Чтение 6–й страницы книги ~Ночь в Лиссабоне~

- То, которое веду я. Когда негде остановиться, когда нельзя иметь крова над головой, когда все время мчишься дальше. Существование эмигранта. Бытие индийского дервиша. Бытие современного человека. И знаешь: эмигрантов гораздо больше, чем думают. К их числу принадлежат иногда даже те, кто никогда не покидал своего угла.

- Звучит неплохо, - сказала Елена. - Это, по крайней мере, лучше, чем мещанская неподвижность.

Я кивнул.

- Все это, конечно, можно выразить и другими словами, менее привлекательными. Если бы сила воображения у нас была чуточку побольше, то во время войны, например, было бы куда меньше добровольцев.

- Все что угодно лучше мещанского прозябания, - сказала Елена и осушила свой бокал.

Я смотрел на нее, когда она пила. Как она еще молода, - думал я, - молода, неопытна, мила, безрассудна и упряма. Она ничего не знает. Не знает даже того, что мещанское прозябание - это понятие, связанное с моралью, а совсем не с географией.

- Ты что, хотел бы вернуться в это болото? - спросила она.

- Не думаю, что смогу это сделать. Мое отечество, против моей воли, сделало меня космополитом. Придется им остаться. Назад возврата нет.

- Даже к себе - человеку?

- Даже к человеку, - ответил я. - Разве ты не знаешь, что наша земля - тоже летящий шар. Эмигрант солнца. Назад дороги нет. Иначе - гибель.

- Слава богу. - Елена протянула мне бокал. - А тебе разве никогда не хотелось вернуться?

- Всегда хотелось, - сказал я. - Ведь я никогда не следую собственным теориям. Между прочим, это придает? им особую привлекательность.

Елена засмеялась.

- Выдумки!

- Конечно. Похоже на паутину, которой мы стараемся скрыть что-то другое.

- Что же?

- То, чему нет названия.

- То, что бывает только ночью?

Я не ответил. Я спокойно сидел на кровати. Ветер времени вдруг стих, перестал свистеть у меня в ушах. Ощущение было такое, словно я вместо самолета оказался вдруг на воздушном шаре. Я летел по-прежнему, но шума моторов больше не было.

- Как тебя зовут? - спросила Елена.

- Иосиф Шварц.

Секунду она размышляла.

- Значит, моя фамилия теперь тоже Шварц?

Я улыбнулся.

- Нет, Элен. Это чистая случайность. Человек, от которого я унаследовал это имя, в свою очередь получил его от другого. Мертвый Иосиф Шварц живет теперь во мне, как вечный жид - уже в третьем поколении. Чужой, мертвый дух-предок.

- Ты не знал его?

- Нет.

- Ты чувствуешь себя другим с тех пор, как носишь другое имя?

- Да, - ответил я. - Потому что это связано с бумагой. С паспортом.

- Даже если он фальшивый?

Я засмеялся. Поистине это был вопрос из другого мира. Настоящий или фальшивый паспорт - это занимало только полицейских.

- На эту тему можно сочинить философскую притчу, - сказал я. - И начинаться она должна с вопроса: что такое имя вообще? Случайность или закономерность?

- Имя есть имя, - сказала она вдруг упрямо. - Я за свое боролась. Ведь оно было твоим. А теперь вдруг явился ты, и я узнаю, что ты нашел себе другое.

- Оно было мне подарено, и это был для меня самый драгоценный подарок. Я ношу это имя с радостью. Это проявление доброты. Человечности. Если меня когда-нибудь охватит отчаяние, новое имя напомнит мне о том, что доброта еще существует на свете. А о чем тебе напоминает твое? О роде прусских солдат и охотников с кругозором лис, волков и павлинов?

- Я говорю не о фамилии моей семьи, - сказала Елена. - Я все еще ношу твою фамилию. Ту, прежнюю, господин Шварц.

Я откупорил вторую бутылку вина.

- Мне рассказывали, будто в Индонезии существует обычай время от времени менять имя. Когда человек чувствует, что он устал от своего прежнего "я", он берет себе другое имя и начинает новое существование. Хорошая идея!

- Значит, ты вступил в новое бытие?

- Сегодня, - сказал я.

Она уронила туфлю на пол.

- Разве ничего не берут с собой в новое существование?

- Только эхо, - сказал я.

- Никаких воспоминаний?

- Воспоминания, которые не причиняют боли и не беспокоят, как раз и есть эхо.

- Словно смотришь старый кинофильм? - спросила Елена.

У нее был такой вид, будто она собиралась в следующее мгновение швырнуть бокал мне в лицо. Я взял у нее бокал и опять налил вина.

- Что это за марка? - спросил я.

