Чтение 6–й страницы книги ~Бухта Потаенная~

за которыми допоздна горбились российские клерки, корпевшие над
гроссбухами, все же, наверное, как-то помогали мне сосредоточиться, лучше
осмыслить свою жизнь - занятие, кстати сказать, не очень-то привычное для
большинства тогдашних офицеров флота.

Прошу вас, поймите меня правильно: дело не в личной обиде, отнюдь нет!
Обида явилась лишь толчком к размышлениям, которые шаг за шагом уводили
все дальше по опасному пути.

Для меня победа в Карском море - можно, я думаю, до какой-то степени
считать это моей победой? - вдруг обернулась поражением, да что я говорю,
больше чем поражением - катастрофой в личном психологическом плане!

Вот вам еще один парадокс, связанный с губой Потаенной. То, чего не
удалось бы достигнуть самым красноречивым агитаторам и
пропагандистам-революционерам, сделал, причем запросто, мимоходом, этот
купец Абабков. Он поколебал в моих глазах престиж Российской империи!

Что же это за государство, размышлял я, в котором люди, стремящиеся к
его благоденствию и возвеличению, обесславлены, а проходимцы, нагло его
обкрадывающие, преуспевают? За взятку, выходит, можно купить всех в этом
государстве - от околоточного надзирателя до прокуроров и судей, а быть
может, даже и до его высокопревосходительств, самого морского министра?
Разница, надо полагать, лишь в размерах суммы, предлагаемой взяткодателем.

Взятка? Зауряд-взятка? О нет! Взятка с большой буквы, ее величество
Взятка, всесильная, всепроникающая, непреодолимая, подлинно самодержавная,
- вот кто управляет в Российской империи!

Некая зияющая трещина с угнетающей повторяемостью возникала в моем
воображении. Зигзагом пробегала она от Банковского переулка через весь
Санкт-Петербург по гранитному его фундаменту и продолжала на глазах у меня
удлиняться и расширяться. Полубредовая иллюзия, не правда ли, почти
кошмар? Но вдобавок, заметьте, крамольный кошмар!

Так или иначе, но благодаря истории с губой Потаенной я был до
известной степени уже подготовлен к безоговорочному переходу на сторону
революции, что и совершил, как вы знаете, в октябре 1917 года вместе с
несколькими другими офицерами Балтийского флота.

В те времена среди военных моряков имела хождение одна шутка. Не
отрицаю своего авторства. Я сказал, что при содействии купца Абабкова у
меня возникли свои особые, "личные", счеты с российским капитализмом...

3. ШЕСТОЙ СВЯЗИСТ ПОТАЕННОЙ

Что же произошло с губой Потаенной после революции? Вопрос законный.
Отвечаю: почти что ничего! Атька, если и прилгнул, то, как ни странно,
самую малость - покровитель его, расторопный архангелогородец,
действительно подбирал "остаточки". Правда, советские геологи возобновили
работы в тех местах, но, говорят, и трех лет не прошло, как залежи были
выбраны до самого донышка. После этого губа Потаенная надолго погружается
во мрак...

О себе разрешите кратко, только то, что имеет непосредственное
отношение к Потаенной. Гражданскую войну я закончил на Балтике, а потом,
как гидрограф, перешел в УБЕКО - Управление безопасности кораблевождения
на Крайнем Севере. Исходил этот Крайний Север на кораблях вдоль и поперек,
но, представьте, так больше и не побывал ни разу в своей Потаенной -
как-то все не складывались обстоятельства.

Между тем у нас в Арктике, и буквально на глазах у меня, происходят
удивительные события. Ледокольный пароход "Сибиряков" - он еще дважды
будет фигурировать в моем повествовании - за одну навигацию проходит
Северным морским путем; Чкалов и Громов, как пишут в газетах, совершают
"прыжок" из СССР в США; и, наконец, на "макушку земного шара" высаживаются
наши зимовщики во главе с академиком Шмидтом!

Однако события эти обходят Потаенную стороной. Грустно, но факт! Такой
уж это оказался заброшенный уголок Арктики.

Очень мало упоминаний о Потаенной, а также обо мне найдете и в
литературе. Хорошо еще, если автор какого-нибудь сугубо специального труда
скороговоркой пробормочет в сноске или в примечании: "Губа положена на
карту лейтенантом таким-то на гидрографическом судне таком-то". Даже
коллеги-гидрографы, на глазах у которых произошел небывалый географический
казус со спрятанной от начальства губой, начисто выкинули все из головы.
При встречах никто и словом не обмолвился: "Как, мол, Потаенная твоя там?
Ну и баталию же ты, помнится, выдержал из-за нее с этим купчиной... как
его..."

Обидно? А как бы вы думали?..

