Чтение 6–й страницы книги ~Урман~

Общество впрямь подобралось из тех, какие не часто сходятся даже в общинной избе. Наиболее чтимые старики и самые добычливые добытчики - всего человек десять, не считая Мечника с его названым родителем, волхва да самого Яромира. Меж другими Кудеслав приметил наиумелейших бортников Кошицу и Малоту; бобролова Божена; углежога-дегтярника Шалая - огромного, косматого, с лицом, навсегда порченным неотмываемо въевшейся копотью...

Узорочье общины, ее оплот и надежа. Прокормильцы. Мудрецы.

Головы.

Длинный скобленый стол, стоявший обычно под дальней от входа стеной, был выдвинут поперек избы, так что половина гостей разместилась на полатях, а другая, рассевшись на длинной лавке, грела спины в тепле неугасимого Родового Огнища.

Окна по позднему вечернему времени были уже плотно затворены ставнями, а все же гуд многоголосых бесед, кашель, похохатывание да стук глиняной и деревянной посуды явственно слышались даже на десяти шагах от крыльца. Однако стоило только Велимиру толкнуть скрипучую входную дверь, как внутри мгновенно сделалось тихо.

В полном молчании дожидались Яромировы гости, пока новые пришлые скинут в сенях обувку и верхнюю одежу, пока, войдя в избу, воздадут Навьим, после - поздравствуются с людьми, и поднявшийся навстречу хозяин ответит за всех.

И вновь загомонили, заворочались гости. Быстро освободились два места: для Велимира - по левую руку от старейшины, сидевшего на чельном конце стола; для Мечника - справа от волхва, который, как почетнейший из гостей, был устроен по правую хозяйскую руку.

Усевшись, Кудеслав быстро (однако же не выказывая особого любопытства) оглядел собравшихся и вдруг оторопел - узнал-таки наконец хмурого старика, сидевшего напротив Яромира. Может, сразу узнать его помешали самодовольные мысли (тут возгордишься, если в таком обществе посадили столь близко от хозяина!), да и в лицо приходилось видать этого старца всего два раза - его, сказывают, и в собственной слободе даже ближние подручные не каждый день видят. Но уже то, как едва ли не по-сыновьи взглядывал на занятного старика примостившийся рядом с ним Шалай-углежог, следовало бы с первого взгляда понять: нынче содеялось почти небывалое. В град самолично припожаловал староста кузнецов Зван Огнелюб.

Что там Шалаевы взгляды - Зван выдавал себя уже хотя бы местом, на котором сидел. Место вроде и не почетное, но... Это лишь со стороны сразу видать, какой конец стола красный, хозяйский. А вот присев к самому столу, да еще пригубив хмельного, можно, пожалуй, забыться и ненароком перепутать...

Да, видать кузнеческого старосту так вот, накоротко, лицом к лицу, Мечнику приходилось лишь дважды. Причем один из этих двух разов - первый - был, пожалуй, куда странней нынешнего Званова появленья в общинной избе.

* * *

Это случилось в запрошлом году, в тогдашнюю Веселую Ночь.

То есть ночь та была веселой для всех родовичей, кроме одного Кудеслава: из-за Яромира пришлось ему вместо веселья бродить по лесу угрюмым железноголовым страшилом.

Впрочем, нет, неправда. Даже не будь на то старейшинского наказа, Мечник и сам доброхотно навязался бы в пастухи-охоронщики при сородичах, ополоумевших от сладких жертвенных игр.

Потому что едва ль три десятка дней успело минуть с тех пор, как удалось окоротить задиристых соседей-мокшан, и они, могло статься, еще не научились быть окороченными.

Потому что очень уж соблазнительно было бы напасть на вятичский род именно той ночью, когда родовичи, утратив рассудок, носились по лесу - одни (одетые) - в дурных поисках небывальщины, другие (из одежи имеющие на себе только венки) - в поисках шалого мимолетного счастья, угодного в жертву страстелюбивому богу Купале.

У мордвы, кажется, тоже празднуют эту суматошную ночь, но кто знает, на что может решиться мордва и какие жертвы приятней ее мордовским богам?! Ну а решись-таки мокшане напасть, что смог бы Кудеслав в одиночку? "Что? Полно-те! Уж хоть что-нибудь он да сможет" - это Яромир с вечера так успокаивал опасающихся общинников.

