Чтение 6–й страницы книги ~Обретенное время~

аутентичное изображение в коллекции герцога де Германт". Коллекции, не имеющей
равных в мире, восклицает Сван, на которую хорошо бы мне сходить посмотреть, на
эту коллекцию, унаследованную знаменитым герцогом, который был ее любимым
племянником, от г-жи де Босержан, тетки его, от г-жи де Босержан, а также от
г-жи д'Азфельд, сестры маркизы де Вильпаризи и принцессы Ганноверской, когда мы
его с братом так любили в виде очаровательного карапуза Базена, ибо это есть имя
герцога. Тут доктор Котар не без тонкости, благодаря которой он предстал просто
выдающимся человеком, вернулся к саге с жемчугами, сообщив нам, что катастрофы
подобного рода производят в мозгу человека искажения совершенно сходные с теми,
которые наблюдаются в неодушевленной материи, и воистину более философским
манером, чем то сделали бы врачи, поведал о камердинере г-жи Вердюрен, чуть было
не погибшем на том ужасном пожаре и в результате ставшем совсем другим
человеком, изменившим почерк настолько, что первое письмо, полученное хозяевами
от него в Нормандии, в котором им сообщалось о происшествии, было сочтено ими
мистификацией какого-то шутника. И не только почерк, но и сам он, согласно
утверждениям Котара, изменился, из человека совсем трезвого стал таким
отвратительным пьяницей, что госпожа Вердюрен вынуждена была его рассчитать. И
показательное рассуждение переместилось, по изящному мановению хозяйки дома, из
столовой в венецианскую курительную залу, где Котар рассказал нам об известных
ему настоящих раздвоениях личности, приводя в пример одного из своих пациентов,
коего он любезно предложил привести ко мне, и каковому, сказал он, достаточно
тронуть виски, чтобы пробудить в себе некую вторую жизнь, по ходу которой он
ничего не помнит о первой, да так, что, будучи в первой вполне порядочным
человеком, он был много раз арестован за кражи, совершенные им в другой, где он
был попросту отвратительным негодяем. На это г-жа Вердюрен тонко заметила, что
медицина могла бы помочь театру более правдивыми сюжетами, где забавность
путаницы основывалась бы на ошибках, связанных с патологиями, и это, как нить за
иглой, потянуло г-жу Котар рассказать, что нечто подобное уже написали, и это --
один прозаик, любимец вечерних чтений детей ее, Стивенсон из Шотландии57, и на
это имя Сван категорически заявил: "Но это совершенно великий писатель --
Стивенсон, я вас уверяю, г-н Гонкур, очень великий, равный среди величайших". И
когда, восхищаясь кессонами с гербами в плафонах, перевезенными из палаццо
Барберини, я позволил себе выразить сожаление в связи с прогрессирующим
потемнением чаши от пепла наших "гаванских", тогда Сван рассказал, что подобные
пятна свидетельствуют, если судить по книгам, имевшимся у Наполеона I, и
принадлежащих теперь, несмотря на его антибонапартистские убеждения, герцогу де
Германт, о том, что император жевал табак, Котар, выказывая любознательность и
проникновение воистину во все вещи, заявил, что пятна эти объясняются вовсе не
этой причиной, -- "нет, вовсе нет", -- авторитетно настаивал он, но привычкой
держать при себе, даже на полях сражений, лакричную пастилку, чтобы успокоить
боль в печени. "Ибо у него болела печень, и это его и убило", -- заключил доктор
>>.

Я остановился на этом, завтра я уезжал; впрочем, в этот час меня призывал иной
хозяин -- к ежедневной службе, которую мы служим половину нашей жизни. Мы,
закрыв глаза, исполняем обязанность, к которой он нас принуждает. Каждое утро он
возвращает нас другому хозяину, зная, что иначе мы служили бы ему плохо. Когда
сознание пробуждается, нам интересно, что же мы делали у этого хозяина,
завалившего рабов, прежде чем включить их в стремительную работу, -- и
хитрейшие, когда обязанность исполнена, пытаются тайком подсмотреть. Но сон
превосходит их в скорости и скрывает следы того, что нам хотелось бы вызнать. И
вот уже столько веков мы не знаем этой тайны.