Вспоминая об открытой мною - вроде бы и ни к чему? - губе, я рисовал в
своем воображении тех сибирских лаек, которые встретили нас, сидя в ряд на
берегу. Для меня это было как бы воплощением безысходного запустения.
Брошенные абабковскими рудокопами собаки вскоре после нашего ухода,
конечно, убежали в глубь тундры и одичали там, либо их, что более
вероятно, забрали к себе ненцы из ближайшего стойбища. И все же при мысли
о Потаенной я долго не мог отделаться от странной гнетущей ассоциации: с
низкого мглистого неба свешивается матовый шар луны, мохнатые диковатые
морды молитвенно подняты к ней, безлюдный берег по временам оглашается
протяжным, скорбным воем.

И так, вообразите, длится годы и годы...

Что же явилось причиной того, что "по прошествии времен", торжественно
выражаясь, перед узкой косой и надежно укрытым за нею заливом вновь
раздернулся черно-белый занавес из снежных зарядов и тумана?

Вы не ошиблись. Война! От глубокой спячки Потаенную пробудила Великая
Отечественная война. Но известную роль сыграл в этом и я.

Видите ли, в начале войны я был призван на Военно-Морской Флот, в
звании капитана второго ранга. А в августе 1941 года была сформирована
Беломорская военная флотилия со штабом в Архангельске, которая входила в
состав Северного флота. Я получил назначение в оперативный отдел штаба,
поскольку - вероятно, не без оснований - считался знатоком Северного
военно-морского театра.

Поразмыслив над картой, я не замедлил доложить начальнику штаба о том,
что, по-моему, нужно разместить в губе Потаенной новый пост наблюдения и
связи. Оттуда, с высокого берега, просматривается значительная часть
акватории. И вместе с тем служебные и жилые помещения можно со стороны
моря укрыть от наблюдателей, так как тундра в этом месте полого спускается
к востоку.

Начальство согласилось с моими доводами и приказало сформировать
команду нового поста. Этим пришлось непосредственно заниматься мне:
заместитель начальника штаба убыл в командировку, и я в течение двух
недель исполнял его обязанности. Тут-то и появился будущий шестой связист
Потаенной.

На мой письменный стол легли его документы. Если не ошибаюсь,
заявление, написанное на листке, вырванном из школьной тетради в клетку,
выражающее желание уничтожать фашистов, находясь в рядах доблестного
Военно-Морского Флота, затем справка из школы об успешном окончании
седьмого класса и два удостоверения: члена клуба
радиолюбителей-коротковолновиков и участника республиканской
географической олимпиады, получившего вторую премию. Паспорт,
комсомольский билет и метрика якобы сгорели в поезде во время бомбежки,
которой подвергся владелец документов по пути в Архангельск. Подпись на
заявлении была старательная, еще неумелая: "Гальченко Валентин".

Я, разумеется, наложил резолюцию: "Отказать!" И любой, уверяю вас,
сделал бы то же, сидя за моим столом.

Но, как известно, настойчивым везет. А Гальченко Валентин был
настойчив. Причем, что очень важно, не нагло настойчив - сейчас говорят:
"пробивной", - а очень немногословно, деликатно, я бы сказал даже,
гипнотически настойчив.

Он ухитрился перехватить меня по дороге в штаб, который помещался над
Северной Двиной в одном из зданий горкома партии.

Первое впечатление от этого Гальченко было, откровенно говоря, не из
обнадеживающих. Он был невысокий, тощенький и с каким-то, я бы сказал,
наивно-упрямым и вместе с тем застенчивым выражением лица, вдобавок
чрезвычайно белесый. Белесыми были у него и волосы, и брови, и ресницы,
будто мама перед визитом к начальству окунула сыночка в кринку со
сметаной.

Запинаясь, он сообщил, что родом с Украины, уроженец города Ромны.

- В нашем городе родился киноартист Шкурат, который играл старого
казака в фильме "Чапаев", - поспешил добавить проситель, будто это
обстоятельство могло расположить меня в его пользу.

Отец Гальченко Валентина, как выяснилось, воевал на Западном фронте, а
сам он эвакуировался с матерью в Архангельск, где жили родственники. Мать
устроилась в госпитале медсестрой.

- Поезд твой где горел? - спросил я.

- Под станцией Коноша! - торопливо ответил Гальченко. - В третий вагон
ка-ак ахнет бомба!

- А сколько лет тебе, говоришь?

- Восемнадцать, - сказал он и неожиданно запнулся, покраснел.

"Поезд-то, возможно, и горел, - подумал я, - но паспорта скорее всего
не существует вообще в природе. А покраснел посетитель потому, что не
привык еще врать, пусть даже с самыми благородными намерениями".

Мне это понравилось в нем. То есть именно то, что он покраснел. И все
же скрепя сердце пришлось подтвердить свою резолюцию.

После этого Гальченко принялся аккуратно, как на службу, являться в мою
приемную и просиживать там с утра до вечера. Когда я проходил мимо, он
поспешно вскакивал, однако не произносил ни слова. Всего лишь, понимаете