-то вроде телевизионного ток-шоу, где
я был в качестве приглашенного гостя, Кидзуки - талантливого ведущего, а
Наоко - его помощницы. Кидзуки всегда был во главе, и это у него хорошо
получалось.
Кизуки был, определенно, склонен позубоскалить над другими и частенько
казалось, что он над человеком издевается, но по натуре он был мальчишкой
добрым и справедливым. Когда мы были втроем, он одинаково разговаривал и
шутил что с Наоко, что со мной, и старался, чтобы никто из нас не
испытывал дискомфорта. Если кто-то из нас слишком долго отмалчивался, он
заговаривал с ним и умело поддерживал разговор. Глядя со стороны казалось,
что это ох как нелегко, но на самом деле ему это, похоже, не составляло
большого труда.
Он обладал способностью улавливать каждое изменения в ситуации и
реагировать на него. И был у него плюс к тому редкий талант найти сколько
угодно интересного в любом, даже совершенно неинтересном рассказе
собеседника. Поэтому, разговаривая с ним, я порой воображал, что я очень
интересный человек и жизнь прожил интересную.
Однако общительным человеком он вовсе не был. В школе кроме меня он ни с
кем больше не был близок. Мне было непонятно, почему человек с такой
светлой головой, с так хорошо подвешенным языком не направит свои
способности на более широкий круг людей, почему он довольствуется нашим
тесным мирком из трех человек. И по какой причине выбрал он меня в
качестве друга, я тоже понять не мог.
Дело в том, что я был человеком что называется заурядным, любил в одиночку
читать книги да слушать музыку, и не был обладателем чего-то такого
выдающегося, ради чего Кидзуки мог бы специально заговорить со мной,
привлекая мое внимание.
Тем не менее мы моментально с ним сошлись и стали хорошими друзьями. Отец
его был зубным врачом и славился своим мастерством и высокой платой за
лечение.
- В это воскресенье на двойное свидание пойти не хочешь? Моя подруга в
старшей школе учится, приведет девчонку посимпатичнее, - сказал Кидзуки,
не успели мы познакомиться.
- Давай, - ответил я, и так мы встретились с Наоко.
Так мы с Кидзуки и Наоко проводили время несколько раз. Однако стоило
Кидзуки отлучиться и оставить нас вдвоем, и между мной и Наоко разговор
уже толком не клеился. Оба мы не знали, о чем вообще надо говорить.
По правде сказать, у нас с Наоко никаких общих тем для разговора и не
было. Так что мы почти ничего друг другу не говорили, пили воду, двигали
предметы на столе. И ждали, когда придет Кидзуки. А когда он приходил,
лишь тогда возобновлялась беседа.
Наоко была не очень разговорчивой, я тоже больше любил слушать
собеседника, чем говорить самому, поэтому оставаясь с ней вдвоем, я
испытывал немалые затруднения. Не то что характерами не сходились или
что-то похожее, просто-напросто не о чем было говорить.
Через две недели после похорон Кидзуки я лишь раз встретился с Наоко.
Договорились с ней встретиться по какому-то делу в чайной, а как с делами
покончили, говорить стало больше не о чем. Я попробовал поговорить с ней
на какие-то темы, но каждый раз разговор прекращался сам собой.
К тому же говорила она как-то неохотно. Ощущение было такое, что Наоко на
меня за что-то обиделась, но невозможно было понять, за что. Так мы с
Наоко расстались и до того, как год спустя столкнулись с ней на
центральной ветке метро, больше ни разу не виделись.
Кто знает, может быть, обиделась Наоко на меня за то, что последний раз
Кидзуки встречался и говорил не с ней, а со мной? Могу, наверное, ее
понять. Я ведь тоже думал, что было бы, если бы последней, с кем
встречался Кидзуки, была она. Но теперь это в прошлом, и сколько ни думай,
ничего не вернуть.
В тот прекрасный майский день после обеда Кидзуки мне предложил сбежать с
послеобеденных уроков и пойти поиграть в биллиард. Мне тоже послеобеденные
уроки были не особо интересны, так что мы вышли из школы, спустились
вразвалочку по склону вниз в сторону порта и сыграли четыре партии.