...Кудеслав довольно-таки далеко ушел от градской поляны, но никого, кроме соплеменников, встретить ему не пришлось. Да и соплеменники уже изрядное время как перестали встречаться: ночью (хоть даже и Купаловой) без серьезной надобности вряд ли кто-нибудь отважился бы забраться в настоящую крепкую чащу.

Мечник немного постоял, привалясь к замшелому древесному стволу, послушал слабые, но явственные отзвуки пения, гомона и многоголосого веселого визга - все это неслось от речного берега, где еще с вечера полыхали громадные очистительные костры. И только-только успел Кудеслав подумать, что кабы мордва впрямь замыслила нападать, так давно б уже...

Нет, Кудеславовы ленивые рассуждения не успели домусолиться до более ли менее связного окончания.

Потому что в праздничные отголоски вплелось новое. В той же стороне, но гораздо ближе кто-то подавился надсадным сорванным воплем, и вопль этот мгновенно смяло, забило стремительное топотанье - дробное, слишком уж частящее, как для одной пары ног.

Конечно, тертый да опытный воин по прозванью Урман просто-таки обязан был на слух разгадать затеявшееся. Он и разгадал. С полузвука. Мгновенно - и все же долею мига позже, чем вдруг осознал себя бегущим встречь близящемуся шуму.

Не успел Мечник пробежать и двух десятков шагов, как его чуть не сшибла с ног щупленькая девчонка лет семи - белые от ужаса глаза, уродливо раззявленный рот, исцарапанное плечо, выткнувшееся сквозь драный ворот сорочки (которая, как и любая одежа, такой вот ночью равнозначна предупреждению "не троньте меня!")... Выломившись из кустов, девчонка слепо грянулась о Кудеславов бронный живот, отлетела и снова... то есть снова грянулась бы, не спохватись Мечник отшагнуть в сторону.

А причина девчонкиного смертного ужаса была близка; она - причина - трескуче перла через подлесок, тяжко дыша и на каждом выдохе сплевывая однообразную полупросьбу-полуугрозу: "Погоди... Погоди... Погоди..."

Он тоже не заметил Кудеслава, этот голый, в кровь исхлеставшийся о ветки парень; он ничего не видел перед собою, кроме спины вожделенной беглянки, и потому наверняка не сообразил, что за каменная тяжесть с хряском врезалась ему в подбородок.

Удар получился не из ловких. То есть что там - вовсе скверным он получился, этот клятый удар.

Потирая ссаженные костяшки, Мечник тупо рассматривал лежащего навзничь парня.

Худосочный голенастый щенок. В прошлую Купалову ночь сам еще одетым бродил, и вот - дорос, наконец, дорвался до лакомого... А только, поди, с первого раза не вышло; поди, обломились ему лишь злые издевки, от которых сопливым дурням жизнь не в жизнь... Вот и кинулся на такую, которая уж точно не осмеет, не ославит жалким портачом, не отобьется...

Что ж, он-то дурень. А ты?

Да, сопляк худое затеял: подобные дела Купале не в угожденье, а вовсе наоборот. Да, этот щенок по щенячьей своей неумелости мог бы до полусмерти измордовать девчонку. Да, он - мог.

Мог бы.

Но теперь он валяется, как затоптанная тряпичная кукла-забавка; расквашенный подбородок его вздернут нелепо и дико, а ты стоишь рядом, нянчишь ушибленный кулак и пытаешься понять, как все это могло случиться.

Кудеслав Мечник сломал подростку шейные позвонки. Нехотя, помимо воли... Да кто же тебе поверит, что нехотя?!

Спаситель, лешему б тебя на... Ради девки-недомерка взял да и убил человека... правда, сопляк еще дышит, но не долго ему осталось дышать, ой как не долго! Убийство сородича... За такое не отстрадаться ни вирой, ни даже отлученьем от рода - тут тебе не Урманский край и не Приильменье, тут порядки дремучие. По установленью, ведущемуся от самого Вятка, некоему Кудеславу Мечнику в ближнем грядущем светит погребальный костер этого вот пащенка. Только в отличие от пащенка ты, Мечник Кудеслав, на этот костер попадешь живьем...

Жутчей всего, что на самого сопляка тебе наплевать; и что судьба твоя окончательно в овраг покатилась - это тоже, в общем-то, тьфу; муторно да гадко на душе лишь оттого, что ты (ты!) по-глупому не соразмерил крепость удара.

Только правильней бы сказать не "по-глупому", а "по-злому".

