read_book
Более 7000 книг и свыше 500 авторов. Русская и зарубежная фантастика, фэнтези, детективы, триллеры, драма, историческая и  приключенческая литература, философия и психология, сказки, любовные романы!!!
главная | новости библиотеки | карта библиотеки | реклама в библиотеке | контакты | добавить книгу | ссылки

Литература
РАЗДЕЛЫ БИБЛИОТЕКИ
Детектив
Детская литература
Драма
Женский роман
Зарубежная фантастика
История
Классика
Приключения
Проза
Русская фантастика
Триллеры
Философия

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ КНИГ

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ АВТОРОВ

ПАРТНЕРЫ



ПОИСК
Поиск по фамилии автора:


Ðåéòèíã@Mail.ru liveinternet.ru: ïîêàçàíî ÷èñëî ïðîñìîòðîâ è ïîñåòèòåëåé çà 24 ÷àñà ßíäåêñ öèòèðîâàíèÿ
По всем вопросам писать на allbooks2004(собака)gmail.com



- Немного кака зазатык и соло соло? Я был за диалог. Хватит молчания и разобщенности.
- Соло, соло, - подхватил я. - И даже громапуй соло.
Лидия обернулась ко мне, дрожа от гнева:
- Прекратите, Мишель.
Но вся ярость, бессилие и отчаяние, слитые воедино и сдобренные алкоголем, ударили мне в голову. Я знал, что скоро рак сотрут с лица земли и мы вырвем один за другим все гнилые клыки, вонзившиеся в наше тело, но теперь я был побежден, и мой голос шамкал, заглатывая пыль.
- Работая баба, Работая боно! - орал я. - Нырни в котел с дерьмом, потом скажешь, тепло ли там! Яволь Гитлер гулаг Медор! Простите, но это все, на что я сейчас гожусь!
Товарски, казалось, всем этим очень заинтересован. Может, мои слова дошли до него, не знаю уж, благодаря какой язвительной случайности. Случай иногда до крайности непристоен.
- Мило тото мюлю дидья? Мюлю дидья? Дидья тьятья бю лю?
Я закрыл глаза. Дидъя тьятья бю лю. Он пытался сказать: "Лидия, я тебя люблю". Никакого сомнения. Нет сомнения в чудовищности преступления. Подлинный "Страдивари" и сволочь Паганини, измывающийся над инструментом. Я услышал иронию в голосе Лидии:
- Теперь вам лучше, не так ли, Мишель? Вы чувствуете себя немного... меньше? Меня мутило.
- Дидья тьяля бябю...
Дидъя тъяля бябю. Воля мучительно искала нужного "Лидия, я тебя люблю" и не могла попасть в точку.
Ален Товарски замолчал. Я поднял глаза. На софе возле него лежали тома Жюль Верна, красный переплет серии "Необыкновенных путешествий". А у него был взгляд слепого. Старуха, должно быть, садилась рядом с сыном, чтобы читать ему вслух. Он не мог понять то, что она ему читала: до него слова тоже доходили искореженными. Ничего. Она все равно читала ему вслух "Необыкновенные путешествия".
- Тино Росси, - сказал я. - Камю под мандолину, Достоевский под гитару и Данте под барабанную дробь.
Я развернулся и вышел с неописуемым достоинством. В зале
еще оставались какие-то гости, они были слишком стары и не могли уйти самостоятельно. Я причалил к столу, к остаткам недавнего пиршества.
- Нечем укрепить дух спартанца, - пожаловался я официанту.
- Да, все выпили. Я тут спрятал бутылочку шнапса, хотите?
Он налил мне в стакан, но я взял всю бутылку. В конце концов, было всего три часа ночи.
- Нужно разорить закрома, - предложил я.
- Здесь так не принято, месье.
- Нужно разорить закрома несчастья. Да здравствует Китай. Когда вас всего восемьсот миллионов, вы в меньшинстве. Просто нужно научиться воспроизводить себя.
Я налил официанту:
- Давайте. Из братских чувств. Конец эксплуатации, классовой борьбе, диктатуре пролетариата. Слишком большое удовольствие для этих, наверху. Железный каблук, гладиаторские бои, и того, кто остался в живых, тоже обдурят, погоди. Ваше здоровье.
Он был еще молодой, с веселым лицом, зеленый совсем. Ему, очевидно, не было и двадцати, он еще мог ждать.
- Заметьте, вы, может, пройдете мимо и вас это не коснется. Жертвы не выбираются, все зависит от случая. Мне приходилось даже
встречать счастливых цыган. Есть и грузины, которые живут до ста двадцати лет, они едят йогурт. Йогурт, старина, все, что надо. Мы не едим йогуртов в достаточном количестве, от этого все несчастья.
Он забавлялся. Ему казалось, что я пьян. Молодость, что они понимают.
