- Японский бог! - согласился Богодул.
Дарья подливала из самовара в стакан, из стакана в блюдце, ласково и
бережно прихлебывала, сластила чаем во рту, сглатывая не сразу, аккуратно
облизывала губы и неторопливо, забывчиво, будто и не подбирая, а вынимая
слова наугад, говорила и говорила, не вытягивая разговор в одну сторону,
нагибая его то туда, то сюда.
- Без чаю-то худо, - от удовольствия, что пьет его, признавалась она. -
Навроде отошла маленько. А утресь как обручем сжало в грудях, до того
тошно... мочи нету. Через силу подоила корову, а то уж она, бедная,
изревелась, выпустила ее - окошек не вижу, одна темень в глазах. Думаю: надо
самовар поставить. И сама себя ишо тошней тошню: какой тебе самовар? Ты за
самоваром-то и сидела, лясы точила, покуль у тятьки, у мамки нехристь
последнюю память сшибала. Не будет тебе никакого самовару, не проси. Как
вспомню, как вспомню про их... сердце оборвется и захолонет - нету. Я от
себя качну - навроде раз, другой толкнется, подeржится и опеть... как на
память найдет... опеть остановится. Ну, думаю, куды оне меня повезут, где
спрячут? Это когда мальчонка у Райки Серкиной помер, три дни полсажени земли
искали, чтоб похоронить, новое кладбище расчать, а кладбище опосле все равно
другое назначили. И лег он, христовенький, не туды, совсем один в стороне...
далеко, говорят, в стороне. Каково ему, маленькому, в лесу со зверьем?
Спасибо он потом отцу-матери за это скажет?
У нас тятька с мамкой, почитай, в одновременье померли. Не старые ишо,
ежли со мной равнять. Первая мамка, и ни с чего, ее смерть наскоком взяла. С
утра ишо холила, прибиралась, потом легла на кровать отдохнуть, сколь-то
полежала, да как закричит лихоматом: "Ой, смерть, смерть давит!" А сама
руками за шею, за грудь ловится. Мы подскочили, а знатья, че делать, ни у
кого нeту, руками без толку машем да чекаем: "Че, мамка, где, че?" Она прямо
на глазах у нас посипела, пятнами пошла, захрипела... Приподняли, посадили
ee, а уж надо обратно класть. На шее следы навроде как остались, где она
навроде душила... так и влипло. Тятька опосле говорил: "Это она на меня
метила, я ее звал, да промахнулась, не на того кинулась". Вот он у нас
долго, годов семь, однако что, хворал. Ставили на мельнице новый жернов, и
он под его... нога подвернулась, и прямо под его. Как ишо живой остался!
Кровью харкал, отшибло ему нутро. Он бы, поди-ка, и поболе подержался, ежли
берегчись, дак берегчись-то никак и не умел, ломил эту работу, что здоровый,
не смотрел на себя. Мамку хоронили зимой, под Рожество, а его близко к этой
поре, за Троицей. Откопали сбоку мамкин гроб, а он даже капельки не
почернел, будто вчерась клали. Рядышком поставили тятькин. Царствие вам
небесное! Жили вместе, и там вместе, чтоб никому не обидно.
На острову у нас могила есть... Тепери-то ее без догляду потеряли,
гдей-то пониже деревни по нашему берегу на угоре. Я ишо помню ее, как
маленькая была. Лежит в ей, сказывают, купец, он товары по Ангаре возил. И
вот раз плывет с товаром, увидал Матеру и велел подгребать. И до того она
ему приглянулась, Матера наша... пришел к мужикам, которые тогда жили,
пришел и говорит: "Я такой-то и такой, хочу, когда смерть подберет, на вашем
острову, на высоком яру быть похоронетым. А за то я поставлю вам церкву
христовую". Мужики, не будь дураки, согласились. И правда, отписал он
деньги, купец, видать, богатный был... целые тыщи - то ли десять, то ли
двадцать. И послал главного своего прикащика, чтоб строил. Ну вот, так и
поставили нашу церкву, освятили, на священье сам купец приезжал. А вскорости
после того привезли его сюды, как наказывал, на вековечность. Так старые
люди сказывали, а так, не так было, не знаю. А че им, поди-ка, здря
говореть...