Злобен стал ты, Мечник Урман, от неприкаянности своей, а злоба воинским навыкам смертная ворогиня...

- Гляжу я, теперешняя Веселая Ночь горазда и на печали...

Нет, Кудеслав не вздрогнул, не обернулся, а только подумал с безропотной покорностью: все, дожил. Кто-то сумел подобраться нерасслышанным, незамеченным... Кто? Да какая тебе, к лешему, разница, ты, Мечник, напрочь и окончательно переставший быть воином?!

- Аи непочтителен же люд у вас во граде... - Исполненный вроде бы вполне доброжелательной укоризны голос безвестного скрадника вынудил Кудеслава зябко передернуть плечами. - Здравствоваться со старшим думаешь, нет ли?

Мечник наконец оглянулся.

Обнаружившийся вблизи незнакомый сухощавый мужик на первый взгляд показался ему чуть ли не сверстником. Мужик как мужик... Видать, что малозажиточный - одет (одет?!) в небеленую пестрядину, на ногах ветховатые лапти... Бороденка серая какая-то, и волосья такие же, только их, волосьев, почти не видать под широченным оголовным ремнем...

Э, погоди!

Не зря, вовсе не зря было сказано про "здравствоваться со старшим" - никакая он тебе не ровня летами, просто его седина украдена въевшейся копотью. И что там еще было сказано - "у вас во граде"?!

Эти рваные суетливые мысли замельтешили в Мечниковой голове уже после того, как незнакомец чуть повернул голову и лунный блик провалился под его нависающие кустистые брови.

Глаза.

По-ледяному прозрачная дальнозоркая синева.

Сквозь такое смотрят на мир лишь мудрые свирепые птицы да еще мудрецы из людей, чья трудновообразимая древность не умучила разум, а придала ему надчеловеческую пронзительность.

Можно ли не узнать такое? Нельзя - даже если видишь впервые в жизни.

Кудеслав узнал. А узнав, обрадовался. Выходит, покуда еще рановато совсем уж определять в упокойницы воинскую сноровку железноголового Урмана Мечника. Потому что никому не зазорно хоть в чем угодно уступить Звану Огнелюбу, столетнему главе кователей-колдунов.

Вот только для чего бы это помянутый глава забрался в такую даль от ковательской слободы?

Спохватившись, Кудеслав принялся наконец бормотать здравствования. Получалось у него что-то излишне витиеватое и утомительно многословное (сказалось-таки пережитое волнение), однако старый кователь не перебивал, слушал с видимым удовольствием. Мечниковы излияния оборвал - вдруг, на полуслове - сам Мечник, когда обратил внимание на крохотный туесок у Званова пояса. Туесок этот был расписан наговорным узорочьем, каким знахари-ведуны заманывают в свои лукошки редкостные целебные травы. А еще из-за опояски кузнеческого старейшины торчала лозовая рогулька. Кудеслав не однажды видывал подобные и у отца-упокойника, и у волхва Белоконя - этакие гибкие рогулины помогают выискивать места, где земная сила всего сильней.

Боги пресветлые, светлые и остальные! Неужто Зван Огнелюб тоже занят дурными поисками?!

- Вот ты и придумал ответ на все свои недоуменья, - усмешливо хмыкнул Зван.

Он заинтересованно оглядел вытянувшееся Кудеславово лицо, пожал плечами:

- Чего таращишься, ровно сом на портки? Велик ли труд дознаться про твои мысли, коль они у тебя на роже ясней ясного изображаются?

Задергался, захрипел валяющийся на земле парень, и усмешливость мгновенно сгинула из Огнелюбовых глаз.

- Отходит... - Глава кователей склонился было над бесталанным мальцом, но тут же вновь выпрямился и хмуро зыркнул на Кудеслава: - Как же это ты?.. Смекаю, вряд ли бы единственный во племени обладатель ратных припасов раздавал их в чужие руки; стало быть, ты и есть он... Так как же ты, Мечник, сподобился оплошать? А?

Мечник заспешил с объяснениями - и как именно сподобился, и что этому предшествовало. Впрочем, его россказни Звану требовались меньше, чем, к примеру, лягве копыта.