Я отправился в гардероб и забрал свой плащ и шляпу. Кажется, всё. Ах да, моя дорожная сумка. Но я еще мог ее найти. Я как-то сразу почувствовал себя лучше. Я терпеливо ждал Лидию в коридоре. В конце концов, он ведь ее муж. Им было что сказать друг другу. Шутка. Я порылся в карманах, ища сигареты; я забыл, что бросил курить еще два года назад. Янник настаивала, она говорила, что от этого бывает рак. Когда обе женщины вышли ко мне в коридор, я все еще чему-то смеялся. Усталость мне очень помогала, вытягивая из меня последние силы; во всем теле, в крови я вдруг почувствовал прилив доверия ко всему, уверенности, которая поднималась во мне, как тихая песня. Я вовсе не так наивен, я понимал, что это всего лишь второе дыхание, подачка, чтобы поощрить меня. Да, я буду продолжать. Каждый из нас знает, что он рожден для того, чтобы быть побежденным, но мы знаем также, что никому и никогда еще не удавалось и не удастся сломить нас. Кто-нибудь другой, неважно кто, где и в каком заоблачном будущем, разобьет наши цепи, и мы, мы сами, своими руками, начертим линию нашего завтра.
Лидия шла вся в слезах. Соня заботливо поддерживала ее под руку.
- Извините ее, Мишель. Лидия... да и вы тоже, пожалуй, не привыкли к такому. Сегодня все хотят быть счастливыми... все, даже евреи! Мы, старики, мы научились...
Лидия высвободила свою руку, как мне показалось, несколько резко. Ей не хватало уважения к старикам.
- Это правда, Соня. Вы научились. Вы так с этим свыклись, страдание для вас теперь вторая натура. Оно заменяет вам смысл жизни. Я забрала у вас сына, и десять лет он был со мной счастлив. Кощунство! Теперь несчастье вернулось к вам. Все встало на свои места. Вы знаете, зачем вы живете: чтобы доказывать свою решительность. Замечательно. Теперь несчастье вернуло себе отнятые права. Нашу семью истребили не напрасно.
- Не слушайте ее, Мишель. Ей неизвестно... то, что ведомо нам, старикам. Все сегодня требуют счастья. Это у них пройдет.
- Страдайте, доверьтесь моему слову, не ждите завтрашнего дня, начинайте собирать слезы прямо сейчас... Вы знаете, что она читает ему вслух Жюль Верна, эта...
- Лидия, - прервал я ее, так как ожидал худшего.
Соня светилась.
- Ему очень нравился Жюль Верн, когда он был маленьким. Да это и неважно, что читать. Он плохо понимает слова. Но он слышит мой голос.
- Вам выпала большая удача, Соня. Я украла у вас сына, но жизнь вам его вернула. Благодаря дорожной аварии. Есть в мире справедливость. Я потеряла мою маленькую дочку, зато вы вновь обрели своего сына...
- Ну, хватит, - вмешался я. - Мы во Франции все-таки, не где-нибудь...
- Лидия не злая. Она просто не Привыкла к несчастью.
- Да, я плохая еврейка. Знаете, Соня, если когда-нибудь ваша нога ступит на землю Израиля, вас либо поместят в музей, либо выгонят вон.
- Ей не понять, Мишель. Она бунтовщица.
- Слышите? Бунтовщица, Худшее из оскорблений. Нет, в самом деле, это бесподобно. Принятие, подчинение, покорность. Кто это сказал, что евреи не были христианами? Идемте отсюда. Если когда-нибудь, слышите, Соня, я буду счастлива, обещаю, я пешком отправлюсь в Лурд16,
чтобы
обрести спасение... Старая дама долго держала меня за руки:
- До свидания, Мишенька, до свидания... Позаботьтесь о ней как следует...
Она твердо взяла меня под локоть и не отпустила, пока я не оказался за дверью.

Глава VIII
Сидя в машине, безразличная ко всему, закрыв глаза, положив голову на подставку, специально для того предназначенную, она ждала, молча, в то время как вокруг нас суетилась невидимая команда помощников, тех, что с таким вниманием следят за чемпионами мира, слушают стук их сердца, направляют шаги, внимают их просьбам, протирают лобовое стекло, заправляют полный бак и желают доброго пути.
- Я, конечно, вела себя гнусно, но сейчас мне лучше. Где это, Каракас? Знаете, мне даже предлагали одну должность в Организации помощи беженцам, в Бангкоке. Это слишком для меня, я знаю. В какой момент мы превращаемся из просто несчастной женщины в злобную стерву?
- Спросите об этом у нашего общего директора музыкальных театров, Лидия.
- Я ничего не понимаю в любви.
- Это оттого, что сама любовь все понимает, на все имеет ответ, все решает, и нам остается только позволить ей делать свое дело. Достаточно взять абонемент, проездной на все виды транспорта.
- Я любила его, по-настоящему, десять лет. А когда я перестала его любить, я постаралась полюбить его еще больше. Вот и попробуйте понять.
