Чтение 6–й страницы книги ~Высокая вода венецианцев~

- Чистую рубашку я найду в доме, - проговорил он со сдержанной яростью, не обременяя фразы вопросительной интонацией.

- Рубашки все в грязном белье, Маратик... - заискивающим тоном ответила мать, - надень спортивную майку.

Он развернулся, несколько секунд с холодным интересом изучал нас троих, стопку листов на журнальном столике. У него было лицо молодого хана Кончака - по складу скорее казахское, чем узбекское, - красивое, но отмеченное лишь одним выражением: всеобъемлющего презрительного высокомерия.

- Ты, мать, что - совсем сбондила со своими сценариями? - наконец спросил он негромко.

- Анжелла, помните, - оживленно встряла Фаня Моисеевна, - когда Маратик был маленьким, он показывал пальчиком на мои глаза и говорил: "газки синьки, зеленьки", что означало "глазки синенькие, зелененькие"...

Маратик с жалостливой гримаской уставился на старуху, все еще держащую палец где-то у переносицы, и, собрав губы трубочкой, проговорил пискляво:

- Фанька! Молци!

Прикрыв глаза, она засмеялась коротким одышливым смешком.

Анжелла ушла искать по комнатам рубашку для Маратика, а мы с Фаней Моисеевной сидели и молчали. Наконец она спросила:

- Вы какого года рождения?

- Какая разница? - раздраженно спросила я. - Понимаю, о чем вы. Да, я родилась в послесталинское время.

- Вот видите, - усмехнулась она, - а я родилась гораздо, гораздо раньше...

- А Торквемада еще раньше, - грубо сказала я.

Она отмахнулась, закуривая:

- Ай, бросьте, при чем здесь Торквемада...

- Послушайте, - спросила я хмуро, - у меня появились тяжкие опасения, что главную роль в фильме наша козочка захочет подарить своему хамёнку.

- Чш-ш-ш! - Фаня Моисеевна приложила к губам палец с перстнем и, скосив глаза на дверь, проговорила тихо и внятно: - Он, конечно, сукин сын... Но, между прочим, студент режиссерского факультета театрального института и очень способный мальчик.

- Хоть гений! Он абсолютно антипатичен. Вся эта довольно банальная история, - я щелкнула по папке, - держится на обаянии главного героя...

Фаня Моисеевна вздохнула и достала из пачки очередную ментоловую сигарету.

- Боюсь, тут мы с вами бессильны...

- Вы ошибаетесь! - проговорила я торжественно, поднимаясь из кресла.

Впоследствии обнаружилось, что Фаня Моисеевна не ошибалась никогда.

- Знаешь, где выделяют место под строительство нашего дома? - сдержанно ликуя, объявила мама. - Пустырь за вендиспансером. Место дивное! На углу квас продают!

- Хорошо, - сказала я устало.

- А что?! - вскинулась она, как будто я ей возражала. - Летом квас на углу - большое удобство!

- Как и вендиспансер, - добавила я.

- Что это за синяк у тебя на шее? - спросила она подозрительно, как в десятом классе.

- Ударилась, - ответила я, как в десятом классе.

Наутро я позвонила Анжелле и - так опытный звукооператор поддерживает на пульте звук на нужной высоте - ровным дружелюбным голосом сообщила ей, что, к сожалению, вследствие многих причин потеряла интерес к будущему фильму и с сегодняшнего дня намерена заняться кое-чем другим.

Она издала птичий клекот, но я повесила трубку и выдернула провод из розетки.

- Не думал, что ты такая торжественная дура, - сказал на это мой знакомый поэт-сценарист. Он был по-утреннему трезв и суров. Мы встретились случайно в гастрономе. - Кому ты сделала хуже? Маленькому сыну, у которого не будет теперь своей комнаты. И ради чего? Ради чистой совести? Не делай вид, что, кроме этого сценария, твою совесть не отягощают еще три тачки дерьма. Что заботит тебя, несчастная? Высокое имя литератора? Положили все на твое высокое имя, как кладешь ты на имена других, - никто никому не интересен в этой сиротской жизни... Что хорошего еще сказать тебе, моя Медея? Могу поведать о многом. О том, например, что ни один уважающий себя человек и не пошел бы смотреть этот шедевр "Узбекфильма". Поэтому на твою гордую позу Литератора и Личности только голуби какнут, и то - из жалости...