- Все то мне ведомо, - буркнул Зван, досадливо отмахиваясь от Кудеславовой скороговорки. - И крик я расслышал, и беготню... Жаль только, не достало прыти раньше тебя подоспеть. - Он вдруг вздохнул как-то совершенно по-бабьи. - Эх ты, Мечник - голова-с-плечник... Ты небось умным себя почитаешь, а тех, которые в Купалову Ночь папоротниковые цветьи выискивают, мнишь дурнями... А не заведи сюда такие вот розыски меня, дурня, кто б твою умную голову выручил? Эх-хе, истрачивай теперь из-за тебя...

Кудеслав мгновенно стряхнул почтительность и ощетинился:

- Нечего из-за меня истрачиваться! Что сам заслужил, то и...

- Цыть!

Окрик этот был так внезапен, так непростительно, невыносимо обиден, что Мечник захлебнулся воздухом и действительно смолк.

А Огнелюб, буравя ледяным взглядом его зрачки, цедил:

- Кто чего перед родом заслужил - то не тебе судить! То в иноразье даже самому роду не может быть ведомо!

Потом Зван отвернулся, обмяк, сказал устало:

- И вообще... Я это не только тебя ради. И не столько тебя ради, сколько... Э, да ну тебя!

Закряхтев по-стариковски (уж очень по-стариковски, нарочито, притворно), Огнелюб опустился на колени близ парня, трудно домучивающего остатние свои мгновеньица.

- А ты... - ковательский глава полоснул скупым досадливым взглядом топчущегося рядом Мечника, - ты, право слово, шел бы отсель! Все, что мог, ты тут уж содеял, теперь мой черед.

Кудеслав неуверенно отступил на пару шагов и остановился. Очень ему хотелось вызнать, какую участь готовит Зван нечаянному упокойнику. Прятать собирается, что ли? Но ведь, во-первых, напрасное это дело, а во-вторых, дело это напрасное совершенно, поскольку железноголовый Мечник Урман нынче же повинится перед Яромиром, - неужто мудрому кователю то невдомек?!

Проще всего было бы в открытую спросить Огнелюба, что тот затеял, но спросить не поворачивался язык.

А ноги отказывались уйти.

Ну вот с чего, в конце-то концов, ты вообразил, будто Зван намерен тебя выручать?! Мало ли какое действо может затеять кователь? Вспомни только, что о них, кователях, рассказывают... Над мертвыми они якобы изгаляются по-злому - всякие места вырезают для ковательских снадобий, жир вытапливают... А ну как и Огнелюб?..

- Ты еще здесь?! - Старый кузнец уж вовсе освирепело зыркнул на Мечника, но вдруг улыбнулся: - Хочешь, чтоб провины твоей перед родом вовсе не стало? Хочешь? А и ступай тогда прочь. Пойди хоть к кострам, полюбуйся праздничным действом - оно тебе нынче кстати.

- Не видал я, что ли?.. - начал было Кудеслав, но Зван, вновь раздражась, оборвал его:

- Сказано, полюбуйся! Ишь, каков строптивец... - Кователь опять сгорбился над умирающим; речь Званова перелилась в малоразборчивую скороговорку: - Ты новым, новым глазом всмотрись! И запомни... Люди не верят беспричинно, да вот беда: издавняя крепкая вера зачастую сама же увечит свою доподлинную суть. Вот как с папоротниковыми цветьями... Чего только про них не брешут: и похоронки-клады сокровенные они-де указывают, и желанья-де исполняют... А правда вроде бы рядом, но вроде и далеченько от той брехни. И слышь, - Зван примолк на мгновенье, со свистом втянул воздух сквозь сжатые зубы, - уж сделай такую милость, помалкивай про нынешние дела... ну, про свой оплошный удар. Уразумел? Не ради себя, так хоть ради этого вот юнца. Сам же знаешь, каково быть не как все.

Ни бельмеса не понял Мечник из слов велемудрого кователя-колдуна (разве что его, Мечника, только-только успевшего вспомянуть жуткие байки о ковательских чародействах, так и передернуло от слов "всмотрись новым глазом"). Впрочем, Кудеслав остерегся гневить Звана расспросами или - тем более! - спорами, а потому покорно наладился уходить. Наладился, но не успел.

Ни колен, ни сгорбленной спины не разгибая, Огнелюб вдруг сказал:

- Допрежь ухода покажи-ка меч.

- Я? - растерянно переспросил Кудеслав, берясь за мечевую рукоять.

- Нет, вот он. - Огнелюб дернул бородкой, указывая на лежащего парня.

По всем творящимся делам Кудеслав напрочь потерял способность разуметь шутки, но еще не готов был поверить, что Зван действительно обращался к мертвому (кажется, уже не "почти", а окончательно мертвому) сопляку.

