"Открытка!" - выпалил Ашот. "Угадал. Правда, не от него, но..." Она
протянула обычную открытку с видом Петропавловской крепости. На ней
корявым почерком было написано по-русски: "Глубокоуважаемая мадам Куницын,
я приехал в Ленинград и имею вам маленький посылочка. Отель "Астория"
N_112. Джон Горовец".
пошел.
просила его поблагодарить гостя и взять посылочку.
размера картонную коробку. Ашот попытался на своем варварском английском
что-то узнать о Сашке, но в ответ услышал только "О-о! Гуд, гуд! Экстра!".
Больше выжать ничего не удалось. Он раскланялся и ушел.
яркая, что несколько озадачило Веру Павловну, шерстяная кофта крупной
вязки, маникюрный наборчик в кожаном футляре, очень изящная,
копенгагенского фарфора статуэтка танцора и танцовщицы, баночка варенья из
неведомых фруктов с пестрой этикеткой и большой, чудо полиграфии,
завернутый в целлофан альбом "Alexandre Kounitsyn". На обложке - делающий
фуэте Александр Куницын, неизвестно в каком, но явно классическом балете.
Целлофан самым бережным образом, перочинным ножичком, вскрыли, развернули
альбом и на первой, очень глянцевитой странице прочли: "Дорогой мамочке от
недостойного сына. Целую тысячу раз! Саша". Вера Павловна тут же стала
лихорадочно листать и трясти альбом, но никакого письма или записочки из
него не вывалилось.
торопясь, страница за страницей стала рассматривать альбом.
задумчивую для матери сделал, подумал Ашот), парящий в воздухе, с
балеринами одна другой краше и знаменитей, раскланивающийся с гигантским
букетом в руках, на репетиции, подписывающий автографы в толпе поклонниц.
Ракурсы, освещение, композиции показывали, что автором альбома был не
просто репортер, все было умело схвачено, подчеркнуто, продумано.
Фотографиям, их было штук двадцать, предшествовало вступление, написанное
(на следующий же день перевела Рануш Акоповна, она знала английский) одним
из крупнейших, как сообщили позднее знатоки, театральных критиков. Все в
превосходных степенях.
в развевающемся на ветру плаще - вот тут-то и мог быть позадумчивее) Вера
Павловна не без некоторого сопротивления разрешила переснять, и вскоре
предприимчивые ленинградские мальчики стали продавать их по три рубля за
штуку (Элвис Пресли и битлсы шли всего по рублю).
в лучшем случае, канительным и мучительным - Никогосяны, все втроем,
получили разрешение на выезд. Как всегда, это вызвало толки и кривые
усмешки - "знаем, знаем, мол, почему так быстро дали", - но большинство
радовались и, конечно же, завидовали. Рануш Акоповна тут же растерялась.
Засуетилась, стала перебирать вещи, а их оказалось неожиданно много, и
расстаться с какими-то тряпочками ("Это же твоя детская распашонка"), с
рамочкой или треснувшим блюдечком ("Ведь это дедушкино, ни за что не
брошу") казалось ей преступлением, неблагодарностью к прошлому. Но что-то,
несмотря на сопротивление, удалось все же продать, что-то - мебель,
холодильник, стиральную машину ("Ты помнишь, сколько мы за ней стояли?"),
ковер с лебедями - оставить друзьям. Главная баталия развернулась вокруг
"Медицинской энциклопедии", которую Рануш Акоповна тайно штудировала,
когда у нее начинала болеть печень или появлялось красное пятнышко на
руке. Но постепенно, день за днем комната пустела, и, наконец, когда
остался только стол и диван в окружении разнокалиберных чемоданов и узлов,
была устроена отвальная.
совершили традиционный, на этот раз прощальный променад вдоль Невы.
клодтовскими порывистыми юношами и конями на Аничковом мосту, с бронзовой
царицей, окруженной фаворитами ("Помнишь, как ее обнесли вдруг сеткой,
чтоб голуби не садились, а они сквозь сетку все равно гадили?" - "А потом
выкрасили черной краской, считали, что зеленая патина на бронзе - грязь"),
с любимым кафе "Норд", ставшим в годы борьбы с низкопоклонством вдруг
"Севером", помахали ручкой "Европейской" ("Ох, пито, пито, пито!"),
посидели в Александровском (Сашкином!) садике у Адмиралтейства и, перейдя
Дворцовую площадь, вышли к Зимней канавке. Ну и дальше, по набережным, до
Петропавловки.