- Что же ты предлагаешь? - смущенно спросила я, мелко перебирая ногами в очереди к прилавку в молочном отделе.

- Я предлагаю немедленно пасть в ноги Анжелке, вылизать ее левый сапог, вымыть полы в ее квартире и без перерыва приступать к написанию режиссерского сценария.

- Как?! - удивилась я. - Разве режиссерский сценарий пишет не режиссер?!

Он сморщился, пережидая схватку изжоги.

- Ну ладно, мне - в винно-водочный, - сказал он наконец. - И вообще: не делай такого лица, будто вчера тебе наложили в карман... Это было не вчера.

Разумеется, левый сапог Анжеллы я вылизывать не стала, но, вернувшись из гастронома, вороватым движением, словно невзначай, подключила телефонный аппарат.

Он зазвонил через две минуты.

Это была Фаня Моисеевна. Обволакивая меня хрипловатым баритоном и через два слова на третье бесстыдно присобачивая суффикс "чк" к моему имени, она сообщила, что сценарий одобрен редколлегией и через неделю мы с Анжеллой можем получить аванс в кассе киностудии - двадцать пять процентов гонорара.

- А при чем тут Анжелла? - строптиво спросила я. Оказывается, впечатляющей лекции в гастрономе хватило мне ненадолго. - Сценарий написан мною от начала до конца, и вы это прекрасно знаете сами.

- Да черт возьми! - воскликнула Фаня Моисеевна, сметая интонации приязни, как смахивают крошки со стола. - Кому это интересно? Расскажите это своим родственникам, и пусть они гордятся "нашей девочкой". Будьте же хоть немного умнее! Сценарий пойдет дальше - в Комитет по делам кинематографии, сначала республиканский, потом всесоюзный.

- Ну и что? - упрямо спросила я.

- А то, что Анжелла - первая женщина-режиссер-узбечка! - Слышно было, как она щелкнула зажигалкой, закуривая. - Правда, она татарка... Надеюсь, вы понимаете, чья фамилия должна предварять сценарий?

- Анжеллина? - тупо спросила я.

- Ну не ваша же! - с усталой досадой проговорила старуха.

твердой

хозяйственной

сумкой

производства

Янгиюльской кожгалантерейной фабрики мы с мамой шли получать гонорар в кассе киностудии.

В сумке лежали: старые газеты "Комсомолец Узбекистана", кухонное полотенце и буханка хлеба.

- Сумму заворачиваем в носовой платок, - говорила мама тихо, с конспиративным напором, оглядываясь поминутно как бы на возможных преследователей. Так старательно и серьезно студенты актерского факультета отрабатывают этюд на тему "погоня". - Сумму в платок, потом в полотенце, кладем на дно, сверху придавливаем буханкой...

То, что деньги мама называла "суммой", тоже являлось деталью торжественного действа, в которые моя артистичная мать любовно наряжала обыденность нашей жизни. Я никогда ей в этом не мешала, понимая, что каждый имеет право наряжать жизнь по своему вкусу.

В одном из тесных коридоров "Узбекфильма" уже стояла маленькая плотная, словно литая, очередь к окошку кассы. Крайней оказалась Анжелла.

- Ну, прочухалась? - громко и дружелюбно проговорила она. - Башли-то получать охота?

Движением кисти она метнула паспорт на широкий облупленный подоконник кассы - так старый картежник сдает колоду. Расписалась в выдвинутой углом из окна ведомости и приняла от кассирши пачку сотенных.

- Вот так-то, лапа, - нежно-покровительственно проговорила она, уступая мне место у окошка. - Когда-нибудь и я тебе что-то хорошее сделаю.

Эта древняя простота грабежа изумила меня, лишила дара речи, свела скулы дикой кислятиной.