- Чувство вины. Нам стыдно. Мы не хотим этого признавать. Мы сопротивляемся. Чем меньше мы любим, тем сильнее наше противодействие. Иногда до того напрягаешься, что это вызывает одышку. К тому же что им нравится, этим, наверху, так это вовсе не наши победы или поражения, нет, они в восторге от красоты бесполезности наших усилий. Вы уже пробовали королевское маточное пчелиное молочко? Говорят, придает сил.
- Я не понимаю, как любовь может кончиться...
- Да, пожалуй, это дискредитирует само учреждение.
- Иногда все уже кончено, а ты этого не замечаешь, по привычке... - Она осеклась и испуганно посмотрела на меня. - Который час?
- У нас уйма времени.
- Когда Ален вышел из больницы, я сделала попытку. Мы по-прежнему жили вместе. Он теперь страдал частичной потерей речи: жаргонная афазия, совершенно невозможно общаться...
- Это как раз должно было все несколько упрощать, разве нет?
- Знаете, Мишель, в вас говорит уже не цинизм, а... смерть.
- Стараюсь как могу.
- Так вот. Он стал слишком говорлив, потому что у страдающих этим видом афазии умственное сдерживание речи нарушено, и они беспрестанно лопочут что-то на своем языке... Нельзя же бросить человека в несчастье только потому, что вы перестали его любить... Но нужно ли оставаться рядом с ним именно потому, что вы перестали любить?
- Пора кончать с психологией, Лидия. Она уже примелькалась на афишах нашей жизни. Нужно сменить программу. Я поговорю с дирекцией.
- Порой я спрашивала себя, не придумала ли я удобного оправдания, утешаясь тем, что перестала его любить еще до того, как случилась авария... Вот что страшно. Разлюбить человека и бросить его только потому, что он... так изменился... Очень красиво, да?
- Просто конкурс красоты, вне всяких сомнений.
- Он изменился. Он стал кем-то другим.
- Скандал! Верните деньги!
- И еще. У меня было извинение: пусть неумышленно, но он повинен в смерти моей девочки. А если это тоже, эта ответственность, которую я приклеила ему на лоб, - не было ли это еще одним оправданием, чтобы уйти от него?
- Психология щедра на всякого рода вероятности. Набор вариантов неисчерпаем. К тому же позволяется плутовать. В этой
игре
можно подкидывать, скрывать, заменять фишки. Допускаются любые приемы, только вот ставим мы всегда против себя. Так как если есть неограниченное количество фишек и такое же число комбинаций, то в выигрыше всегда только один игрок - ваше чувство вины. И все же, кто бы мы были без психологии - звери? Должно быть, весело им живется, нашим братьям меньшим. Есть один поэт, Фрэнсис Джеймс, он оставил нам одно очень красивое стихотворение. Называется: "В рай вместе с ослами".
В ее глазах промелькнула дружеская усмешка.
- Вы в конце концов добьетесь чего хотите, Мишель. Вы как тот гуттаперчевый акробат из "Клапси", о котором вы мне рассказывали: так ловко скручиваете себя и так неистово, что скоро свернетесь в кулак и сможете поместиться в шляпную коробку.
- Эй, нужно же что-то делать со своей чертовой жизнью.
- К чему все эти крики, Мишель?
- Крик всегда был вершиной человеческих достижений. Все люди лепечут что-то себе под нос, каждый на своем жаргоне, и человечество до сих пор не нашло языка более или менее связного и понятного для всех. Но оно, по крайней мере, кричит с одного конца света на другой, и они-то, эти крики, вполне понятны. Я не говорю, что над нами сжалятся, Лидия. Я не говорю, что придет конец жестокости и послабление нашим мукам. Я не знаю, придет ли когда-нибудь Спартак, а вместе с ним и конец рабству, но я знаю, что уже сейчас среди нас есть великие разрушители цепей. Флеминг победил инфекцию, Сальк - полиомиелит, обуздали туберкулез, и, я уверен, рак доживает свои последние дни. Мы умираем от слабости, но именно она дает нам немыслимые надежды. Слабость всегда жила воображением. Сила никогда ничего
не выдумывала, она считает себя самодостаточной. Гениальность всегда исходит от слабости. Представляете, что было с тьмой, когда человек впервые ткнул ей в рожу горящим факелом? И что же она сделала, тьма? Сбежала, поджав хвост, жаловаться папочке. Нет, это не варварская песнь. Так шепчет слабость, и я почему-то ей верю. В этот самый миг где-нибудь в лаборатории один из нас, слабых, борется сейчас и принесет нам всем победу. Именно в этих экспериментальных лабораториях человечество чертит линию судьбы своей собственной рукой. Там, и только там, обретает кровь и плоть Декларация прав человека. Нас разбили, меня и вас. Мы побеждены, вне всяких сомнений. Но без поражений не бывает настоящих побед. Да, я пьян. Я растеряй. Оглушен. Я бью мимо, мои руки - ветряные мельницы. Конечно. Вполне возможно, мое жалкое доверие - всего лишь эйфория несчастного дурака. Пусть так. Но мы слишком слабы, чтобы позволить себе роскошь быть побежденными.