резюмировал Ашот.
евреев проводил Ашот в Израиль? Десять, пятнадцать, двадцать? И каждый раз
думал: правильно или неправильно они поступают? Убеждал себя, что
правильно - у Исачка сына не приняли в университет, Борис Григорьевич тоже
думает только о детях, хочет, чтоб росли свободными, старик Иссельсон
говорит, что всегда чувствовал себя евреем и хочет умереть на земле
предков, а всем вместе просто осточертело все, - но, что там ни говори,
уезжали они из страны, в которой хорошо ли, плохо ли, но прожили всю
жизнь, вросли корнями. И теперь эти корешки, старательно и злобно к тому
же оборванные и обгаженные в каком-нибудь Чопе, надо бережно всадить в
чужую почву и поливать, поливать...
сколько мудрых советов выслушал после того, как собрал и подал все эти
идиотские бумаги. Главным оппонентом был Роман. И не только потому, что
лишался еще одного друга, а потому, что трезво, как он утверждал, смотрит
на будущее.
воспитанный на нашем дерьме. Был бы ты скрипачом, другое дело, им все там
фартит, советская школа, ну и тэ дэ. А кому нужны там твои песенки,
литературные композиции из русских поэтов, с подмигиванием, которое только
нам понятно? Им и свои-то поэты не нужны... И вообще, - решительно
подводил итог Роман, - тут ты, скажем так, Брандо, а там говно... Ясно?
есть. Филармония все заявки принимает с ходу, публика вроде хлопает. А
там-таки да, говно! Язык он никогда не выучит, ясно. На скрипке не играет,
а для шансонье важен не голос, а знание жизни, вкусов, последних
увлечений. Миму и то без этого нельзя.
трудно. Она ничего никогда не требовала, ни на что не жаловалась, со всем,
что говорит Ашот, соглашалась, но дышалось ей нелегко. Русские ей
нравились очень, даже больше, чем французы. Правда, интересы их, увлечения
не всегда были понятны, но сами по себе бесконечные ночные споры,
заводиловки - ей очень нравилось это слово, - даже неизменные поллитровки,
неимоверно утомлявшие ее, недостаточно тренированную француженку, ничуть
не раздражали, напротив, в их, в заводиловках этих, самом образе жизни,
бестолковом, суетливом, напряженном, никогда заранее ничего не знаешь, все
опаздывают, забывают, надувают, было то, чего не было в ее Париже. Жизнь!
Пусть сложная, с преодолением бесчисленных препятствий, но и с
товарищеской поддержкой, а иногда даже с маленькими, малюсенькими, но
победами.
взвешивание "за" и "против" отъезда, - полюбить, понять я могу, хотя ваш
Тютчев говорил, что в Россию можно только верить. Но я не верю. Да и кто
верит сейчас во что-нибудь? И все же главное другое - я не вписываюсь. Так
вы, кажется, говорите? Я родилась в Латинском квартале, на рю Эшодэ. Ты
знаешь, что такое эшодэ? Пышка, пирожок и еще одно понятие - "ошпариться".
И поговорка есть у нас "Chat echaude craint l'eau froide", вроде вашей,
только у нас это кошка делает - обожглась и дует на холодное. Вот я
типичная кошка. Дую на холодное. Но обожглась. И очень даже.
вас, говорят, в каждой аптеке.
прибавилось еще одно - картина, в которой он снимался последние полгода,
окончательно легла на полку.
бутафория, декорации, весь наш запал, а он был, - все под хвост. Нет,
видишь ли, мажора, ярких красок, все принижено, приземлено, создается
неверная, сознательно искаженная картина человеческих отношений, не
свойственных нашим... Ну и так далее. На рвоту тянет, слушая всех этих
перестраховщиков... Нет, Ашотик, правильно ты делаешь, другого выхода нет.
было привыкнуть. Грусть оттого, что он расстается со всеми этими камнями,
плитами, решетками, изогнутыми мостиками, с крыловскими зайчиками и
лисичками в Летнем саду, заслоняла всю эту осточертевшую муру.
державное теченье, береговой ее гранит..." Как-никак вся жизнь, с шести
лет. И в школу, и в институт, и у того Петра, у Инженерного замка впервые
девочку обнял... И не хочу я ни о каких Баскаковых и прочих там Ермашах
сейчас думать. Не хочу, и все, пойми ты это, сухарь...
Шилова Юлия
Белоусов Валерий
Куликов Роман
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Роллинс Джеймс