Машинально я расписалась в ведомости, машинально, с извиняющимся лицом - не в силах побороть смутного чувства незаслуженности огромных денег, доставшихся, как говаривала моя бабушка, "на дурнычку", - оставила кассирше на подоконнике двадцать рублей, хвостик гонорара.

Всегда оставляй что-то кассиру, учил меня мой папа, человек тоже не дельной профессии, художник (о, бесполезность всей моей породы!), рука дающего не оскудеет...

Я отдала деньги маме, стерегущей меня в двух шагах от кассы. С тем же торжественно-деятельным лицом, прижимая к сердцу хозяйственную сумку, она стала спрашивать каких-то молодых актрис, где тут туалет, всем видом намекая, что туалет ей нужен не за естественной надобностью, а для дела конспиративной важности. В другое время я покорно поплелась бы за ней в туалет, следуя своим правилам - не мешать никому обряжать жизнь в театральные одежды, и топталась бы рядом, пока она заворачивает эти деньги в платок и придавливает их буханкой хлеба... но скулы мои все еще были сведены отвратительной кислятиной от дружелюбного насилия, и я сказала:

- Оставь, ради бога. - И пошла к выходу во двор...

Эти деньги меня уже не интересовали.

Вообще там, наверху - по моему ведомству, - всегда заботились о том, чтобы я понимала смысл копейки. А поскольку от природы я - мотало, то для такого понимания приходилось меня тяжко учить. Полагаю, выдумывание принудительных работ входило в обязанности моего ангела-хранителя. Это он выписывал наряды.

Например, в молодости, получая приличные гонорары за перевод романов узбекских писателей, я одновременно за сто двенадцать рублей в месяц мучительно преподавала в Институте культуры такую дисциплину - аккомпанемент.

Ездила далеко, двумя трамваями, четыре раза в неделю и занималась добросовестно и строго с юными пастухами, которых ежегодно рекрутировала по горным кишлакам приемная комиссия Института культуры.

Узбекский народ очень музыкален. Любой узбек сызмальства играет на рубабе или гиджаке, на карнае, сурнае, дойре.

Так что набрать группу абитуриентов на факультет народных инструментов не составит труда, даже если члены приемной комиссии, командированной в высокогорные кишлаки, все свое рабочее время проведут в застольях. В данном случае это даже неплохо, так как большой "той" всегда сопровождает игра музыкантов. Сиди себе на расстеленных "курпачах", потягивай водку из пиалы и указывай пальцем на какого-нибудь юного рубаиста.

Отобранные приемной комиссией дети горных пастбищ приезжали в двухмиллионный город - беломраморную столицу советского ханства, - который оглушал и за пять лет растлевал их беззащитные души до нравственной трухи. Голубые купола одноименного кафе заслоняли купол мечети; с патриархальными устоями расправлялись обычно к концу второго семестра, отсиживая очередь на уколы в приемной венеролога.

По замыслу чиновников министерства эти обогащенные духовными богатствами мировой культуры пастухи обязаны были вернуться в родные места, чтобы затем в должности худрука в сельском клубе способствовать просвещению масс.

Но - огни большого города... Всеми пальцами повисшего над пропастью пастуха, до судорог эти ребята цеплялись за чудно бренчащую жизнь, и в результате оставались в городе почти все. Старая история. И лишь немногие из них впоследствии работали по специальности, дирижерами-хоровиками, руководителями народных ансамблей и хоров. Редко кто, помахивая палочкой, дирижировал хором Янгиюльской кожгалантерейной фабрики, исполняющим песню Хамзы Хаким-заде Ниязи "Хой, ишчилар!" - что значит "Эй, рабочие!"... Редко, редко кто.

Чаще они уходили в область коммерции, казалось бы абсолютно противоположную тем тонким материям, к которым их приобщали в Институте культуры. Во всяком случае, несколько раз я встречала то одного, то другого своего бывшего студента за прилавком какого-нибудь обувного магазина, и, просияв, он шептал мне интимно: "Есть хароши артыпедишски басаножькя"...