Она вела очень медленно, как будто боялась куда-то наконец приехать.
- Во всем этом есть что-то непреходящее, Лидия. Нужно видеть во всем и смешную сторону, иначе нельзя. Раньше это называли честью, человеческим достоинством. Отчего вы не... помогли ему?
- Да, и всю оставшуюся жизнь терзалась бы сомнением, не помогла ли я умереть своему мужу, чтобы покончить со страданием, которое я сама не могла больше выносить? Вы, помнится, говорили о братстве... Я попыталась. Но посвящать себя человеку, потому что разлюбил его, несправедливо обрекать себя по каким-то этическим соображениям, все эти метания, что они значили теперь! Претензия на гуманизм, в котором не было больше ничего человечного, противоестественный поступок, и Ален ни за что не согласился бы на это, будь он... в здравом уме. Сначала он не знал, что никто его не понимает. Он подозревал какой-то заговор, настоящая мания преследования... Еще
в больнице мне довелось наблюдать двух страдающих афазией, которые чуть было не подрались из-за того, что каждый думал, что другой смеется над ним... Такой красивый, такой галантный, он брал меня за руку и неясно говорил: мими малыш, мапуз ко ко ко, и так - целыми часами. Мысль-то цела и невредима, но заперта под семью замками. В придачу и зрение повреждено на восемьдесят процентов. Я видела в нем теперь только виновника аварии... Чем больше я на него сердилась, тем сильнее пыталась любить. Но во имя чего? Во имя чего, Мишель? Во имя какой-то там идеи справедливости, полагаю... или несправедливости. Солидарности всех живущих на земле. Отказ подчиняться варварству. Это был вопрос... культуры, цивилизованности, что ли. Но я вынуждена была признать, что дело здесь уже не в Алене. Я посвящала себя не человеку, а некой идее о человеке, а в этом уже не было ничего человечного. Ура нашему знамени! Ура чести! Но это уже нельзя назвать жизнью. И потом, не забывайте о Соне. Ее вера в несчастье полностью оправдала себя, и она оказалась на высоте положения, наша замечательная Соня. Она уже тридцать пять лет жила на одном своем характере: куда мне было с ней равняться. Все свои возвращались к ней потом... Муж, братья и вот теперь - сын. Истребление всей семьи не казалось ей чудовищным: это был своего рода закон. Не знаю, была ли эта заповедь выточена в камне, весьма возможно: она ведь каменная. Долина слез. Мы пришли в этот мир, чтобы страдать. Да исполнится воля Господня! Каменная; мало того, без нее, как оказалось, нельзя обойтись, она служит прекрасным оправданием: невозможно
быть счастливым, не стоит и пытаться, таков мировой порядок. Думайте что угодно об "Орестее" и греческой трагедии в целом, но для меня значимым является прежде всего то, что они играли под открытым небом, чтобы кто-то там, наверху, надорвался от смеха. Я хочу сказать, что в гуманности есть место безумию, и оно уже не принадлежит человеку... Вот. Вы меня выслушали. Очень мило с вашей стороны. Надеюсь, я немного помогла вам... забыть...
- Ну конечно; признаем мы это или нет, но мы всегда рассчитываем, что кто-то придет на помощь...
- Наживка...
- Может, и так; но, в конце концов, мы ведь с вами сейчас здесь, вы и я.
- Расскажите мне о ней.
- Что ж... Как-то она мне сказала: "До сих пор, но не дальше". Она не просто отказывалась страдать: это был вкус к полноте жизни. У нее этот вкус был слишком развит, чтобы согласиться вылизывать объедки с тарелок. Тогда я трусливо ответил: "Раз так, уйдем вместе". У меня был повод рассердиться не на шутку, "Не может быть и речи. Ты говоришь так, как будто один ты имеешь право любить. Мне ненавистна сама мысль о том, что я умру, унеся с собой и смысл моей жизни. Не знаю, что это может значить: быть „очень женственной" или „очень мужественным", если не быть прежде всего тем, кого любишь, жить им. Так что обещай... обещай мне, что не будешь оправдывать все своей печалью, прятаться за ней. Мрачное пристанище среди руин,
поросших терновником. Нет! Я не хочу, чтобы смерть прибрала к рукам больше того, что может унести. Ты не станешь запираться в темнице воспоминаний. Я не хочу помогать камням. Мы с тобой были счастливы: теперь мы в долгу у счастья". Что мне еще сказать, разве вот что: я все ей отдал, и все это мне и осталось. Любовь - единственное богатство, которое преумножается, когда его расточаешь. Чем больше отдаешь, тем больше остается тебе. Я жил этой женщиной, и я не понимаю, как можно жить иначе. Хотите воспоминаний? Вот одно, пожалуйста. Она лежала. Она уже очень страдала тогда. Я склонился над ней... Сильная рука, мужское присутствие, поддержка, в духе "я с тобой...". Повеситься молено. Она прикоснулась к моей щеке кончиками пальцев. "Ты так меня любил, что это почти мое создание. Как будто я сделала что-то стоящее в жизни. Напрасно они стараются, те, кто исчисляется миллионами: только двое могут рассчитывать на удачу. Можно считать до бесконечности, но только по два". Что-нибудь еще? У нее были очень светлые волосы... на устах улыбка радости, которую невозможно спугнуть... Она не похожа на вас, вы совсем другая; к тому же дело уже не в вас и не во мне, но в том, что нас объединяет... из-за ее отсутствия... Есть одно известное высказывание, оно многим нравится, потому что представляется мудрым: "Нужно отдать огню его долю, чтобы спасти остальное". Так вот, нет. Почему? Очень просто: огонь никогда не наедается, его доля не гаснет, она горит вечно. Видели вы на улицах стариков, которые идут еле-еле, поддерживая друг друга? Это она и есть, его доля. Чем меньше остается от каждого отдельно, тем больше - от них вместе...