- "Рейнгартсхаузен". Хороший рейнвейн. Выдержанный и постоянный. Без всяких попыток обратиться в другое вино.

- Короче говоря - не эмигрант?

- Не хамелеон. Не тот, кто ускользает от ответственности.

- Боже мой, Элен! - сказал я. - Неужели я и в самом деле слышу шум крыльев буржуазных приличий? Тебе не хотелось бы выбраться из этого болота?

- Ты заставляешь меня высказывать то, чего я на самом деле не имела в виду, - с гневом сказала она. - Подумать только, о чем мы тут говорим? К чему? В первую ночь! Вместо поцелуев? Неужели мы ненавидим друг друга?

- Мы и целуемся и ненавидим.

- Слова! Откуда их у тебя столько? Разве хорошо, что мы сидим так и разговариваем? Или у тебя там всегда было общество, что ты научился так говорить?

- Нет, - сказал я. - Совсем напротив. И именно поэтому слова вдруг посыпались из меня, словно яблоки из корзины. Я так же подавлен этим, как и ты.

- Это правда?

- Да, Элен, - сказал я. - Это правда.

- Может быть, ты выразишься яснее?

Я покачал головой.

- Я боюсь определений. И уточняющих слов. Можешь не верить, но это так. Добавь к этому еще страх перед чем-то неведомым, что крадется там, снаружи, по улицам, о чем я не хочу говорить и думать, потому что во мне живет глупое суеверие, что опасности нет до тех пор, пока я о ней не знаю. Отсюда и уклончивые речи. Вдруг кажется, будто времени нет - совсем как в кинофильме, когда порвется лента. Все останавливается, и веришь, что ничего плохого не случится.

- Для меня это слишком сложно.

- Для меня тоже. Право, разве не довольно того, что я здесь, с тобой, что ты жива и что меня еще не арестовали?

- И ради этого ты приехал?

Я ничего не ответил. Она сидела, будто амазонка, - обнаженная, с бокалом вина в руке, требовательная, лукавая, прямая и смелая, и я вдруг понял, что я ничего не знаю о ней. И раньше тоже не знал. Я не понимал, как она могла жить со мной раньше. Я вдруг почувствовал себя в роли человека, который был уверен, что владеет прелестной овечкой. Он привык думать так и заботился о ней, как вообще следует заботиться о маленьких ягнятах. И вдруг - в один прекрасный день в руках у него вовсе не овечка, а молодая пума, которой совсем не нужны голубая ленточка и мягкая щетка и которая способна отхватить зубами руку, что ее ласкает.

А вообще положение у меня было незавидное. Произошло то, что нередко бывает в первую ночь после долгой разлуки: я обанкротился самым постыдным образом. Правда, я был готов к этому. И - странное дело - это случилось, может быть, именно потому, что я об этом думал. Как бы то ни было, нелепая ситуация стала фактом: я оказался неспособен выполнить свои супружеские обязанности. Но я ожидал, что нечто подобное может произойти, и поэтому, к счастью, не предпринимал никаких попыток, которые могли бы только ухудшить дело. На эту тему можно размышлять сколько угодно, можно, конечно, сказать, что никто, кроме ломовых извозчиков, не застрахован от таких неприятностей, а женщина способна притвориться, будто она все прекрасно понимает, и начнет даже по-матерински утешать несчастного. И все-таки это чертовски неприятная штука, и всякое проявление чувства в такую минуту - смешно.

Я не стал ничего объяснять. Это привело Елену в замешательство. Потом она бросилась в атаку. Она не могла понять, почему я не трогаю ее, и сочла себя оскорбленной. Конечно, мне нужно было бы сказать правду, но я не чувствовал себя достаточно спокойным для этого. Всегда есть две правды: с одной рвешься вперед, очертя голову; а другая похожа на осторожный ход, когда думаешь прежде всего о себе. Но за истекшие пять лет я понял, что когда без оглядки бросаешься вперед, то можешь в ответ получить пулю, и этому не следует удивляться.

- Люди в моем положении становятся суеверными, - сказал я Елене. - Они привыкают думать, что если прямо говорить или делать то, что хочется, то непременно выйдет обратное. Поэтому они очень осторожны. Даже в словах.

- Что за бессмыслица!

Я засмеялся.

- Я давно уже утратил веру во всякий смысл. Иначе я стал бы горьким, как дикий померанец.

- Надеюсь, твое суеверие не распространяется слишком далеко?

- Лишь настолько, Элен, - сказал я довольно стойко, - что я верю - стоит сказать о моей безграничной любви к тебе, как в следующую минуту в дверь постучится гестапо.