Первую партию я легко выиграл, а потом он вдруг разыгрался, и оставшиеся
три партии я продул. По уговору игру оплатил я. Он ни разу не схохмил за
всю игру. Довольно редкое было явление. Закончив игру, мы выпили по чашке
чая и закурили.
- Что это ты так разошелся сегодня? - спросил я.
- Сегодня не хотел проигрывать, - довольно рассмеялся Кидзуки.
В ту ночь он умер в гараже у себя дома. Нацепил на выхлопную трубу N360
резиновый шланг, залепил окно в машине скотчем и включил двигатель.
Сколько времени прошло, пока он умер, я не знаю. Когда родители,
вернувшись из больницы после посещения родственника, открыли дверь гаража,
чтобы загнать машину, он был уже мертв. Радио было включено, под дворником
зажата квитанция с бензоколонки.
Не осталось никакого завещания, и ничего, что могло бы послужить мотивом,
не было известно. По той причине, что я был последним, кто его видел и с
ним говорил, меня вызвали в полицию и подвергли процедуре, именуемой
"допрос". "Никаких признаков не обнаруживал", "Вел себя совершенно так же,
как обычно", - говорил я полицейскому, ведущему следствие.
У полицейского, похоже, сложилось не самое лучшее впечатление как обо мне,
так и о Кидзуки. Он, похоже, рассудил, что ничего особо странного нет в
том, что учащийся старшей школы, прогуливающий уроки, чтобы поиграть в
биллиард, совершил самоубийство.
В газете напечатали крошечный некролог, на том дело и закончилось. Красный
N360 был уничтожен. В классе на его парте какое-то время стояли белые
цветы.
После смерти Кидзуки до выпуска из школы месяцев десять я не мог ясно
определиться со своим местом в окружающем мире. Я влюбился в какую-то
девчонку и переспал с ней, но этот роман не продлился и полугода. Ей от
меня ничего не было нужно.
Я, особо не налегая на учебу, выбрал университет в Токио, в который, как
показалось, смогу поступить, сдал вступительные экзамены и поступил, не
испытав особой радости. Та девчонка просила меня не уезжать в Токио, но я
все равно хотел вырваться из улиц Кобе. Хотел начать новую жизнь там, где
меня никто бы не знал.
- Переспал со мной, а теперь на такую, как я, наплевать? - сказала она и
заплакала.
- Неправда, - возразил я.
Просто я хотел оттуда уехать. Но она не поняла. И мы расстались. В вагоне
"Синкансена", идущего в Токио, я вспоминал, какая она хорошая и
замечательная, и ругал себя за то, как подло я поступил. Но уже было
ничего не исправить. И я решил ее забыть.
Я решил забыть это все навсегда: стол для биллиарда, облепленный зеленым
скотчем, ярко-красный N360, белые цветы на парте. Все-все: и дым из
высокой трубы крематория, и пузатое пресс-папье в кабинете следователя в
полиции.
Сперва казалось, что так оно все здорово и получится. Однако как ни
пытался я все забыть, внутри меня оставалось нечто похожее на сгусток
мутного воздуха. И по мере того, как проходило время, сгусток этот
принимал простые, но отчетливые очертания. Я этот образ даже словами могу
выразить. Вот такой он был:
СМЕРТь СУЩЕСТВУЕТ НЕ КАК ПРОТИВОПОЛОЖНОСТь
ЖИЗНИ, А КАК ЕЕ ЧАСТь.
На словах звучит просто, но тогда я ощущал это не как слова, а как один
сгусток воздуха внутри моего тела. Смерть была и внутри четырех
красно-белых шаров на биллиардном столе. И живем мы, вдыхая ее в свои
легкие, словно тончайшую пыль.
До того момента я считал смерть чем-то самостоятельным, совершенно
отделенным от жизни. Навроде того, что "когда-то смерть непременно
заполучит нас в свои когти. Однако, с другой стороны, мы никогда не
попадемся смерти раньше того дня, когда она придет за нами".
Мне это представлялось совершенно естественным и логичным утверждением. По
эту сторону - жизнь, по ту - смерть. Я на этой стороне, на той меня нет.
Однако, переступив черту, которую прочертила ночь, когда умер Кидзуки, я
уже не смог так упрощенно судить о смерти (и, соответственно, о жизни).
Смерть не была никакой противоположностью жизни. Смерть реально содержится
внутри того, что именуется "я", и этот факт, как ни трудись, нельзя