Она подождала немного, слушая ночь, потом спросила:
- Господи, но что же вы собираетесь делать со всем этим?
Я опустил глаза, чтобы сдержаться. Я буду жить до глубокой старости, чтобы хранить память о тебе. У меня будет родина, будет земля, источник, сад и дом: отблеск женщины. Покачивание бедер, развевающиеся локоны, морщинки - штрихи нашего совместного творчества; я буду звать, откуда я. У меня всегда будет родина в лице женщины, и если мое придется оказаться в одиночестве, то только как часовому на посту в ожидании смены караула. Все, что я потерял, возвращается ко мне смыслом жизни. Нетронутое, невредимое, нетленное... Отблеск женщины. Я прекрасно видел, что ты
все
еще сопротивлялась, ты пыталась слушать меня: так слушают, чтобы признать закомый голос, родное дыхание; и в
какой-то момент, специально чтобы отдалить меня, с той насмешкой, что всегда придает нам сил, ты в бессильной ярости включила кассету, и мой голос заглушили потоки музыки, уже мертвые, записанные. Помню еще какие-то улицы; ты плакала от досады, сердясь сама на себя за то, что отступала перед верой этого одержимого у твоих ног; потом: мы у тебя, и ты, упав в мои объятья, у меня на груди нашла наконец то место, не тронутое несчастьем, где ничто нам не страшно; а я, на ком: лежал этот тяжкий груз ответственности, я понял, что мы спасены. "Не ищи легких путей, Мишель, не отказывайся от любви, используя меня как оправдание: смерть - прожорливая тварь, я не хочу ее прикармливать. Я ухожу, но я хочу остаться женщиной". И когда ты, Лидия, шепнула мне, без тени упрека: "Никогда ведь не будет никого другого, только она", я понял, что твое сердце уже полно нежности к той, которую я тебе доверил. Мы возвращались; конец скитаниям, покой тихой гавани. Это был конец травли, как будто мы достигли того пристанища, земли обетованной, где было все, что у нас украли. Даже если речь не шла уже ни о тебе, ни обо мне, но о борьбе за честь, если мы превратились в одно воспоминание, все же за этим стояла победа человека. Не знаю, то ли это шепот моего дыхания, то ли голос старого рассказчика у меня в груди... Пусть вокруг темно, но небезнадежно: свет будет еще прекраснее в этой мрачной шкатулке.
- Когда Янник объявила мне день и час, мы были на озере Эйр, в местечке Иманс, - не думал, что вспомню эти названия, память часто загромождается всякого рода мелкими подробностями. Она заговорила о тебе так весело и с такой дружеской теплотой, что впервые за эти последние месяцы перед нами как будто забрезжила надежда. "Моя неизвестная сестра, я хочу, чтобы ты рассказал ей, как сильно она мне нужна. Я хотела бы повстречаться с ней, улыбнуться, обнять. Одна беда: мы слишком... зависим от биологии, а наша жизнь, она как флакон с этикеткой: „Перед употреблением взболтать". Есть молчаливая слабость, без упрека, но под этим всегда понималось: борьба. Может быть, я ужасная эгоистка, но почему ты не хочешь, чтобы я продолжала жить и быть счастливой, когда меня уже не будет здесь? Я прошу тебя не превращать память обо мне в ревностно охраняемую кубышку своих воспоминаний. Я хочу, чтобы ты расточал меня, чтобы подарил меня другой. Только так я буду спасена, только так останусь женщиной. Когда я буду засыпать, то постараюсь увидеть ее, представить, какая я буду теперь, сколько мне будет лет, как я буду одеваться и какого цвета на этот раз будут мои глаза..."
Она зажгла свет. Усталое лицо, мягкие морщинки - эти следы того, что мы прожили вместе, находясь далеко друг от друга, дарили нам двадцать лет общей жизни. Взгляд, изгиб плеч, беспорядок седых завитков, легко уязвимая наивность в линии губ - все это слилось в одно смятение, тревогу, дрожь...