По-прежнему не вставая с колен, кователь вроде бы мельком обмакнул взор в зарезвившиеся на оголенном клинке струйчатые лунные блики.

- Зачем тебе?.. - начал было Мечник, но Зван перебил его отрывистым и хлестким, словно пощечина, словечком: "Поймешь!"

И тут же добавил, явно торопясь переломить Кудеславовы мысли на другое:

- Что же до цветущего папоротника да того, в какую даль я забрел от слободских угодий, то ищут не там, где ближе, а там, где есть. Запомни. И проваливай, слышишь?!

Да, Мечник слышал и отнюдь не собирался артачиться. Он только крохотный осколок мига промедлил: глянул на заклякшего, сделавшегося не по-живому плоским недоросля, убедился, что любое, даже самое распречародейственное, знахарство тут уже безнадежно опоздало...

А потом...

И на дюжину шагов не успел Кудеслав отойти, как раздавшийся позади плаксивый полустон-полувсхлип вынудил его оглянуться.

Парень, всего мгновенье назад казавшийся мертвым окончательно и безвозвратно, теперь дергался в попытках встать.

А в руке сутулящегося над ним кователя-колдуна темнело нечто, весьма похожее на лист папоротника.

А на самом кончике этого листа мерцала теплая зеленоватая звездочка.

* * *

Всласть поразмыслить о разных странностях - и когдатошних, и нынешних - Кудеславу не удалось.

Конечно же, родовые старшины пожелали видеть его меж собой вовсе не потому, что признали равным. Нет, старики сошлись размыслить о важных делах, а Мечник, окоротивший медведя-людоеда, понадобился им затем же, зачем и сладкая медовуха да лакомая снедь (Кудеслав успел разглядеть на столе даже хлеб - об этой-то поре!). Конечно, о давешней схватке с медведем мог бы поведать и Белоконь, но рассказ об удаче - заслуженная награда самому победителю. Будь она трижды по три раза неладна, награда эта; уж Кудеслав бы без нее как-нибудь перебился. Знай он, для чего зовут, нипочем не пошел бы...

А ведь мог бы заранее догадаться, если б дал себе труд раскинуть умом. Со времени его возвращения в род старики лишь однажды спрашивали да слушались советов Мечника - во время распри с мордвой. Если б, кстати сказать, слушались не только "во время", но и "до", сложились бы тогдашние дела по-иному и с куда меньшим уроном. Но и в том, что отбились, что душу каждого из погибших родовичей утешили смертями по меньшей мере двоих врагов, - во всем этом Кудеславова заслуга едва ли не главная. Впрочем, про то нынче и вспоминает, похоже, один только Кудеслав. Правда, кое-кто из почтенных (Шалай, к примеру... Божен... да и Яромир с Белоконем) взяли было себе за обычай при каждом удобном случае выспрашивать Мечника: как, дескать, поступил бы доподлинный воин в таких или этаких обстоятельствах? Но подобные расспросы то ли наскучили вопрошателям, то ли... В общем, давненько уже их не случалось, этих расспросов.

...Что ж, коли явился, пришлось рассказывать - не ломаться же, ровно девка на смотринах!

Слушали внимательно, жадно (не то что разговоры, а даже чавканье стихло). Выслушав, заставили рассказывать снова, на этот раз то и дело перебивая вопросами. Особенно рьяно выспрашивали признанные медвежатники Путята и Ждан. Не просто так выспрашивали - с подначками да с подковырками. В конце концов они, напрочь позабыв о Мечниковом присутствии, заспорили меж собою, причем у обоих спорщиков выходило, будто Кудеслав по неумелости да по вздорной своей привычке к негодному на охоте оружию сделал все не так, а надо было бы... Вот кабы кто из опытных, настоящих... Ждан, к примеру... Или Путята... А Мечнику просто повезло; пускай вон Лисовину в землю поклонится за даренное вместе с рогатиной охотничье счастье...

Правда, сам Лисовин так не думал - он напомнил спорщикам о Гордее. Но те в такой раж вошли, что лишь отмахнулись: у Белоконя-де с лесом мир; волхв и сыну охотницкой воли не давал, испортил его, вот и поплатился.