Тятько как помирать, а он все в памяти был, все меня такал... он
говорит: "Ты, Дарья, много на себя не бери - замаешься, а возьми ты на себя
самое напервое: чтоб совесть иметь и от совести не терпеть". Раньче совесть
сильно различали. Ежли кто норовил без ее, сразу заметно, все друг у дружки
на виду жили. Народ, он, конешно, тоже всяко-разный был. Другой и рад бы по
совести, да где ее взять, ежли не уродилась вместе с им? За деньги не
купишь. А кому дак ее через край привалит, тоже не радость от такого
богачества. С его последнюю рубаху сымают, а он ее скинет, да ишо спасибо
скажет, что раздели. У нас сват Иван такой был. А он был печник любо-дорого
на весь белый свет. За им за сто верст приезжали печи класть. Безотказный,
шел, кто ни попросит, а за работу стеснялся брать, задарма, почитай, и
делал. На его сватья грешит: "Ты на неделю уйдешь, кто за тебя в поле будет
робить? Кто дома будет робить, простофиля ты, не человек". А он правда что
простофиля: "Люди просют"... Ну и запустил свое хозяйство... "Люди просют" -
хошь по миру иди. На эту пору объявилась коммуния - он туды свою голову... -
Последние слова Дарья договорила врастяжку, она вспомнила, перекинувшись
мыслью на теперешнее: - Я вечор без ума могилку свата Ивана доглядеть. Да уж
темно и было, не понять, где кто лежит. Нешто и ее своротили? Над ей
звездочка покрашенная была, сын с городу жалезную тумбочку привез, а сверху
как птичка звездочка. Надо седни проверить. Господи, догонь ты этих
извергов, накажи их за нас. Ежли есть в белом свете грех, какой ишо надо
грех? - Чтобы опять не разбередиться, Дарья осторожно покачала головой и,
вздохнув полной грудью, поднялась, пошла в путь и вынесла оттуда пять
шоколадных, в пестрой бумажной обертке конфет - три протянула Богодулу и две
оставила себе. - Посласти маленько, я знаю: ты любишь. Помню, поди-ка: в
войну хошь на зуб положить, а откуль-то брал по кусочку сахару, давал нам
для скусу. Сердился не дай бог, eжли мы для ребят оставляли, заставлял самих
хрумкать. Сластей того сахару я ниче не знаю. То и сладко, че нету.
- Вино - ык! - подал голос Богодул и сделал отмашку головой, показывая,
что вино он не терпит и никогда не терпел.
- Пущай его дьявол пьет, - согласилась Дарья, усаживаясь обратно на
свое место. - Че я заговорела про свата Ивана? Памяти никакой не стало, вся
износилась. А-а, про совесть. Раньше ее видать было: то ли есть она, то ли
нету. Кто с ей - совестливый, кто без ee - бессовестный. Тепери холера
разберет, все сошлось в одну кучу - что то, что другое. Поминают ее без пути
на кашном слове, до того христовенькую истрепали, места живого не осталось.
Навроде и владеть ей неспособно. O-хо-хо! Народу стало много боле, а
совесть, поди-ка, та же - вот и истончили ее, уж не для себя, не для спросу,
хватило б для показу. Али сильно большие дела творят, про маленькие забыли,
а при больших-то делах совесть, однако что, жалезная, ничем ее не укусить. А
наша совесть постарела, старуха стала, никто на нее не смотрит. Ой, господи!
Че про совесть, ежли этакое творится!