- Вы из тех французов, которых уже давно нет: строителей соборов... Я понятия не имею о "завтра", Мишель. У меня нет такой привычки к роскоши. Я вся из маленьких "сегодня". Это старая добрая битва, знаю: мужчина, женщина, супружеский союз, во имя и против всего, но у меня нет никакого желания покрыться пылью истории. Я хотела увидеть наши лица, темнота, сами знаете, слишком обманчива. Вы лежали там, рядом со мной, среди изломанных мечей и пробитых щитов, а... я? Зачем я на этом поле брани?
- У меня еще годы жизни впереди, я могу подарить их вам.
- Не надо, я не хочу вашей жизни. Ни за что на свете. Мне и своей достаточно. Вам удалось нечто замечательное: вы взяли у Бога что могли и отдали все это любви. Это слишком возвышенно для меня. Слишком, для женщины, которая работает. Посмотрите на меня хорошенько, старина. На мне ведь живого места не осталось. Я не пойду в крестовый поход, чтобы освобождать могилу супружеского союза. Раньше по крайней мере мужчины одни отправлялись в Святую землю. Я хочу быть счастливой сама по себе. Я не желаю бороться за счастье всего рода человеческого. Вообразите, я даже не умею летать. У меня нет крыльев. Я представляю из себя такую малость и прошу еще меньше. Немного нежности, мягкости, ласки, которую подхватит ведер и унесет с собой - почему нет, отчего и ветер тоже не может быть счастлив?
- Это ваш способ сказать мне, что вы очень требовательны...
- О да. Очень.
- Мы не станем сразу сворачивать горы. Не волнуйтесь, горы сами придут к нам. Если вы полагаете, что во мне проснулся сейчас рыцарский дух, то это ошибка. Я не говорю: "Я вас люблю". Я говорю: "Давайте попробуем". Совершенно незачем расшаркиваться с несчастьем. Я в этом уверен.
Она накинула пеньюар, закурила сигарету и стала ходить из угла в угол, нервно жестикулируя и этой резкостью выдавая ту обезоруживающую готовность ринуться в бой, которая присуща только им, безропотным.
- Прежде всего, речь идет о том, чтобы спасти женщину, так? Она вам сказала: "Сделай из меня Другую"? Но я не хочу помогать вам мусолить одни и те же воспоминания. Увольте. Я разучилась. Может, я больше не способна на это высшее прозрение, необходимое для того, чтобы продолжать борьбу, прозрение, которое называется ослепление. Не помню, кто сказал, что в жизни всякое достижение - лишь неудавшийся провал...
- Ларошфуко?
- Нет, не Ларошфуко.
- Оскар Уайльд?
- Нет, не он.
- Тогда лорд Байрон.
- Нет, и не Байрон.
- Послушайте, Лидия, я предложил вам самое лучшее. Ларошфуко, Уайльд, Байрон. Вершины. Со мной вы всегда на вершинах. Смейтесь, смейтесь, от этого становится светлее. И не говорите: "Я вас плохо знаю". Или, того лучше: "Я боюсь ошибиться". Вы же не станете просить меня не терять головы, когда у нас вдвое больше шансов против непонимания? Закройте глаза и смотрите на меня. Не всякая истина - дом родной. Часто случается, что там нет отопления и просто умираешь от холода. Небытие меня не интересует, и именно потому, что оно существует.
- Вы романтик?
- В том, что касается всякой дряни, да. Вовсе не обязательно отрицать реальность: достаточно просто не идти у нее на поводу. Если бы мы были менее счастливы, то есть не настолько, чтобы забыть о враге, мы бы вовремя заметили, что Янник больна, и, может быть, ее удалось бы спасти. Мы забыли, что счастье, как в пасти акулы, всегда окружено двумя рядами зубов. Находясь сначала вне поля видимости и вне подозрений, враг раскрыл себя, только когда насытился по самое горло. Настоящая гадина, порочная и злобно трусливая. Вы, помнится, говорили о сломанных мечах и пробитых щитах: верно, их всё пребывает. Мы еще слишком слабы. Но эта слабость, уязвимость, наша боязнь мимолетности жизни - не что иное, как сила души. Вы не могли не заметить, что слово "душа" незаметно вышло у нас из употребления. Мы предпочитаем не приближаться к столь высоким материям: сразу видишь свою ничтожность. Может быть, мы с вами смешны: два буйка пытаются поддержать друг друга, выталкивая один другого на поверхность; что ж, я согласен с честью носить этот клоунский наряд. Скажу больше: именно с плевков и кремовых тортов начало вырисовываться то, что почти уже можно назвать человеческим лицом... Мне не хотелось бы, чтобы вы хоть на мгновение усомнились в моей абсолютной верности той, которой больше нет: это не может умереть, и теперь ваша очередь...
В ее голосе, взгляде еще теплился дух противоречия. Я прекрасно понимал эти повышенные тона, эту безоружную агрессивность, бьющиеся крылья: она запаниковала, обнаружив, что еще способна верить.