Кудеслав в перебранку не вмешивался. Можно было бы, конечно, много чего сказать. Хоть про Белоконев мир с чащей-матушкой: хранильник частенько говаривал, что волки тоже с лесом в мире живут, однако же не травкой да ягодами питаются! Белоконь и сам охоту любил (правда, не во всякое время и не на любого зверя), и сынам никогда не препятствовал. Он только "нечестной" охоты не признавал, какой без человека в лесу не бывает: силки, давилки всяческие, или чтобы с собаками... Так что зря мужики Гордея хулят.

- Зря вы, мужики, Гордея хулите, - обрывая спор, вдруг трескуче хлопнул ладонями по столу Яромир (ну будто чародейством каким вызнал Кудеславовы мысли). - Он на своем веку медведей добыл как бы не больше вашего. А уж коли вы сами речь завели про то, кто кому должен кланяться, скажу так: поклониться бы вам Белоконю - за то, что не вас позвал. А ты, - это уже Кудеславу, - зла на них не держи. Их болтовня - то тебе лишняя честь. Так легко совладал с шатуном, что даже эти вот не способны уразуметь, насколько было бы тяжко свершить такое кому другому...

Яромир примолк, обвел собравшихся тяжким взглядом и вдруг рявкнул:

- Эй, бабы! Кто-нибудь!

И через миг, когда с женской половины прибежала его жена, сказал усмешливо:

- Хмельное долой со стола! Велимиру да Кудеславу оставь по ковшику, прочее же - долой! А то кое-кто, похоже, лишку хватил - уже и на Белоконя потявкивают!

За столом вмиг стало тихо. Дождавшись, пока женщина унесет горшок с пьянящим медвяным зельем, Яромир поднялся во весь свой немалый рост. Кое-кому из сидящих примерещилось, будто старейшина обмакнулся макушкой в темень, копящуюся под высокой кровлей, - вне досягаемости для трепетного желтого света расставленных по столу масляных плошек и воткнутых в настенные держаки лучин.

- Не хватит ли нам, старики, попусту языки мозолить? - сдержанно, однако весьма внушительно прогудел Яромир. - Разве мы для того собрались, чтоб бражничать да тешить себя суесловием? Или есть кому, кроме нас, озаботиться о судьбе нашего роду-племени?

Он медленно опустился на скамью, снова обвел испытующим взглядом притихших гостей. Выслушали с должным вниманием, почтительно; иные отворачивались, виновато прятали глаза... А ведь почитай что все сидящие за столом старше Яромира; многие из них гораздо старше его, и уж двое-то старше почти невообразимо.

Впрочем, именно эти двое отлично от прочих восприняли Яромировы слова. Белоконь задумчиво кивал, не то соглашаясь со старейшиной, не то в ответ на какие-то собственные свои размышления. А Зван... Леший его разберет, столетнего ведуна-кователя. Сидел прямо, будто дротик сглотнул; безотрывно смотрел перед собой (не на родового главу, а как бы сквозь него стенку рассматривал)... Лишь изредка Огнелюб чуть склонял голову, прислушиваясь к негромкому говорку Шалая, и еще реже едва заметно кривил продымленные усы в короткой усмешке - видать, углежог нашептывал забавное.

Не схожие ни обличьем, ни статью, Зван и углежог гляделись родными братьями. Одинаково черненные неотмываемой сажей лица, одинаково траченная копотью седина, одинаково коротко подстриженные бороды и усы (верно, чтоб не подпалить ненароком)... Даже головы обоих были перехвачены не по-людски одинаково: у других шнурочки да ремешочки, чтоб только глаза волосами не занавешивались, у этих же - широкие полосы толстой сыромятины почти полностью прикрывают собою лбы. За работой такое понятно: от жара, от нечаянной искры волосы могут вспыхнуть. Но ведь то за работой, а тут... Похоже, будто Зван да Шалай просто-напросто кичатся принадлежностью к ремеслу, выставляя ее напоказ. Все равно как если бы Велимир заявился сюда с рогатиной или вон Божен-бобролов - с петлями-душилками. Недостойно как-то. Впрочем, старость горазда на ребяческие причуды. Да, в чем-то схожи Зван с углежогом, а в чем-то и нет. Шалай из себя медведем медведь; Огнелюб же напоминает хищную птицу. И ростом Зван только чуть выше Шалаева плеча, и в кости вроде как хлипче; но сойдись они, к примеру, на поясах - еще неизвестно, чей будет верх, хоть староста кузнечной слободы куда богаче годами.