На секунду она замерла, точно чуткое животное, заслышав тревожный шорох, затем медленно повернула ко мне лицо. Я удивился, как оно изменилось.

- Так это и есть причина? - тихо спросила она.

- Одна из причин, - ответил я. - Как же ты можешь вообще ожидать, что мысли мои упорядочатся, когда я из унылой преисподней перенесен вдруг в рай, грозящий опасностями?

- Я иногда думала о том, как будет все выглядеть, если ты вернешься, - сказала она, помолчав, - представляла себе это совершенно иначе.

Я поостерегся спрашивать, что именно она себе представляла. В любви вообще слишком много спрашивают, а когда начинают к тому же докапываться до сути ответов - она быстро проходит.

- Всегда бывает иначе, - сказал я. - И слава богу.

Она улыбнулась.

- Нет, Иосиф, ты ошибаешься, нам только кажется так. Есть еще в бутылке вино?

Она обошла кровать походкой танцовщицы, поставила бокал на пол рядом с собой и потянулась. Покрытая загаром неведомого солнца, она была беззаботна в своей наготе, как женщина, которая знает, что желанна, и не раз слышала об этом.

- Когда я должен уйти? - спросил я.

- Завтра прислуги не будет.

- Значит, послезавтра?

Елена кивнула.

- Сегодня суббота. Я отпустила ее на два дня. Она придет в понедельник к обеду. У нее есть любовник. Полицейский с женой и двумя детьми. - Она взглянула на меня, полузакрыв глаза. - Когда я отпустила ее, она была счастлива.

С улицы донесся мерный топот ног и песня.

- Что это?

- Солдаты или гитлеровская молодежь. В Германии теперь всегда кто-нибудь марширует.

Я встал и взглянул сквозь просвет в занавеске. Шел отряд гитлеровской молодежи.

- Самое интересное, что ты совсем не похожа на своих родных.

- Виновата, наверно, француженка-бабушка, - заметила Елена. - В роду у нас была такая. А теперь скрывают, словно она еврейка.

Она зевнула и еще раз потянулась и стала вдруг совершенно спокойной, словно мы уже несколько недель жили вместе и нам не грозила никакая опасность.

Мы оба избегали пока говорить на эту тему. Елена ни разу не спросила меня о жизни в изгнании. Я не знал, что она видела меня насквозь и уже тогда приняла бесповоротное решение.

- Ты хочешь спать? - спросила она.

Был час ночи. Я лег.

- Нельзя ли оставить свет? - спросил я. - Тогда я сплю спокойнее. Я еще не привык к немецкой ночи.

Она бросила на меня быстрый взгляд.

- Если хочешь, засвети все лампы, милый...

Мы улеглись рядом. Я едва мог припомнить, что когда-то мы каждую ночь спали вместе. Теперь она опять была рядом, но совсем другая - чужая и странно близкая. Я постепенно снова узнавал ее дыхание, запах волос и - более всего - запах кожи.

Я долго не спал, держа ее в своих объятиях, смотрел на горящую лампу и полуосвещенную комнату, узнавал и не узнавал ее, и забыл, наконец, обо всех тревогах.

- У тебя много было женщин во Франции? - прошептала она, не открывая глаз.

- Не больше, чем это было необходимо, - ответил я. - И никогда не было такой, как ты.

Она вздохнула и сделала движение, желая повернуться набок, но сон осилил ее, и она снова откинулась назад. Сок медленно овладевал и мною. Сновидений не было, только тишина и дыхание Елены наполняли меня. Проснулся я уже под утро. Ничто больше не разделяло нас, и тогда, наконец, мы слились воедино, и опять окунулись в сон, будто в какое-то облако, в котором уже не было мрака, а только светлое мерцание.

Утром я позвонил в отель в Мюнстере, где оставил свой чемодан, и объяснил, что задержался в Оснабрюке и вернусь к вечеру. Номер я просил оставить за собой. Это была необходимая предосторожность: мне совсем не хотелось, чтобы в результате недоразумения в дело ввязалась полиция. Равнодушный голос ответил мне, что все будет сделано. Я еще спросил, не было ли на мое имя писем. Нет, писем не было.

Я положил трубку. Елена стояла рядом и слушала.

- Писем? - спросила она. - От кого они могут быть?

- Ни от кого. Я сказал так, чтобы выглядеть внушительнее. Любопытно, что людей, которые ожидают получения корреспонденции, почему-то не считают мошенниками. По крайней мере - вначале.

- А ты себя причисляешь к этому разряду?

- К сожалению - да. Против своей воли. Правда, не без удовольствия.

Она засмеялась.

- Ты хочешь сегодня вечером ехать в Мюнстер?