- Не знаю, отдаете ли вы себе отчет в том, с каким безразличием ко мне, если не сказать, с какой жестокостью, вы торопитесь полюбить еще раз, причем другую, и что, глядя, как вы кинулись пересекать вплавь океан, хочется броситься в воду и помешать вам утопиться... Зыбкая почва, эти отчаявшиеся люди.
- И что?
- А то! Жаль, что я не играю на гитаре, Мишель, у нас бы получился отличный номер. Соня знакома с директором музыкальных театров,
она наверняка смогла бы устроить нам прослушивание.
- Иронизируете, ваше право. Каждый отбивается как умеет. Но если однажды я перестану любить, это будет означать только то, что у меня больше нет легких. Сейчас вы здесь, сейчас здесь свет женщины, и несчастье перестает быть нормой жизни. Пять часов утра, там все кончено, камня на камне не осталось, то есть теперь нужно строить заново. После того как все было обращено в прах, наступает момент изначальной цельности, нетронутости. Я пою вам сейчас первобытный дикий гимн - это единственный способ выразить то, что было прожито. "Илиаду" называют эпопеей и восхищаются тысячами описанных в ней героических сражений. Гораздо труднее вызвать в памяти супружеские пары, мирно доживающие свой век; а между тем они-то и представляют собой наши самые прекрасные победы. Может быть, вы не поймете" как я любил, и продолжаю любить, другую женщину, и поэтому отвернетесь от меня. Вы скажете: "Хватит нам, женщинам, быть вечно отдающими матерями". Нет! Забудьте про эти скитающиеся и ищущие друг друга половинки. Я говорю вам о паре: в союзе двух сердец уже не разбираешь, кто земля, а кто солнце. Это существо другого порядка, другого пола, из других миров. Вы станете говорить мне о "независимости";
эта
пресловутая
"независимость" сепаратистов, раздельные уборные "М", "Ж", где мы запираемся, чтобы с нежностью отдаться себе, любимому. "Независимый" мужчина, "независимая" женщина, это шум издалека, с вечно одиноких ледяных полюсов, оттуда, где нет ничего, кроме собачьих упряжек, и где нужно благоговейно слушать и молчать: удел обездоленных. Сейчас вы меня покинете, но некоторые мгновения зацепятся в памяти. Эфемерность живет вспышками, и я не прошу счастья в долг. Я посмотрю на часы, встану, оденусь, поблагодарю вас: "Спасибо, что составили мне компанию, время пролетело так быстро, надеюсь, мой голос не слишком потревожил соседей"; вы сможете привести себя
в
порядок, причесаться; мы "обретем свое сознание", как
говорят
ясновидящие, ясновидящие - само слово звучит как кипящее масло в крови. Это так банально, так часто происходит на нашем блошином рынке, мы довольствуемся побрякушками; все у нас легковесно, как
паутинки;
любовь
давно поистрепалась, все затаскано до дыр; мы хотим заглушить эхо, потому что оно повторяется, но чтобы заставить нас самих повторить что-нибудь, сперва потребовалось бы вырвать нам голосовые связки. Вы ничем на нее не похожи, именно этим вы и утверждаете ее постоянство.
- Мишель, Мишель...
Она присела на кровать, рядом со мной. Может, она и слушала меня, но голоса у нас еще не было. Наш голос - пока еще только способ драть горло.
- Боюсь, что жизнь, настоящая, реальная, окажется не на высоте, мой друг. Она слишком быстро выдыхается. К несчастью, есть камни, которые не мечтают об эхе, и таких много.
- Да, один великий поэт прекрасно это выразил, великий поэт, который ничего не написал, не говорил о любви и тем смог выразить, какая огромная пустота без нее зияет в нашей жизни. Мне жаль их. Когда любил женщину всем сердцем, всеми глазами, всеми зорями, лесами, полями, родниками и птицами, понимаешь, что любил ее самую малость и что мир - лишь начало того, что вам еще предстоит. Я не прошу вас принять эту религию вместе со мной; я знаю, что вы хотели только помочь другой женщине, сделать ее смерть менее жестокой. Мы проговорили всю ночь, а я почти ничего вам не сказал, потому что ваши уста говорили мне о ней. Вы так и не узнаете, как сильно она в вас верила и полагалась на вас. Мы часто бывали во Фло: она предпочитала вековые леса морским волнам, столь изменчивым. Она знала, что потеряна для этого мира, но на природе этого не замечаешь. Когда ее спрашивали, кто она по знаку, она отвечала, смеясь: "Светлячок". Она любила прикасаться к черной тверди скал, которые грезят о малейшем трепете, о мимолетности. Мы шли среди деревьев навстречу другой паре, через тысячу лет, через десять тысяч, потому что жизнь сама нуждается в смысле жизни. Она говорила, что я идеализирую женщину и поэтому теряется ее сущность; но для нее так даже лучше: она меньше ощущала свою тленность; лишенная доли своей человечности, она становилась менее смертной. Я прекрасно помню то место, тот путь; там был гладкий темный пруд, освещаемый стрекозами, мерцающим