Я получила распределение в Институт культуры после окончания консерватории. И хотя к тому времени уже было ясно, что не музыка выцедит мою душу до последней капли горького пота, мама все же считала, что запись в трудовой книжке о преподавательской деятельности в институте в дальнейшем благотворно скажется на сумме моей пенсии.

Вообще, при всей артистичности и склонности орнаментировать свою нелегкую жизнь преподавателя обществоведения, мама почему-то всегда была озабочена будущим "куском хлеба" для своих детей.

Музыка - это кусок хлеба, утверждала она, десять частных учеников в неделю уберегут тебя от такой собачьей жизни, как моя.

Отец считал, что я должна бросить все. Он так и говорил - наплюй на всех. Ты - писатель. Ты - крупная личность. (К тому времени были опубликованы три моих рассказика. Папа часто их перечитывал и, когда его отрывали от этого занятия, сатанел.)

Он болезненно гордился мной, его распирало родительское тщеславие, принимавшее порой довольно причудливые формы.

Однажды моя сокурсница, вернувшись из Москвы и с упоением рассказывая об экскурсии на Новодевичье кладбище, добавила со вздохом белой зависти: "Какие люди там лежат! Нас с тобой там не похоронят".

Дома за ужином я пересказала ее впечатления, не забыв и последнюю фразу, на мой взгляд довольно смешную.

Папа вдруг изменился в лице и, приподнявшись из-за стола, будто собирался произнести тост, воскликнул:

- В таких случаях говорят только за себя! Ее, конечно уж, на Новодевичьем не похоронят. А тебя - похоронят! - закончил он торжественно, с громадной убежденностью.

Мама, помнится, застыла с ложкой у рта.

Но я все время отвлекаюсь.

Так вот, Институт культуры.

Мне было двадцать два года. Первым делом я на всякий случай сломала замок на двери в аудитории, где проводила уроки.

Тут надо кое-что пояснить.

Строгая пастушеская мораль предков и священное отношение узбеков к девичьей чести абсолютно не касаются их отношения к женщине европейского происхождения - независимо от ее возраста, профессии, положения в обществе и группы инвалидности. По внутреннему убеждению восточного мужчины - и мои мальчики не являлись тут исключением - все женщины-неузбечки тайно или открыто подпадали под определение "джаляб" - проститутка, блудница, продажная тварь. Возможно, тут играло роль подсознательное отвращение Востока к прилюдно открытому женскому лицу.

И хотя к тому времени, о котором идет речь, уже три десятилетия красавицы-узбечки разгуливали без паранджи, в народе прекрасно помнили - кто принес на Восток эту заразу.

Ну а я к тому же носила джинсы и пользовалась косметикой яростных тонов - то есть ни по внешнему виду, ни по возрасту не могла претендовать даже на слабое подобие уважения со стороны учеников. Но я знала, что мне делать: строгость, холодный официальный тон и неизменное обращение к студенту на "вы". Я им покажу кузькину мать. Они меня станут бояться. А студенческий страх полностью заглушит скабрезные мыслишки в дремучих мозгах этих юных пастухов. С тем я и начала свою педагогическую деятельность.

Особенно боялся меня один студент - высокий, красивый мальчик лет восемнадцати, в розовой атласной рубахе. Его буквально трясло от страха на моих уроках. Я слышала, как шуршит язык в его пересохшем рту. К тому же он, как и большинство его товарищей, почти не говорил по-русски.

Сидя сбоку от пианино, я строго смотрела мимо студента в окно, постукивая карандашиком по откинутой крышке инструмента.

- Что я вам задавала на дом?

Стоя на почтительном расстоянии от меня и полукланяясь, он отвечал робко:

- Шуман. Сифилисска пессн...

Карандашик зависал в моих пальцах.

- Что-что?! - грозно вскрикивала я. - Как-как?!

От страха под мышками у него расплывались темные пятна.

- Доставайте ноты!

Он суетливо доставал из холщовой, неуловимо пастушеской сумки ноты "Сицилийской песенки".

- Читайте!

Сощурив глаза от напряжения и помогая себе, как указкой, подрагивающим пальцем, он старательно прочитывал: "Си-си-лисска песс..."