Итак, я закрыл "Дневник" Гонкуров. Авторитет литературы! Мне захотелось
встретиться с Котарами, выспросить у них кое-что об Эльстире, посмотреть на
лавочку "Маленького Дюнкерка", если она еще существует, попросить разрешения
посетить особняк Вердюренов, где я когда-то ужинал. Но я испытывал смутное
беспокойство. Конечно, я не скрывал от себя, что я не умел слушать, и как только
оказывался на людях, терял наблюдательность. При мне старуха не показывала
жемчужного колье, я не слышал, чтобы об этом говорили. Я встречался со всеми
этими людьми в будничной жизни, я часто ужинал с ними -- Вердюренами, герцогом
де Германт, Котарами -- и каждый из них казался мне столь же заурядным, как моей
бабушке Базен, -- она навряд ли подозревала, что он и "дорогой племянник", юный
восхитительный герой г-жи де Босержан58, -- одно и то же лицо; все они были мне
неинтересны, я мог припомнить бесчисленные пошлости, в которых они изощрялись...
И как всг это ночью звездочку зажжет! 59
На время я решил забыть о возражениях, которые я мог бы высказать по поводу
литературы, подобной приведенным страницам Гонкура, прочитанным накануне отъезда
из Тансонвиля. Даже если не принимать во внимание невероятное простодушие,
разительное в этом мемуаристе, я всг-таки мог успокоить себя, отметив следующие
моменты. Прежде всего ( это затрагивало меня лично ), моя неспособность к
наблюдению, столь прискорбным образом проясненная для меня дневником, не была
всеобъемлюща. Какая-то частица моего "я" была, более или менее, способна и
вслушиваться, и наблюдать, -- но это существо было дискретно, оно оживало только
тогда, когда проявлялось что-то нечастное, какое-то свойство, общее множеству
вещей, -- там она находила и пищу свою, и усладу. Тогда-то этот персонаж
наблюдал, но только на такой глубине, где из наблюдения нельзя было извлечь
выгоды. Так геометр, освобождая вещи от осязаемых качеств, видит лишь линейный
их субстрат, и то, что мне сообщали, от меня ускользало, ибо я интересовался
вовсе не самими их рассказами, но скорее способом выражения, ибо только он
указывал на что-то характерное, -- либо на глупость рассказчиков; это было
отличительной особенностью моего поиска, я извлекал из этого неповторимое
удовольствие, -- в точке, общей мне и другим. Это бывало только в том случае,
если я улавливал, что мое сознание, -- дотоле дремавшее, даже под внешней
оболочкой видимой активности, разговора, оживленность которого скрывала от
ближних тотальное духовное оцепенение, -- с неожиданной радостью принималось за
преследование, но то, за чем оно стремилось, -- например спецификой салона
Вердюренов в разных краях и временах, -- располагалось в сердцевине глубины, по
ту сторону видимости, в некоторой обособленности. Поэтому-то очевидное, готовое
к описанию очарование людей ускользало от меня, ибо я был неспособен остановить
на нем внимание, подобно хирургу, видящему под гладким женским животом грызущую
его внутреннюю боль. Зря я ходил по приемам, ведь я не видел гостей, потому что
в те минуты, когда, как мне казалось, я наблюдал за ними, я их ренгеновал. Из
всего этого следует, что, соединяя наброски, сделанные по ходу ужина с
приглашенных, рисунок набросанных мною линий обозначал скорее психологические
законы, где сам по себе интерес к приглашенному не занимал уже никакого места.