Кудеславу вдруг стало жутко. Он поймал себя на том, что старательно занимает мысли чем угодно, кроме одного: на какую такую важную беседу собрал Яромир родовую старшину? Почему Зван не счел возможным прислать вместо себя кого-нибудь из подручных, как делал почти всегда? Нет, об этом не думалось. Словно бы разум, боясь помешать бдительности чувств, намеренно уходил от главного - так всегда случалось в мгновения неотвратимой опасности. Значит, и сейчас?.. На ковш с медовухой даже глянуть не хочется, хотя вот он, только рукой шевельни. Правда, разок пришлось-таки обмакнуть усы (чтоб Яромир не вообразил, будто гость брезгует угощением), так от одного запаха чуть не вывернуло. И подобное тоже не однажды случалось уже с Мечником, который при всем хорошем отнюдь не брезговал хмельным. После того дня, когда погиб урман-побратим, Кудеславова душа иногда отказывалась принимать пьяное зелье. И каждый раз вскоре после такого невольного воздержания Мечнику приходилось оборонять свою или чужую жизнь. Так что, и нынче придется? Здесь? От кого?!

И снова пришлось Кудеславу почувствовать, что размышления об опасности - наиподлейший враг. Вроде бы близко сидел Яромир, а наклонился и того ближе (не к Мечнику, конечно, - к волхву); вроде бы старейшина и не шибко озабочивался сдерживать рыкающий свой голос... Однако же из его слов Кудеслав расслышал лишь половину, хоть заговорил Яромир, похоже, о том, что вдруг взволновало молодшего из гостей.

- ...позднее... кое-кто... дремать - Глуздырь вон... не пора ли?

Белоконь, чуть приоткрыв глаза, медленно покачал головой:

- Покуда еще не пора. Подожди. Скоро.

Яромир хмыкнул, отодвинулся на прежнее место и, перехватив взгляд не успевшего отвернуться Мечника, ухмыльнулся:

- Чего смотришь? Пей да ешь. Аль не по тебе угощение?

Пришлось вновь превозмочь себя да окунуть губы в хмельную мутную желтизну. Отставив ковш, Кудеслав вытер ладонью усы и спросил по-прежнему глядящего на него Яромира:

- Ты зачем звал-то?

- Узнаешь, - буркнул старейшина и вдруг расплылся в благодушной улыбке: - Ты пей, пей в охотку, мои давешние слова в уме не держи. Это вон старикам (да и то не всем!) два-три ковша - будто поленом по темечку; а тебе небось, чтоб осоловеть, и кадушки мало! - Он навалился на стол, приблизив лицо к Мечнику, подмигнул: - Так, говоришь, хороши приильменские бабы? А?

Он захохотал (от этого веселья едва не погасли плошки) и откинулся на прежнее место, любуясь Кудеславовой растерянностью.

- Белоконь мне уж рассказал про ваши с ним дела, - отсмеявшись, продолжил старейшина. - Не по-людски как-то выходит, но обижать отказом ни его, ни тебя я не хочу. Отпущу. Сводишь челны с общинным товаром на вешнее Торжище - и отпущу. Только гляди: помни, чей ты есть, от роду-племени не отрывайся. Понял?

- Лишь бы род сам меня не оторвал, - буркнул Мечник, сумрачно глядя в стол.

Яромир враз посуровел:

- Ну-ну! Ты думай сперва, а уж потом говори! На род обижаться нечего, род всегда прав. Понял? То-то... С Велимиром мне поговорить, или сам?

Кудеслав мотнул головой:

- Сам.

Велимир, все это время вопросительно поглядывавший то на старейшину, то на Белоконя, то на приемного сына, спросил подозрительно:

- Это что еще за затеи? Сызнова, что ли, пятки свербят стрекануть из родной избы? Ильменские ему понадобились! Нешто своих нет?! Вон хоть Глуздырева Истома: статью гладка, лицом кругла, ростом почти с Яромира вымахала; идет - так и колыхается вся. Даже не верится, что старый сморчок этакую красу сумел вытворить...

Мечник покосился на Глуздыря. Тот и вправду спал, ткнувшись лицом в объедки. Считай, повезло: услышь он Лисовиновы речи - крыша бы поднялась от злобного ору.

А Велимир гнул свое:

- Ты ее только захоти, Истому-то, - завтра же наша будет! А на ильменских плюнь. Ильменские рыбоедки сами как рыбы - костлявы, холодны, мутноглазы да тиной пахнут. И говорят ильменские так, будто ноги из болотины тащат: чмок да чмок...