блеском, порожденным солнцем и тенью. Враг уже хозяйничал на земле; наши дни были сочтены; она возлагала на тебя свои надежды. "Я хотела бы, чтобы она пришла сюда через год, когда вернется этот сизый туман, и в ее руке твоя рука вспомнит о моей. Хорошо бы, конечно, немного милых стихов, но что уж там: для поэтов говорить о любви значит лишиться оригинальности, а это всегда трудно. Любовь, союз, о чем мы говорим, когда человек исследует Марс, высаживается на Луну, нет, в самом деле, это отсталость, Впрочем, разве кто-нибудь уже сказал, что все, что есть женского, - мужчина, все, что есть мужского, - женщина? Ведь нет. Я знаю, что невероятно глупо расставаться с тобой по каким-то, так сказать, техническим причинам, все эти проблемы с органами, вирусами, еще Бог знает с чем, но поверь мне: я вернусь
к тебе другой женщиной. Я много думаю о ней. Даже забавно, как я забочусь о ее красоте. Я не знаю ее, очень может быть, ей недостанет братских чувств, и тогда нам будет сложно, мне и ей. И все-таки я ей уже помогла: ты не сможешь жить без меня, а мое место - вот оно, совсем готово для другой. Я не хочу уйти как воровка; ты должен помочь мне остаться женщиной; нет более безжалостного пути забыть меня, чем отказаться от любви. Скажи ей..." Но к чему все это, Лидия? Ты знаешь, ты понимаешь: мы здесь, вдвоем. Хлеб давно уже изобрели, реке незачем объяснять роднику, откуда она берет начало, а сердце не рассказывает крови, чем оно живет... Давным-давно известно, как образуются безжизненные миры, от какого леденящего душу отсутствия женских губ. Так пусть они чахнут от грусти, потому что земля обратилась в пыль; мне совершенно безразлично, кто из них теперь прах, а кто Бог, потому что ни один, ни другой не могут быть женщиной. Порой я даже отправлялся взглянуть на соборы - Реймский и Шартрский, чтобы увидеть, как сильно можно ошибаться... Смысл жизни имеет вкус поцелуя. Там мое рождение. Я оттуда.
Она наклонилась ко мне, но по ее лицу, которое между тем было так близко сейчас, я не мог понять: оно ли, то, настоящее, наконец, или она просто давала мне напиться. И вдруг, в каком-то стремительном порыве, она обняла меня, прижав к себе, совсем как там, на дне моей памяти.
- Ты вор, Мишель. Разоритель церквей. Тебя в конце концов схватят за осквернение соборов.
Она взяла мою руку и улыбнулась ей:
- А у тебя, оказывается, кулак. Зачем это, а?
- Чтобы мечтать о кулаках. Кулаков еще нет, они ведь выдуманы Гомером. Легенды, рассказываемые старыми цепями новым, чтобы упрочить их.
- И что же, Мишель? Что дальше?
Мои пальцы коснулись ее губ, долго блуждали по ним, чтобы снова научиться благословлять. Моя рука прошлась по ее волосам, забравшим у возраста все, что было в нем самого светлого, по морщинкам - сначала в улыбке, потом на лбу, вертикальная черточка, словно распятая на крыльях бровей, потом вокруг глаз, такие мелкие, так тщательно прорезанные. Жизнь - мастер в таких работах.
- Ну вот, ты здесь, здесь свет женщины. Другие, может быть, в состоянии жить вдали от него, но не я.

Глава IX
Когда, я открыл глаза, бледный день занимался за окнами, проникая сквозь шторы в сопровождении непременного аккомпанемента лязга мусорных бачков. Ночные воды убывали" унося с собой непроницаемость: мебель, вещи, одежда, настенные часы, материализовавшись, теперь со всех сторон глядели иа меня. За нормой удаляющейся ночи я мог разобрать одну руку Лидии и ее кисть, свободную и одинокую. Я наклонился к ней, задержавшись еще на мгновение в этом укрытии. Она, конечно, притворялась спящей, чтобы ничего не усложнять. Может быть, она ждала, чтобы я ушел, потому что целая жизнь - это слишком долго, она, должно быть, начинала бояться грядущего. Я встал, оделся. Горничная должна прийти через час, но я хотел быть там раньше нее. Хотел сесть рядом, подождать немного: в конце концов, мне ничего не известно о смерти; к тому же мы никогда не нуждались в словах, чтобы понять друг друга. А между тем мы договорились, что я больше не увижу ее, после...



Страницы: 1 2 3 4 5 [ 6 ] 7 8
ВХОД
Логин:
Пароль:
регистрация
забыли пароль?

 

ВЫБОР ЧИТАТЕЛЯ

главная | новости библиотеки | карта библиотеки | реклама в библиотеке | контакты | добавить книгу | ссылки

СЛУЧАЙНАЯ КНИГА
Copyright © 2004 - 2024г.
Библиотека "ВсеКниги". При использовании материалов - ссылка обязательна.