Быть может, достоинства в моих портретах стирались оттого, что я сам не
приписывал их персонажам? Но если один портрет выявляет достоверные черты,
связанные с объемом, светом, движением, то по необходимости ли он должен
уступать такому изображению, нисколько не напоминающему то же лицо, в котором
тысячи деталей, опущенные в первом, будут тщательно выписаны, -- второй портрет,
из которого можно будет заключить, что модель была прекрасна, тогда как она в
первом она была изображена отвратительной, может иметь важность документальную и
даже историческую, но не обязательно будет истиной искусства60. К тому же, мое
легкомыслие, как только я появлялся на людях, внушало мне желание нравиться,
скорее забавлять, болтая, чем наставляться, слушая, -- если только я выходил в
свет не затем, чтобы узнать что-нибудь о проблемах искусства, либо подкрепить
ревнивые подозрения, занимавшие прежде мой ум. Но осознать предмет, стремление к
которому не было пробуждено во мне заблаговоременно какой-нибудь книгой, эскиз
которого я не набросал бы загодя сам, желая потом сопоставить его с реальностью,
я был неспособен61. И теперь я мог понять, даже если бы страницы Гонкура мне не
поведали об этом, что я так и остался неспособен настраивать внимание на
предметы или людей, в поисках которых потом, когда их образ был бы мне
предъявлен каким-нибудь художником, я прошел бы многие лье, рискуя жизнью, чтобы
снова с ними повстречаться. Тогда-то мое воображение и срабатывало, начинало
живописать. И о человеке, рядом с которым я зевал год тому назад, я думал с
тоскою: << Неужели действительно невозможно его увидеть? Чего бы я не дал за
это! >> Когда мы читаем статьи о людях, даже просто-напросто светских
персонажах, представленных "последними представителями общества, свидетелей
которому больше не существует", то подчас можно воскликнуть: << Надо же, какими
славословиями и хвалами можно почтить это незначительное существо! И как бы я
жалел, что незнаком с ним, если бы только тем и занимался, что читал газеты и
обозрения, если бы я не знал этого человека! >> Но я уже довольно был искушен,
чтобы, встречая в газетах такие фразы, думать: << Какое несчастье, что в то
время, когда я гонялся за Жильбертой и Альбертиной, я не обратил достаточного
внимания на этого мсье! Я принимал за светскую зануду, за заурядного статиста
того, кто оказался Фигурой >>. И страницы Гонкура заставили меня сожалеть о
таком положении дел. Быть может, я мог вывести из них, что жизнь учит нас
уменьшать цену литературы и показывает, что то, что нам писатель расхваливал,
немного стoит; но с тем же успехом я мог заключить из этого, что напротив --
литература учит нас поднимать стоимость жизни, стоимость, которая не поддавалась
нашей оценке, отчет о которой, независимо от высоты ценности, мы можем себе
отдать только благодаря книге. На худой конец, можно было утешить себя тем, что
общество какого-нибудь Вентейль, какого-либо Бергота было нам не очень приятно.
Целомудренная буржуазность одного, невыносимые недостатки другого, вульгарная
претенциозность Эльстира в юности ( "Дневник Гонкуров" не оставлял сомнений, что
он и был тем "господином Тишем", некогда, у Вердюренов, своими речами выводившим
из себя Свана. Но какой гений не шокирует манерами собратьев по творческому
цеху, прежде чем дойти -- как это было с Эльстиром, и как это бывает редко -- до
более высокого стиля? Не усеяны ли, например, письма Бальзака вульгарными
оборотами, которых Сван не употребил бы ни за что в жизни? И всг-таки столь
утонченный, так чуждавшийся всякого рода ненавистных нелепиц Сван, скорее всего,
неспособен был создать "Кузину Бетту" и "Турского священника"62. ) -- всг это
против них не свидетельствует, потому что их гений проявлен миру их творчеством.
И не важно, ошибка ли то Мемуаров, если они сообщают, что общество этих
художников бесподобно, или наша, если нам это общество решительно не нравится,
ибо даже если ошибся автор Мемуаров, это не уменьшиит стоимости жизни,