Я ночесь опосля вeчорошного не сплю и все думаю, думаю... всякая ахинея
в голову лезет. Сроду никакой холеры не боялась, а тут страх нашел: вот-вот,
грезится, чей-то стрясется, вот-вот стрясется. И не могу - до того
напружилась от ожиданья... Вышла на улицу, стала посередь ограды и стою - то
ли гром небесный ударит и разразит нас, что нелюди мы, то ли ишо че. От
страху в избу обратно, как маленькой, охота, а стою, не шевелюсь. Слышу: там
дверь брякнет, там брякнет - не мне одной, значит, неспокойно. Подыму глаза
к небу, а там звездочки
разгорелись, затыкали все небо, чистого места нету. До того крупные да
жаркие - страсть! И все ниже, ниже оне, все ближе ко мне... Закружили меня
звездочки... на-вроде как обмерла, ниче не помню, кто я, где я, че было. Али
унеслась куды-то. Пришла в себя, а уж поглядно, светлено, звезды назад
поднялись, а мне холодно, дрожу. И таково хорошо, угодно мне, будто душа
освятилась. "С чего, - думаю, - че было-то?" И хорошо, и больно, что хорошо,
стеснительно. Стала вспоминать, не видала ли я че, и навроде как видала.
Навроде как голос был. "Иди спать, Дарья, и жди. С кажного спросится", -
навроде был голос. Я пошла. Спать путем не спала, но уж маленько полегчало,
терпеть можно. А какой был голос, откуль шел, не помню, не скажу.
У нас мужики извеку, почитай, все свои были, материнские. Чужих не
сильно примали. При мне один Орлик прижился, дак Орлику сам черт - свояк. Он
на гольной воде, захоти он, нисколь не хуже бы обосновался и ноги не
замочил. Трепало было несусветное, сто коробов наворотит и не поперхнется,
язык как молотилка. Мужики, поди-ка, для того и оставили его, чтоб веселил,
на потеху себе. У нас такие не родились. Соберутся где и хахают, и хахают на
всю Матеру, а он сидит - голова рыжая, рожа разбойная, вся в конопушках, и
зубы редкие. Вот-вот, зубы редкие - не здря говорят: у кого зубы редкие-
вруша, через их все проскочит. И моет свои редкие зубы, и моет - откуль че
берется! До улежки мужиков доводил. Но и работящий был, ой, работящий! Где
кол забьет, там че-нить да вырастет. Дак вот, Дунька за Генкой Пресняковым
замужем, от его осталась, дочерь его. Ну, эта уж выродилась, не в тятьку
свово: ни соврать, ни поробить. А два парня были, те позаковыристей, за
словом в карман тоже не лазили - ну и одного как шпиена ерманского, чтоб не
подковыривал, взяли, а другой язык прикусил и съехал с Матеры. А куды
съехал, живой ли тепери, не знаю. Я уж и сама забыла про его, что он был, а
то бы у Дуньки долго ли спросить?
Ну, мужики у нас свои, а баб любили со стороны брать. Так заведено
пошто-то было. И по наших девок, кто оставался, тоже наперебой плыли: с
Матерой породниться кажный рад. У нас из веку богато жили. И девки от наших
мужиков все породные выходили, бравые - на залеживался товар. Ишо и пощас
видать породу, кто с Матеры. Мамку мою тятька тоже привез откуль-то с
бурятской стороны. Как он ее дразнил: ой-е-ек. От с этого самого Ой-е-ека,
али как он, мамка и вышла. А там то ли воды совсем не было, то ли речушка
какая в один перешаг текла, только до смерти она боялась воды. Попервости,
тятька рассказывал, станет на берегу и глаза зажмурит, чтоб не видать. А
куды от ее деться - кругом Ангара. На Подмогу перeдти и то надо вплавь, а у
нас там, на Подмоге покосы стояли. Так и не привыкла до самой до смерти. Мы
над ей подсмеивались, нам-то Ангара - своя, с сызмальства на ей, а мамка
говорела: "Ой, будет, будет на меня беда, здря никакой страх не живет". Дак
нет, никто у нас в дому не утонул, а что гулеванила, берегов не слушалась
вода - не нам однем, всем разор. Только щас мамкин страх наверх вышел, что
незряшный он был... он когды... щас... - Дарья растерянно запнулась; уронив
голос, едва слышно и потерянно закончила: - Он ка-ак: догонит все ж таки
мамку вода. А мне и не в ум. Он ка-а-ак...
Пораженная этой неожиданной новостью, которую надо было знать давно, но
которая где-то потерялась и выскользнула из воспоминаний только теперь,
Громыко Ольга
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Акунин Борис
Прозоров Александр
Андреев Николай