Чтение 6–й страницы книги ~Козленок в молоке~

в плечо, говорил: "Ну, здорово, старый!" -- то теперь лишь приветствовал
усталым полузакрытием глаз.

Следом возник поэт Одуев. Сегодня он был не со своей обычной
подружкой-телевизионщицей Стеллой, а с какой-то длинноногой малолеткой.
Пристально оглядев зал и дружески кивнув мне, он заказал ей мороженое и стал
читать, громко завывая, стихи, а она смотрела на него с тем слепым
обожанием, с которым смотрела бы, наверное, меломанка на свинью, запевшую
голосом Паваротти.

В окружении стайки западных журналистов явился поужинать прозаик
Чурменяев, автор знаменитого романа "Женщина в кресле", где описывается, как
некая дама, раскоряченная в гинекологическом кресле, пытается найти в себе
Бога. Этот роман он сочинил лет десять назад будучи еще сущим юношей.
Замысел, как сам автор рассказывал в одном из интервью (я слышал по радио
"Свобода"), пришел ему в голову, когда он вдруг вообразил себе Настасью
Филипповну на приеме у гинеколога.

Закончив роман, Чурменяев тут же с оказией отправил его в нью-йоркское
издательство. Среди интеллектуальной части золотой молодежи это называлось
тогда "рискнуть отцовским партбилетом". Отец его был крупным руководителем
среднего звена и к тому же сыном классика детской литературы. Однако ничего
не случилось: благополучно миновав бдительную таможню, сначала в одну, а
потом и в обратную сторону, рукопись воротилась назад с кисло-сладкими
замечаниями по поводу несомненного таланта автора и еще более несомненной
ненужности этого произведения взыскательному американскому читателю.
Чурменяев озлился, но не отчаялся: пользуясь любой тайной оказией, он
рассылал рукопись романа в разные страны, но с тем же результатом. Так
продолжалось несколько лет. И вот как-то раз один тертый диссидент по
фамилии Пыльношлемов, общеизвестный несколькими грамотно организованными
скандалами, посоветовал Чурменяеву вложить в папку с рукописью сотню-другую
незадекларированных долларов. Это помогло: первый же таможенник зеленые,
конечно, конфисковал, а с ними и рукопись. Автора срочно вызвали в Союз
писателей, мгновенно выдали ему писательский билет (обычно этот процесс
занимает у молодого литератора от пяти до двадцати лет жизни), а через
неделю Чурменяева с треском исключили из Союза писателей в назидание всем
прочим, предпочитающим западных книгоиздателей отечественным. Заодно сняли с
должности и Чурменяева-старшего, дабы руководители среднего звена серьезнее
относились к воспитанию подрастающего в их спецквартирах молодого
поколения...

Так Чурменяев-младший однажды проснулся знаменитым и упоительно
гонимым. Полосы западных газет пестрели заголовками: "Опять -- 1937!",
"Новая жертва Бабьего Яра?", "Чурменяев против КГБ"... Все издательства,
которые когда-то отклонили роман "Женщина в кресле", тут же завалили автора
телеграммами с предложениями самых выгодных контрактов. Его книга вышла
почти одновременно в двадцати семи странах, а обозреватель влиятельнейшего
американского еженедельника "Book magazine" назвал свою рецензию "Чурменяев
-- Достоевский сегодня". Зацеписто, конечно, но других русских писателей он
просто не знал. В КГБ сформировали специальную оперативную группу под
кодовым названием "Гинеколог" исключительно для контроля за писателем
Чурменяевым. Во главе группы поставили генерал-лейтенанта, хорошо
знавшего папашу проштрафившегося литератора по совместной охоте.

С тех пор автор знаменитого романа всюду появлялся в окружении западных
журналистов, а на почтительном расстоянии от них следовали сотрудники КГБ из
"наружки". Генерал-лейтенант и Чурменяев-старший продолжали ездить вместе на
охоту и по ночам у костра, наевшись медвежьего шашлыка, обсуждали, как
ловчее вернуть блудного сына в лоно советской литературы. Когда благодаря
мне началась гласность и слежку за Чурменяевым прекратили, к нему подошел
человек в штатском и, представившись заместителем начальника оперативной
группы, смущенно попросил для личного состава надписать несколько
экземпляров романа, только-только переизданного "Посевом". Но не буду
забегать вперед...

Итак, мы допили пиво, и я предложил заказать еще несколько бутылок, но
денег у нас со Стасом больше не было.

-- М-да... -- сказал Арнольд, выгребая из карманов последнюю мелочь. --
Сволочи вы тут в Москве-то!

-- Почему сволочи? -- вяло полюбопытствовал я.

-- Все соки из России выпили...

-- А что ж, Москва не Россия, по-твоему? -- заступился за столицу Стас.

-- Нет, не Россия. Москва -- желвак на здоровом теле нации, --
отозвался Арнольд, тяжко вздохнув.

Он уже несколько раз пробовал перебраться в столицу, печатал объявления
в разделе "Междугородный обмен", даже фиктивно женился, но девица деньги-то
взяла, а потом выяснилось, что она и сама лимитчица, прописанная в городе
Орле. Пришлось разводиться...