Особенно ярко - слово в слово - запомнила я один из таких уроков, может быть, потому, что впервые искра сострадания затеплилась в моей подслеповатой душе.

Накануне мы разучивали "Серенаду" Шуберта. Разумеется, перед тем как приступить к разучиванию самой пьесы, я подробно и внятно, простым, что называется, адаптированным языком объяснила, что это за жанр, когда и где зародился, как развивался...

- Итак, повторяем прошлый урок, - начала я, как обычно, сурово. - Будьте любезны объяснить, что такое "серенада".

Он сидел на стуле, держа на коленях смуглые небольшие кисти рук, и тупо глядел в блошиную россыпь нот перед собой.

- Так что это - "серенада"?

- Ашул-ля, - наконец выдавил он.

- Правильно, песня, - милостиво кивнула я. - На каком инструменте обычно аккомпанирует себе певец, исполняющий серенаду?

Он молчал, напряженно припоминая, а может быть, просто вспоминая смысл того или другого русского слова.

- Ну... - подбодрила я и жестом подсказала: левой рукой как бы взялась за гриф, кистью правой изобразив потренькивание на струнах. Не повернув головы, он скосил на меня глаз и испуганно пробормотал:

- Рубаб-гиджак, дрын-дрын...

- Мм... правильно, на гитаре... Э-э... "серенада", как вы знаете - "ночная песнь", исполняется под балконом... чьим?

Он молчал, потупившись.

- Ну? Чьим?.. - Я теряла терпение. - Для кого, черт возьми, поется серенада?

- Там эта... девчонкя живет... - помявшись, выговорил он.

- Ну-у, да, в общем... что-то вроде этого... Прекрасная дама. Так, хорошо, начинайте играть...

Его потные пальцы тыкались в клавиши, тяжело выстукивая деревянные звуки.

- А нельзя ли больше чувства? - попросила я. - Ведь это песнь любви... Поймите. Ведь и вы кого-нибудь любите?

Он отпрянул от инструмента и даже руки сдернул с клавиатуры.

- Нет! Нет! Мы... не любим!

Этот неожиданный и такой категоричный протест привел меня в замешательство.

- Ну... почему же?.. - неуверенно спросила я. - Вы молоды, э... э... наверняка какая-нибудь девушка уже покорила ваше... э... И вероятно, вы испытываете к ней... вы ее любите...

- Нет! - страшно волнуясь, твердо повторил мой студент. - Мы... не любим! Мы... женитц хотим!

Он впервые смотрел прямо на меня, и в этом взгляде смешалась добрая дюжина чувств: и тайное превосходство, и плохо скрытое многовековое презрение мусульманина к неверному, и оскорбленное достоинство, и брезгливость, и страх... "Это ваши мужчины, - говорил его взгляд, - у которых нет ничего святого, готовы болтать с первой встречной "джаляб" о какой-то бесстыжей любви... А наш мужчина берет в жены чистую девушку, и она всю жизнь не смеет поднять ресниц на своего господина..."

Конечно, я несколько сгустила смысл внутреннего монолога, который прочла в его глазах, облекла в слишком литературную форму... да и разные, весьма разные узбекские семьи знавала я в то время... Но... было, было нечто в этом взгляде... дрожала жилка, трепетал сумрачный огонь...

Именно после этого урока в голову мою полезли несуразные мысли о том, что же такое культура и стоит ли скрещивать пастушескую песнь под монотонный звук рубаба с серенадой Шуберта.

А вдруг для всемирного культурного слоя, который век за веком напластовывали народы, лучше, чтобы пастушеская песнь существовала отдельно, а Шуберт - отдельно, и тогда, возможно, даже нежелательно, чтобы исполнитель пастушеской песни изучал Шуберта, а то в конце концов от этого получается песня Хамзы Хаким-заде Ниязи "Хой, ишчилар!"...

Может, и не буквально эти мысли зашевелились в моей голове, но похожие.

