Чтение 6–й страницы книги ~Камера наезжает~

- Ну, вот видишь, - сказал он, - все уладилось. На черта была тебе твоя девственность? Забудь об этой истории, как о страшном сне, и въезжай в новую квартиру... По идее ты должна была бы мне банку поставить, - добавил он. - Но я, как настоящий мужчина, сам приглашаю тебя обмыть этот кошмар. Получил вчера гонорар за мультяшку "Али-баба и сорок разбойников"...

Все-таки он был трогательным человеком, этот мой знакомый!

Мелькнуло среди публики и слегка растерянное лицо Саши - прототипа, героя, следователя и барда... Он не подошел ко мне. Может, с обидой вспоминал, как ради всей этой бодяги оформлял очной ставкой мои экскурсии в тюремную камеру.

Я даже помирилась с Анжеллой - она, повиснув на мне, прокричала в ухо что-то задорное, я - ну что возьмешь с этого ребенка - пробормотала нечто примирительное.

Вместе, как это было уже не раз, мы получили - поровну - последний гонорар в кассе киностудии. Я была холодно-покорна, как князь, данник Золотой Орды.

Все это было уже по другую сторону жизни. Мы сдали в кооператив нашу квартиру, в дверь которой успели врезать замок, и уехали с сыном жить в Москву. Мама очень горевала, а отец воспринял это с некоторым даже удовлетворением. Возможно, мой переезд в столицу представлялся ему стратегическим шагом в верном направлении (если опять-таки конечной целью считать почетное-захоронение-всем-назло-моего-праха на Новодевичьем).

Пускаясь в то или иное предприятие, я всегда предчувствую, как посмотрят на дело там, наверху, по моему ведомству: потреплют снисходительно по загривку или, как говаривала моя бабушка, "вломят по самые помидоры"... Не должна была я жить в этом доме, не должна!

Все говорило об этом, надо лишь чутче прислушиваться к своим ощущениям в безрадостных прогулках по чужим пустырям... Не должна была я жить в этом чужом доме, не должна была снимать этот чужой фильм. И наверняка - не должна была писать эту повесть по заманчивым извивам чужой судьбы...

Перед отъездом в Москву я зашла к Анжелле - забрать кое-какие свои журналы и книги. Мы поговорили минут десять. Анжелла была непривычно натянута и стеснена, впрочем, как и я, - сказывалась натужность нашего примирения.

Я, с облегчением попрощавшись, уже направилась в прихожую, но тут резко зазвонил звонок входной двери - настырным будильничьим звоном.

В прихожую, застревая в дверях, пытались прорваться трое. Им это не удавалось, потому что группа представляла собой двух молодых людей, нагруженных чьим-то бесчувственным телом. Вглядевшись, я узнала вусмерть пьяного Мирзу. Голова его со свалявшимися седыми космами каталась по груди, как полуотрубленная.

Молодые люди - по-видимому, аспиранты, - подхватив профессора под руки и полуобняв за спину, деловито переговаривались, как грузчики, вносящие в дом пианино.

- Развернись, - говорил один другому, сопя от напряжения, - втаскивай его боком...

- На-поили-и! - крикнула Анжелла жалобно куда-то в комнаты. - Маратик, его опять напоили на банкете!

Из комнат выбежал Маратик, в трусах "Адидас", с выражением закостенелой ненависти на перекошенном лице степняка. Он каким-то приемом крутанул отца, встряхнул его, как куклу, и поволок в глубь квартиры. Оттуда послышались звуки тяжелых шмякающих ударов, тоненькие стоны и всхлипы. Молодые люди, тоже не слишком трезвые, смущенно переглянулись.

Я скользнула между ними и, минуя лифт, бросилась вниз по лестнице - навсегда из этого дома.

Почему я вспомнила сейчас, как аспиранты, натужно сопя, вносили в дом бесчувственного профессора? Потому что мне привезли стиральную машину и крошечный жилистый грузчик-араб, обвязавшись ремнями, поднимает ее на спине на четвертый этаж.

Он приветлив, он подмигивает мне и, поправляя ремень на плече, время от времени повторяет оживленно и доброжелательно:

- Израиль - блядь! - неизвестно, какой смысл вкладывая в это замечание: одобрительный или осудительный. - Израиль - блядь! - весело повторяет он. Очевидно, его научили этому коллеги, "русские", - не исключено, что и аспиранты, - в последнее время пополнившие ряды грузчиков.

Я полагаю, что человек за все должен ответить. Он должен еще и еще раз прокрутить ленту своей жизни, в иные кадры вглядываясь особенно пристально, - как правило, камера наезжает, и они подаются крупным планом.