- Я не могу больше оставаться здесь. Завтра вернется твоя прислуга. Бродить по городу - рискованно, хотя у меня теперь усы, но все равно могут узнать.

- А ты не можешь остановиться у Мартенса?

- Он сказал, что можно спать у него в приемной. А днем? Нет, мне лучше скорее возвратиться в Мюнстер, Элен. Там я могу не бояться, что меня узнают на улице. Через час я уже буду там.

- Долго ли ты пробудешь в Мюнстере?

- Выясню, когда вернусь туда. С течением времени у человека развивается шестое чувство, сигнализирующее об опасности.

- Ты чувствуешь ее здесь?

- Да. С сегодняшнего утра. Вчера не чувствовал.

Она посмотрела на меня, сдвинув брови.

- Тебе, конечно, нельзя выходить, - сказала она.

- По крайней мере - до наступления темноты. А потом - надо добраться до вокзала.

Елена не ответила.

- Все будет хорошо, - сказал я. - Не думай об этом. Я научился жить от одного часа до другого, не забывая думать и о грядущем дне.

- В самом деле? - сказала Елена. - Очень удобно.

В голосе у нее опять появилось легкое раздражение, как вчера вечером.

- Не только удобно - необходимо, - возразил я. - И все-таки я то и дело что-нибудь забываю. Бритвенный прибор оставил в Мюнстере, например. К вечеру буду выглядеть, как бродяга, чего эмигрантам следует избегать.

- Бритвенный прибор есть в ванной, - сказала Елена. - Тот самый, что ты оставил здесь пять лет тому назад. Там же белье. А твои старые костюмы висят в шкафу слева.

Все это она высказала так, словно я пять лет тому назад уехал с другой, а теперь вернулся только затем, чтобы забрать вещи и опять исчезнуть. Я не стал возражать и уточнять. Это ни к чему бы не привело. Она только удивленно посмотрела бы на меня и сказала, что она вовсе не это имела в виду, но что если я так думаю, то... Странно, каких только путей мы не выбираем, чтобы скрыть свои истинные чувства.

Я отправился в ванную. Меня не тревожили никакие сантименты. Еще три года назад я решил не считать свое изгнание несчастьем, а смотреть на него как на разновидность холодной войны, которая почему-то оказалась необходимой для моего развития. Такое настроение спасало от ненужных терзаний.

Весь день прошел в какой-то неразберихе чувств. Предстоящий отъезд обдавал холодом нас обоих. Для Елены это было новым испытанием. Меня спасала привычка, я уже был готов к разлуке, едва только оставил Францию. Она же, еще не успев пережить мой приезд, уже стояла перед расставанием. У нее было слишком мало времени, чтобы справиться с уязвленной женской гордостью.

Кроме того, возникла странная реакция на минувший вечер. Волна чувств откатилась назад, погибшие обломки выступили наружу и показались вдруг больше, чем были на самом деле.

Мы были осторожны, похоже, чуждались друг друга. Я с удовольствием провел бы часок в одиночестве, чтобы опомниться, но как только я думал о том, что это не просто час, а двенадцатая часть того времени, что мне еще осталось провести с Еленой, - у меня опускались руки.

Раньше, в спокойные годы, я иногда спрашивал себя, что я стал бы делать, если бы вдруг узнал, что мне осталось жить только месяц. И никогда не мог ответить на этот вопрос. Каждая вещь раздваивалась и обращалась в свою противоположность. То мне казалось, что я непременно должен что-то предпринять, то вдруг оказывалось, что именно этого я ни в коем случае делать не должен. Так было и сейчас.

С Еленой, кажется, происходило то же самое. Это было сплошное мучение; каждый жест причинял боль, словно вокруг не осталось ничего, кроме острых, ранящих углов. Наступали сумерки, и страх потери опять стал настолько сильным, что мы будто вновь увидели друг друга.

В семь часов раздался звонок у входной двери. Я насторожился. Для меня звонок мог означать только полицию.

- Кто это? - прошептал я.

- Сиди тихо, - ответила Елена. - Может быть, кто-нибудь из знакомых. Если я не отвечу, он уйдет.

Звонок, однако, раздался снова. Затем кто-то энергично постучал в дверь.

- Иди в спальню, - шепотом" приказала Елена.

- Кто это?

- Я не знаю. Ступай в спальню. Я постараюсь от него отделаться. Так будет лучше. Иначе обратят внимание соседи.

Я встал и бросил быстрый взгляд вокруг: не осталось ли в комнате чего-нибудь из моих вещей. Затем я выскользнул в спальню.

Я слышал, как Елена спросила:

- Кто там?

Ей ответил мужской голос.

- Это ты? - сказала она. - Что-нибудь случилось?