шейных мышц. Придя в себя, я заметил, что декорация стала реальностью, и
отправился разыскивать дешевую гостиницу, указанную Самариным.
* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
1
дороге. В этом месте каштаны, которыми она была обсажена, как по команде
заходя друг другу в плечо, всей шеренгой забирали вправо. Оглянувшись в
последний раз на хмурую гору со старым городком, шоссе пропадало за лесом.
стоял снятый с осей вагон старой марбургской конки, превращенный в курятник.
вдовью пенсию. Мать и дочь были на одно лицо. Как бывает всегда с женщинами,
пораженными базедовой болезнью, они перехватывали мой взгляд, воровски
устремленный на их воротнички. В эти мгновенья мне воображались детские
воздушные шары, собранные к кончику ухом и натуго перевязанные. Может быть,
они об этом догадывались.
ладонь на горло, смотрел в мир старый прусский пиетизм.
господствовал другой, среднегерманский, и даже в природу закрадывались
первые подозренья о юге и западе, о существовании Швейцарии и Франции. И
было очень кстати перед лицом ее лиственных догадок, зеленевших в окне,
перелистывать французские томы Лейбница и Декарта.
Окерсгаузен. Это было длинное становище длинных риг, длинных телег и
здоровенных першеронов. Оттуда вдоль по горизонту тащилась другая дорога. По
вступлении в город она скрещивалась Barfusserstrasse. Босомыгами же в
средние века звали монахов францисканцев.
глядя в ту сторону с балкона, можно было представить себе много подходящего.
Ганса Сакса. Тридцатилетнюю войну. Сонную, а не волнующую природу
исторического бедствия, когда оно измеряется десятилетьями, а не часами.
Зимы, зимы, зимы, и потом, по прошествии века, пустынного, как зевок
людоеда, первое возникновенье новых поселений под бродячими небесами,
где-нибудь в дали одичавшего Гарца, с черными, как пожарища, именами, вроде
Elend, Sorge* и тому подобными.
протекала река Лан. За ней тянулось полотно железной дороги. Вечерами в
глухое сопенье кухонной спиртовки врывалось учащенное позвякиванье
механического колокола, под звон которого сам собою опускался
железнодорожный шлагбаум. Тогда в темноте у переезда вырастал человек в
мундире, в предупрежденье пыли быстро опрыскивавший его из лейки, и в тот же
миг поезд проносился мимо, судорожно бросаясь вверх, вниз и во все стороны
сразу. Снопы его барабанного света попадали в хозяйские кастрюли. И всегда
пригорало молоко.
только что пригнанный скот. На горе по-оперному вспыхивал Марбург. Если бы
могло так случиться, что братья Гримм опять, как сто лет назад, приехали
сюда изучать право у знаменитого юриста Савиньи, они сызнова уехали бы
отсюда собирателями сказок. Удостоверившись, что ключ от входных дверей при
мне, я отправлялся в город.
точно выступали в вагнеровских "Мейстерзингерах". Дома, казавшиеся
декорациями уже и днем, сближались еще теснее. Висячим фонарям, перекинутым
над мостовой со стены на стену, негде было разгуляться. Их свет изо всех сил
обрушивался на звуки. Он обливал гул удалявшихся пяток и взрывы громкой
немецкой речи лилиевидными бликами. Точно электричество знало преданье,
сложенное об этом месте.
повседневности, был на земле тысяча двести тридцатый год, сверху, из
Марбургского замка, по этим склонам спускалось живое историческое лицо -
Елизавета Венгерская.
сама собой подымется снежная буря. Она возникнет от охлажденья, по закону
побежденной недосягаемости. Там наступит ночь, горы оденутся лесом, в лесах
заведутся дикие звери. Людские же нравы и обычаи покроются ледяной корой.
духовником тиран, то есть человек без воображенья. Трезвый практик видел,
что истязанья, налагаемые на исповедницу, приводят ее в состоянье
восхищенья. В поисках мучений, которые были бы ей в истинную муку, он
запретил ей помогать бедным и больным. Тут историю сменяет легенда. Будто бы
это было ей не под силу. Будто, чтобы обелить грех ослушанья, снежная вьюга
заслоняла ее своим телом на пути в нижний город, превращая хлеб в цветы на
срок ее ночных переходов.