Я с трудом читаю заголовки ивритских газет, и моя собственная дочь стесняется меня перед одноклассниками. Это мне предъявлен к оплате вексель под названием "сифилисска пессн". Я так и вижу ухмыляющуюся плешивую харю: "Давай, давай, голубушка, - говорит он, мой конвойный, - ну-ка, еще раз: "си-си-лисска пессн..." - это широким ковшом отливаются мне тоска и страх мальчика в розовой атласной рубахе.

И некуда деться - я обязана сполна уплатить по ведомости, спущенной мне сверху, даже если невдомек мне - за что плачу. Кстати, я так и бытовые счета оплачиваю - не выясняя у компаний, за что это мне столько насчитано.

Похоже, мой ангел-хранитель так и не приучил меня понимать смысл копейки...

Изредка нам позванивает наш старый друг, Лася, Ласло Томаш. Он по-прежнему страшно одинок, все ищет истинного Бога и грозится приехать на Святую землю.

На днях и вправду позвонил и сообщил, что приезжает на какой-то христианский конгресс по приглашению англиканской церкви в Иерусалиме. Пылко просил меня выяснить точные условия прохождения обряда гиюра.

- Чего?! - крикнула я в трубку, думая, что ослышалась. Я всегда волнуюсь и плохо слышу, когда мне звонят из России.

- Пехейти в иудаизм! - повторил Ласло. - Я никОгда не гОвОхил вам, чтО мОя пОкойная мама была евхейкОй?

- Ласло, - проговорила я с облегчением, - тогда вам не нужно проходить гиюр, можете смело считать себя евреем, но, - добавила я осторожно и терпеливо, - не следует думать, что для двухнедельной поездки в Иерусалим вы обязаны перейти в иудаизм. В принципе здесь не убивают людей и другой веры. К нам ежегодно приезжают паломники, и христиане, и буддисты.

- Пхи чем тут буддисты?! - завопил он.

Я помолчала и зачем-то ответила виновато:

- Ну... буддизм - тоже симпатичная религия...

Склон Масличной горы, неровно заросший Гефсиманским садом, напоминает мне издали свалявшийся бок овцы. Того овна, что вместо отрока Исаака был принесен Авраамом в жертву - тут, неподалеку. Все малопристойные события, которым человечество обязано зарождением нравственности, происходили тут неподалеку.

И в это надо вникнуть за оставшееся время.

Я смотрю из огромного моего полукруглого окна вниз, на двойную черную ленту шоссе, бегущего в Иерусалим, на голые белые дома арабской деревни - коробочки ульев, расставленные как попало небрежным пасечником.

Я смотрю на огромную оцепенелую округу, в которой живет и пульсирует в холмах лишь дорога петлями - гигантский кишечник во вскрытой брюшной полости Иудейской пустыни.

Еще час-полтора, и потечет по горам розово-голубой кисель сумерек, затечет в вади, сгустится, застынет студнем...

Камера наезжает: в голых кустах у магазина шевелится вздуваемый ветром полиэтиленовый мешочек. Вот он покатился, взлетел, рванул вверх, понесся над склоном нашей горы ровно и бесшумно, как дельтаплан, вдруг взмыл и стал подниматься все выше, выше, полоскаясь в небе, словно бумажный змей на невидимой нитке.

- Смотри, мотэк, - говорит рыжий Цвика, хозяин лавки, - я в своей жизни пошлялся по разным америкам-франциям... по этим... как их? - швейцарским альпам... Поверь, красивей, чем наша с тобой земля, нет на свете!..

Пятый год я размышляю о своей эмиграции. Я лишь на днях обнаружила, что думаю о ней скрупулезно и настойчиво. С обстоятельностью лавочника взвешиваю прибыль и торопливо списываю убытки, подсчитываю промахи, казню себя за недальновидность.

Словом, день и ночь я зачем-то обдумываю свою эмиграцию, как будто мне только предстоит решиться или не решиться на этот шаг.

Забавно, что единственную в своей жизни окончательность, единственную бесповоротную завершенность я как бы и не желаю заметить. Это похоже на старый еврейский анекдот про "умер-шмумер, лишь бы был здоров!".

Ну, я и здорова. Тем более что до Новодевичьего отсюда - приличное расстояние.

"Ты начальничек... винтик-чайничек... отпусти до до-ому..."

А какие здесь пейзажи! Боже, какие пейзажи: на эти живые, грозно ползущие по холмам "жемчужные тени армад небесных" можно любоваться часами. А если принять стакан, то немудрено и вовсе застыть у окна, столбенея от счастья, что нередко со мной здесь происходит - ведь мне еще нет сорока, говорю я себе, и жизнь бесконечна!..

...бесконечна, черт бы ее побрал.

Иерусалим, 1993-1994