Кудеславу послышалось, будто за пологом, отделявшим женскую половину избы, раздался вдруг негодующий вскрик - сдавленный, короткий, словно бы вскрикнувшей тут же заткнули рот. Поднялась какая-то возня; полог качнулся. Сердитое "а чего он?!" утонуло в неразборчивом полушепотке и многоголосом бабьем хихиканье.

То, что Яромировы женщины не спят да подслушивают, - это можно было понять: градская жизнь бедна на забавы. А вот негодование... Конечно же, Векша - кого бы еще на женской половине могли возмутить охульные речи об уроженках приильменских земель? И кто еще на женской половине отважился бы возмутиться вслух? Однако же и смела рыжая наузница-чаровница! Не удержи ее Яромировы бабы, надолго бы запомнилось Лисовину первое знакомство с будущей невесткой!

На шум по ту сторону полога никто, кроме Мечника, внимания не обратил. Велимир продолжал обличать пороки ильменских баб. Одни боги знают, чего бы он еще наговорил, если бы старейшина не потерял наконец терпение.

- Да будет тебе, уймись! - досадливо оборвал он расходившегося Лисовина. - Не тебе бы говорить, не сыну бы твоему названому слушать. Ты небось ильменских лишь на Торжище мог повидать (да и мог ли еще - и они не всякий год до нас добираются, и ты вроде как бывал не на каждом торге)... К тому же видеть на торге ты мог одних мужиков - баб-то с собой никто не берет, разве только полонянка какая-нибудь случится между прочим товаром... А Кудеслав через Ильмень-озеро дважды ходил. - Яромир хмыкнул и добавил: - Он же небось не поучает тебя, чем повадки горностая отличны от куньих!

- Ты чего это, Яромир? - Лисовин уставился на старейшину так, будто впервые в жизни его увидел. - Он же покуда не отрухлявел башкой, чтобы учить меня вещам, которые я знаю вдесятеро лучше! Это мне приходится его всякому такому учить, только глуп он, наука ему не больно-то впрок...

Велимир смерил обиженным взглядом давящегося смехом старейшину, жалостно улыбающегося волхва, Кудеслава, который вроде был серьезен, даже хмур, а тут вдруг как-то подозрительно всхрюкнул и торопливо прикрыл ладонью лицо...

- А ну вас всех в самом-то деле! - Лисовин махнул рукой и уткнулся в ковш с брагой.

- Ладно уж, старый, ты на нас обиды не таи! - Яромир с таким треском хлопнул названого Кудеславова родителя по плечу, что огоньки плошек вновь пугливо заметались (спасибо, Лисовин успел поставить ковш, а то был бы этот глоток браги в его жизни последним). - Мы же по-доброму, по-соседски, по-свойски. А о чем у нас с выкормленником твоим разговор шел - это уж он сам тебе позже поведает. Сейчас же - извиняй! - долгие объяснения вроде не к месту.

Велимир буркнул что-то неразборчивое и вновь потянулся к ковшу.

Старейшина облокотился о стол, подпер кулаком щеку и вроде закаменел, время от времени украдкой взглядывая на Белоконя.

Волхв (хоть и не принимавший участия в разговоре, но явно им интересовавшийся) тоже как-то сник, поскучнел, смежил веки... Уснул, что ли?

Кудеслав прикусил губу. Стало быть, долгие объяснения нынче не к месту. А что к месту? Чего все ждут? До утра, что ли, придется клевать носом за Яромировым угощением?

Предчувствие близкой опасности вроде бы отпустило, но совсем не ушло - засело в душе этакой тонкой щепочкой, от которой даже и не боль, а так себе, еле ощутимое неудобство. И снова Мечнику думалось о чем угодно, кроме самого непонятного.

А созванные старейшиной гости уже откровенно скучали. Кошица последовал примеру храпящего Глуздыря; похоже было, что к спящим вот-вот присоединится и Велимир.

Прочие затеяли разговор.

Леший знает, кто и с чего начал беседу, но теперь она захватила всех (даже Зван нет-нет да и вставлял словечко, глядя поверх голов и досадливо кривя тонкие губы). И чем дальше, тем больше эта самая беседа походила на перебранку.

Спор был не нов, и Яромиру бы следовало предвидеть, что он непременно случится, ежели созвать вместе именно этих людей и хоть на пару мгновений предоставить их самим себе.