Чтение 6–й страницы книги ~Во вратах твоих~

- Он что - спятил?! - крикнула я по-русски. Рассыльный сбег?л уже вниз. - Я работу потеряла!! - заорала я по-русски, не в силах сдержаться.

- Хаг самеах! - крикнул опять рассыльный снизу...

Я подняла корзину, из которой тяжелой, избыточно-сладкой волной ударил в лицо мне запах роз, и зашла в квартиру.

Несколько минут я металась по комнате, терзая ворот свитера и рыдающим голосом выкрикивая достаточно оскорбительные и стародавние обвинения в адрес моего мужа.

Наконец, обмякла и увидела, что до сих пор сжимаю в кулаке копию квитанции; развернула ее и - о, этот проклятый, естественный для ребенка и такой мучительный для сорокалетнего человека процесс узнавания букв другого языка и складывания их в слова - прочла, наконец, адрес - наш, и имя получателя: Шо-ша-на Ро-зен-таль...

Прежде чем я что-то поняла, я успела еще со старательностью тупого ученика прочесть приписку на обороте квитанции - "Роза моего сердца, хоть мы расстались год назад..." Я охнула, выскочила на балкон, в дурацкой надежде, что рассыльный еще не уехал, как будто он мог стоять под балконом и пережидать мою получасовую истерику. Потом вернулась в комнату и аккуратно поставила чужую корзину с цветами повыше, на шкаф.

И в эту минуту я вдруг ощутила - тут принято писать "всем существом", но, точнее сказать "всем телом" - всем телом я ощутила, что меня-то, в сущности, нет... Так, болтается нечто в пространстве этой страны, этого города, этой чужой квартиры с чужим телефоном, в которой как бы продолжают жить реальные люди с реальной фамилией Розенталь...

И вот тогда - впервые за все эти месяцы эмиграции, войны, тягучих ночных сирен, безденежья и крушения идиотских надежд - повторяю, впервые - меня потряс настоящий ужас такой разрывающей силы, что на секунду я физически ощутила, как рука некоего вселенского хирурга вынимает, вытаскивает, высвобождает мою, парализованную бездонным ужасом душу из никчемного обмякшего тела...

Долго звонил телефон. Наконец я сняла трубку.

- Дорогая моя! - с чувством проговорил пьяный теплый баритон Гриши Сапожникова, - дорогая моя, я звоню, чтобы поздравить тебя с нашим великим, нашим радостным праздником Избавления! - по интонациям его одинокого голоса чувствовалось, что Цви бен Нахум уже набрался, как Всевышний ему велел. - И в этот день, дорогая моя, в этот необъятно прекрасный день... - он поднял голос до высот проповеди, - когда Господь опять отпиздил Амалека!.. - в этом месте голос его сорвался, и мы одновременно заплакали в трубки и минуты две поочередно всхлипывали. Наверное, он сидел один в своем бомбоубежище, и ему, как и мне, некого было стыдиться.

- Тебе есть где спать сегодня? - спросила я растроганно. - Приходи к нам спать.

- Спасибо, не беспокойся, - сказал он, судя по звукам, высмаркиваясь. - На сегодня меня берет к себе семья Мары Друк...

И добавил после крошечной паузы: - Ничего... Все наладится... Все наладится, к чертовой матери...

Я вышла на балкон. Внизу, по зеленому косогору бродил бешеный Левин папа в противогазе. Я узнала его по дырчатой авоське в руке. Он поднял противогазью харю и крикнул мне приятным баритоном:

- Из России?

- Леву Рубинчика знаете? - продолжала я, перегнувшись через перила. Он растерялся было, но тут же встрепенулся и крикнул радостно:

- Я его па-апа!!

И в который раз опускающееся куда-то за наш дом солнце залило диковато-розовым светом белый камень домов, и вся гигантская панорама города заскользила, побежала под тенями сквозных бегущих облаков.

Дальше темнел зелеными склонами рамотский лес, торчала башня отеля "Хилтон", левее на горизонте округло лежала Масличная гора с карандашиком монастыря. А дальше - взгляд нащупывал нежно синеющую туманную кромку Иорданских гор...

И я почувствовала минуту, ту самую интимную минуту, когда удобно обратиться...

Я проглотила слюну и заискивающе пробормотала куда-то в сторону Иорданских гор: "Господи..!"

И замолчала. Собственно, мне нечего было Ему сказать. Суетливо объяснять ситуацию, которую Он сам вроде бы прекрасно должен видеть? Как профессиональный литератор, я знала, что подобные вещи недопустимы. Поэтому только вздохнула и повторила: "Господи! Вот такие дела..."

Вдруг вспомнила, как из окна автобуса Тель-Авив - Иерусалим я увидела паровозик, к которому был прицеплен один-единственный вагон, кажущийся с моста игрушечным, и как этот смешной состав бойко мчал по рельсам.

- Господи, - проговорила я, - ты вывел меня из гигантской державы, по которой днем и ночью грохотали огромные поезда. Ты привел меня в свою землю... Неужели Ты позволишь моим детям голодать?

"Ну это, положим, ты врешь, - возразил кто-то внутри меня. - Дети, положим, не голодают..."

- Это я вру, Господи!! - торопливо перебила я себя. - Дети не голодают... а просто... просто... дай заработать!

"О!" - произнес кто-то внутри меня удовлетворенно, и я сама почувствовала, что это "о!" - то, что надо, что это, по крайней мере, честно.

- Дай заработать! - повторила я страстно, и мне уже было плевать, как я выгляжу: прозрачна я стояла пред Ним, как стеклышко - со своей собачьей тоской, дешевыми просьбами и украденным чайником Всемирного еврейского конгресса. - Слышишь, дай заработать! Дай заработать, Господи!! Дай за-ра-бо-о-о-та-а-ать!!!

Я забыла сказать, что из окна моей съемной квартиры видно кладбище на холме Гиват-Шауль.

Холм Гиват-Шауль кажется меловым от памятников - множества белых, крошечных отсюда, кубиков, полукруглыми рядами опоясавших его. А вокруг над поросшими густым хвойным лесом холмами вздымается бело-розовый зубчатый венец Иерусалима. Так уж расстелено пространство здесь, в Иудейских горах, что в ясную погоду - а она довольно часто ясная - видны даже очень далекие холмы. Отсюда - странный оптический эффект, благодаря которому возникает ощущение необъятности этой, в сущности, очень маленькой земли... Одной из самых маленьких земель на свете...

Словом, из моего окна видно кладбище, где когда-нибудь я буду лежать.

Ну что ж, "похоронена в Иерусалиме" - это звучит нарядно.

Это красиво, черт возьми!

Это вполне карнавально.

Иерусалим, 1992