убежденный изувер чересчур настаивает на исполненьи своих. Это ничего, что
голос естественного права облечен тут в форму чуда. Таков критерий
достоверности в религиозную эпоху. У нас - свой, но нашей защитницей против
казуистики природа быть не перестанет.
кривела и суживалась. В одном из фасадов, испекшихся в золе веков, подобно
картошке, имелась стеклянная дверь. Она открывалась в коридор, выводивший на
один из северных обрывов. Там была терраса, уставленная столиками и залитая
электрическим светом. Терраса висела над низиной, доставлявшей когда-то
столько беспокойства ландграфине. С тех пор город, расположившийся по пути
ее ночных вылазок, застыл на возвышеньи в том виде, какой принял к середине
шестнадцатого столетья. Низина же, растравлявшая ее душевный покой, низина,
заставлявшая ее нарушать устав, низина, по-прежнему приводимая в движенье
чудесами, шагала в полную ногу с временем.
стекаясь и растекаясь, мызгали взад и вперед запасные пути. Что-то шумное
поминутно падало и подымалось. Водяной грохот плотины до утра додерживал
ровную ноту, оглушительно взятую с вечера. Режущий визг лесопильни в терцию
подтягивал быкам на бойне. Что-то поминутно лопалось и озарялось, пускало
пары и опрокидывалось. Что-то ерзало и заволакивалось крашеным дымом.
террасе сидели Г-в и Л-ц и немцы, впоследствии получившие кафедры у себя и
за границей. Среди датчан, англичанок, японцев и всех тех, что съехались со
всех концов света послушать Когена, уже раздавался знакомый, разгоряченною
певучий голос. Это адвокат из Барселоны, ученик Штаммлера, деятель недавней
испанской революции, второй год пополнявший здесь свое образованье,
декламировал своим знакомым Верлена.
обещаньях, я с тревогой готовился к дням, когда буду отчитываться по
Лейбницу у Гартмана и по одной из частей "Критики практического разума" у
главы школы. Уже образ последнего, давно угаданный, но оказавшийся страшно
недостаточным при первом знакомстве, стал моей собственностью, то есть повел
во мне произвольное существованье, меняясь сообразно тому, погружался ли он
на дно моего бескорыстного восхищенья, или же всплывал на поверхность, когда
я с бредовым честолюбьем новичка гадал о том, буду ли я им когда-нибудь
замечен и приглашен на один из его воскресных обедов. Последнее сразу
подымало человека в здешнем мненьи, потому что знаменовало собою начало
новой философской карьеры.
мир в подаче большого человека. Уже я знал, как подымет голову и отступит
назад хохлатый старик в очках, повествуя о греческом понятьи бессмертия, и
поведет рукой по воздуху в сторону марбургской пожарной части, толкуя образ
Елисейских полей. Уже я знал, как в другом каком-нибудь случае, вкрадчиво
подъехав к докантовой метафизике, разворкуется он, ферлякурничая с ней, да
вдруг как гаркнет, закатив ей страшный нагоняй с цитатами из Юма. Как,
раскашлявшись и выдержав долгую паузу, протянет он затем утомленно и
миролюбиво: "Und nun, meine Herrn..."*. И это будет значить, что выговор
веку сделан, представленье кончилось и можно перейти к предмету курса.
электричество. Обнаруживалось, что уже утро. Взглянув вниз, за перила, мы
убеждались, что ночной низины как не бывало. Замещавшая ее панорама ничего
не знала о своей ночной предшественнице
2
в Москве еще в гимназические годы дружил со старшей и давал ей нерегулярные
уроки неведомо чего. Вернее, в доме оплачивали мои беседы на самые
непредвиденные темы.
одновременно с собственной подготовкой я взялся готовить к экзаменам и
старшую В-ю.
Сертаков Виталий
Куликов Роман
Свержин Владимир
Каменистый Артем
Роллинс Джеймс
Афанасьев Роман