Я вдруг в полной мере ощутила на себе неприязнь моих студентов, истоки которой, как я уже понимала, коренились не в социальной и даже не в национальной сфере, а где-то гораздо глубже, куда в те годы я и заглядывать боялась.

Дома я затянула серенаду о том, что пора бежать из Института культуры.

- Бросай все! - предлагал мой размашистый папа. - Я тебя прокормлю. Ты крупная личность! Ты писатель! Тебя похоронят на Новодевичьем.

Мама умоляла подумать о куске хлеба, о моей будущей пенсии.

- Тебя могут оставить в институте на всю жизнь, - убеждала она, - еще каких-нибудь двадцать, тридцать лет, и ты получишь "доцента", а у доцентов знаешь какая пенсия!..

Беспредельное отчаяние перед вечной жизнью в стенах Института культуры дребезжало в моем позвоночном столбе. Я пыталась себя смирить, приготовить к этой вечной жизни.

(Тогда я еще не догадывалась, что нет ничего страшнее для еврея, чем противоестественное национальному характеру смирение.)

Ничего, говорила я себе, по крайней мере они меня боятся, а значит, уважают. Не могут не уважать.

Дошло до того, что перед каждым уроком - особенно перед уроком с тем студентом, в розовой атласной рубахе, темная тоска вползала в самые глубины моих внутренностей, липким холодным студнем схватывая желудок.

Я бегала в туалет.

Так однажды, выйдя из дамского туалета, я заметила своего ученика, который на мгновение раньше вышел из мужского. Он со своим русским товарищем шел впереди меня по коридору в сторону аудитории, где через минуту должен был начаться наш урок. И тут я услышала, как с непередаваемой тоской он сказал приятелю:

- Урок иду... Умирайт хочу... Мой "джаляб" такой злой! У мне от страх перед каждый занятий - дрисня...

Помнится, сначала, прислонившись к стене коридора, я истерически расхохоталась: меня поразило то, как одинаково наши кишки отмечали очередной урок. Если не ошибаюсь, я подумала тогда - бедный, бедный... Во всяком случае, сейчас очень хочется, чтоб ход моих мыслей в ту минуту был именно таков...

Потом я поняла, что до конца своих дней обречена истязать этих несчастных ребят, и без того потерявших всякое ощущение разумности мирового порядка.

Я с абсолютной ясностью ощутила, что жизнь моя, в сущности, кончена. Бесконечный ряд юных рубаистов представился мне. В далекой туманной перспективе этот ряд сужался, как железнодорожное полотно. И год за годом, плавно преображаясь из молодой "джаляб" в старую, я строго преподавала им "Серенаду" Шуберта. Потом меня проводили на пенсию в звании доцента. Потом я сдохла - старая, высушенная "джаляб-доцент" - к тихому ликованию моих вечно юных пастухов.

Отшатнувшись от стены, выкрашенной серой масляной краской, я побрела к выходу во внутренний двор, огороженный невысоким забором-сеткой; там, за сеткой, экскаваторы вырыли обморочной глубины котлован под второе здание - Институт культуры расширялся.

Подойдя к сетке, я глянула в гиблую пасть земли и подумала: если как следует разбежаться и, перепрыгнув забор, нырнуть головой вниз, то об этот сухой крошащийся грунт можно вышибить, наконец, из себя эту - необъяснимой силы - глинистую тоску.

Мне было двадцать два года. Никогда в жизни я не была еще так близка к побегу.

Краем глаза я видела какую-то ватную личность на скамейке неподалеку. Мне показалось, что спрашивают, который час, и я оглянулась. Плешивый мужик в стеганых штанах крутил толстую папиросу. Он лизнул бумагу широким обложенным языком, заклеил, прикурил и вдруг поманил меня к себе пальцем, похожим на только что скрученную папиросу.

Откуда здесь это ископаемое, бегло подумала я, с этой военной цигаркой, в этих ватных штанах в самую жару...

Я приблизилась. От него несло махоркой и дезинфекцией вокзальных туалетов. Он равнодушно и устало глядел на меня мутными испитыми глазками бессонного конвойного, много дней сопровождающего по этапу особо опасного рецидивиста.