-- Москва -- джунгли, -- продолжал Арнольд, -- другое дело -- тайга! Я,
мужики, когда белке в глаз попадаю, ощущаю то же самое, когда рифму хорошую
нахожу...

Мы со Стасом деликатно переглянулись: Арнольд работал корреспондентом в
газете "Красноярский зверовод" и белок, судя по всему, видел только в
клетках.

-- А бывалочи, -- не унимался Арнольд, -- сидишь у костерка, полешки-то
потрескивают, искорки в небо сигают, а на душе так хорошо, так стихоносно...
И строчки даже не сочиняются, а всплывают из сердца, как жуки-плавунцы из
придонной травки. Я хоть и прозу пишу, а вот тоже недавно сочинил. Сейчас...
обождите... Ага...

Арнольд профессионально помертвел лицом, вспоминая строчки. Стас и я
снова переглянулись и безмолвно договорились не повторять той ошибки,
которую давеча допустили с сюжетом Арнольдова романа. Если поэт, неважно --
столичный или провинциальный, читает за столом хотя бы одну свою строчку, он
уже не остановится, пока не вывалит вам на голову весь накопившийся в его
душе стихотворный мусор. Такие поползновения нужно давить в зародыше.

-- Ага, вот-вот... -- Лицо Арнольда начало угрожающе оживать.

-- А вот я, -- Стас резко перехватил инициативу, -- когда гляжу на
пыльные ряды книг в магазине, чувствую себя мальчишкой, вознамерившимся
ублажить ненасытное лоно Астарты...

-- Кого? -- огорченно переспросил Арнольд, еще надеясь, что почитать
ему все-таки дадут.

-- Та-ак, баба одна... -- пояснил высокомерный Стаc. -- Нам страшно не
повезло: мы живем в эпоху перенасыщенного культурного раствора. Тут недавно
ко мне в магазин Любин-Любченко заходил -- рассказывал. Это его теория. Чтоб
ты, Арнольд, понял, получается эдакая двойная уха!

-- Как не понять! -- закивал Арнольд.

-- Мы с вами жертвы набитых книжных полок, -- вздохнул Жгутович,
видимо, вспомнив о своем не изданном до сих пор сборнике.

-- Жертвы, -- согласился Арнольд. -- У меня об этом в романе тоже
есть...

-- Я даже не представляю, -- не уступал Стаc, -- что сегодня нужно
написать, чтобы тебя услышали?!

-- Я вот недавно написал! -- не унимался и Арнольд.

-- Ничего писать не надо, -- подыграл я Жгутовичу. -- Текст не имеет
никакого значения.

-- Абсолютно никакого, -- согласился Арнольд. -- Я вам сейчас об этом
рассказ прочитаю!

-- Что значит -- не имеет значения? -- не понял Стаc.

-- А то и значит: можно вообще не написать ни строчки и быть знаменитым
писателем! Тебя будут изучать, обсуждать, цитировать... -- развил я эту
внезапно пришедшую мне в голову мысль.

-- Цитировать? -- переспросил Стас.

-- Да -- цитировать! -- не отступал я, ибо пиво в больших количествах
делает человека удивительно упрямым.

-- Нонсенс!

-- Чего? -- не понял Арнольд.

-- Вы, конечно, можете меня спросить, -- все более воодушевляясь,
продолжал я, -- почему у классиков все-таки есть тексты? Отвечаю -- потому
что они были в плену профессиональных условностей: портной должен шить,
столяр -- строгать, писатель -- писать! Допустим, ты не читал Шекспира, а
это, в сущности, равносильно тому, как если б он ничего не написал. Но ведь
Шекспир все равно гений!

-- Все равно, -- согласился Арнольд.

-- Софистика! -- ухмыльнулся Стас.

-- Чего? -- не понял Арнольд.

-- Нет, не софистика, -- настырно возразил я. -- Софистика -- обман
ума, рассыпающийся при первом столкновении с действительностью. А я могу
доказать свои слова на практике. Я готов взять первого встречного человека,
не имеющего о литературе никакого представления, и за месяц-два превратить
его в знаменитого писателя!

-- Нонсенс! -- замахал руками Стас.

-- Чего? -- снова переспросил Арнольд.

-- Фигня! -- уточнил Жгутович.

-- Ах, фигня! -- возмутился я, и кровь с пивом бросились мне в голову.
-- Готов поспорить: первого встречного дебила за два месяца я сделаю
знаменитым писателем, его будут узнавать на улицах, критики станут писать о
нем статьи, и вы будете гордиться знакомством с ним!

Несмотря на решительную интонацию, все это было сказано мной, конечно
же, в риторическом порыве и с оттенком явного алкогольного романтизма. Но
Стас рассудил иначе.

-- На что спорим? -- деловито усмехаясь, спросил он.

-- В каком смысле? -- не понял я.

-- В прямом. Ты предлагаешь спорить? Я готов. На что спорим? Или ты
испугался?

-- На что угодно! -- ответил я, заводясь.

-- И этот твой дебил не напишет ни строчки? -- издевательски уточнил